Кинкабрь (сборник)

Сказать, что Минхо охреневает, когда это происходит в первый раз, значит ничего не сказать. Чанбин ничего не говорит тоже, когда приходит к нему в спальню посреди ночи, наваливается сверху, без обычных своих воплей боже, хен, ты опять спишь голый! Минхо спит чутко, но поначалу ему кажется, что ему видится какая-то очень идиотическая сонная галлюцинация: Чанбин сидит на нем сверху в пижамных штанах со свинками, подаренных Джисоном, — и трется об его бедро. Молча, абсолютно молча, и Минхо сам не знает, что сказать, пока смотрит, как он судорожно объезжает его бедро, согнувшись так, что Минхо видно только его макушку, и мелко подрагивая. Но больше всего Минхо выносит звук — он никогда не слышал, чтобы Чанбин звучал вот так, даже когда дурачился, изображая эгье; Чанбин хнычет, поскуливая, будто гонится за разрядкой так отчаянно, что его ломает. — Чанбин-а? — пробует позвать Минхо, тихо и обеспокоенно. Он должен беспокоиться, но Чанбин, склоняясь так низко, что утыкается Минхо в шею, вдруг задушенно, умоляюще стонет, и этот звук искрой простреливает у него внизу живота. Чанбин ничего не отвечает. Он вообще больше не издает ни звука, Минхо только чувствует влажность его пижамных штанов на своей коже, а потом слышит… сопение. Твою мать. Чанбин спит — он спал все это время. С огромным трудом скидывая тяжелого спящего Чанбина с себя, Минхо уставляется в потолок и вздыхает. Чанбин снова начал ходить во сне. * Чанбин очень хреново спит. Ему постоянно что-то снится, он не может нормально раскачаться по утрам и соскребается на расписание на одной силе литра кофе и собственного трудоголизма. Чан, сидящий с ним на кухне с точно такими же синими кругами под глазами, внушает легкую надежду, что у них просто долбанутая загруженность, и когда она отпустит, то его отпустит тоже. — Хен, я тут хотел спросить… — издалека затягивает Минхо, но, оказываясь на кухне, замирает на пороге, окидывает их обоих странным взглядом и в дурацком молчании идет мимо к холодильнику, будто ничего и не было. — Что? — спрашивает Чан, не отрываясь от ноутбука. — Ничего, — говорит Минхо, шарясь в холодильнике, — передумал. Ты, наверно, занят, готовишь наш пятидесятый камбэк. Чан забавно, умильно кряхтит, посмеиваясь, и Чанбин неловко спрашивает: — Может, я могу тебе помочь? — Минхо выглядывает из-за дверцы холодильника, долго, очень странно смотрит. Чанбин никогда не мог предугадать, что происходит у него в голове, и никак не ожидает будничного: — Как дела? Минхо садится к ним за стол, не выпуская из рук банку колы, смотрит так пристально, что становится неуютно. Чанбин пожимает плечами. — Ну… нормально? — Как дела со сном? На этом вопросе Чан поднимает глаза от ноутбука и тоже смотрит, и вот тут Чанбину становится действительно неуютно. Он помнит, как в прошлый раз переполошил всех, пытаясь в приступе лунатизма выйти из общаги, но это было сто лет назад, зачем опять это вспоминать? — Да чего ты пристал? Нормально все. — Просто беспокоюсь, — невозмутимо говорит Минхо, и Чанбин фыркает. Ну конечно. — Снится кто-нибудь? Вопрос прилетает Чанбину до того неожиданно, что он, опуская глаза в кофейную чашку, судорожно приказывает своему телу не краснеть. Он не знает, откуда Минхо известно, что ему что-то снится, кто-то снится, он не помнит кто, но то, что они без конца трахаются во сне, приносит ему немало проблем. Он не знает, почему это происходит, но валит все на ошалевшее от усталости либидо — и кучу красивых задниц в узких штанах, голые спины, мельтешащие в общаге, руки, которые постоянно тискают его как игрушку. — Нет, — сухо отвечает он. — Когда ты уже пойдешь в свою общагу? — Хочешь поцелуемся? — спрашивает Минхо как будто с искренним интересом, и Чанбин смотрит в его лицо, расплываясь в ухмылке. Господи, да он просто пытается его достать, все нормально, все как обычно. — Да, давай, — он по-дурацки тянет губы для поцелуя, но Минхо тут же поднимается с места. — Нет, все, ты слишком долго думал над ответом, никакого тебе поцелуя, — и добавляет уже на выходе с кухни, — я забираю Хани на обед. Когда дверь в комнату Джисона хлопает, Чан снова поднимает глаза. — Я должен что-то знать или все как обычно? — Да я сам не знаю, — вздыхает Чанбин. * Чанбин приходит к нему каждый раз, когда остаётся ночевать у мелких, и Минхо даже не испытывает угрызений совести за то, что пользуется им — в конце концов, Чанбин приходит к нему, чтобы самому воспользоваться и блаженно отключиться. Минхо считает кощунственным упустить такую задницу, пока Чанбин сам ее предлагает, даже если неосознанно. Минхо лапает ее, безжалостно тиская в ладонях, заставляя его проехаться сильнее, ближе, Чанбин трется об него, выгибаясь с судорожным вздохом, слишком громким. Чанбин громкий, он себя не контролирует, и выглядит так горячо в своей непривычной раскрепощенности, что Минхо кайфует просто наблюдая за ним. Феликс однажды с усмешкой спросил, что за звуки периодически слышно у него по ночам, и Минхо невозмутимо ответил, что смотрит порно. Смотреть на Чанбина — в тысячу раз лучше. — Тише, тише, — шепчет Минхо, прижимаясь к нему со спины ночью, когда Чанбин ночует у него и будит, настойчиво потираясь об член задницей. Чанбин не просыпается, даже когда Минхо легонько прикладывает пальцы к его рту, только скулит, пытаясь прихватить их ртом, поцеловать, погладить губами. В несознанке он такой одуряюще ласковый, что Минхо всего коротит от его податливости, от того, какой он весь мягкий на ощупь. — Сожми бедра крепче. Минхо толкается между них, лапая, натягивая на себя, ему нравится смотреть на свои пальцы на его коже, как они проваливаются в мякоть. Чанбин всхлипывает особенно ломко, когда Минхо прижимает его ещё ближе к себе, зарываясь пальцами в живот и цепляя губами краешек уха; он стонет что-то невразумительное, не похожее на нормальную речь, но Минхо до смерти интересно, кого он видит во сне. К кому приходит. Есть ли ещё кто-то, в чью постель он влезает, прижимаясь большой мягкой задницей, и выпрашивает прикосновений? Кто ему отказал? Ему вообще можно отказать? Чанбин что-то неразборчиво проскуливает и тащит его руку себе между ног, Минхо послушно сжимает кулак на его члене, любуясь, как Чанбин течет ему на пальцы, гладит мягко, жалея, что не может сжать как следует и вымучить, пока Чанбин не начнёт метаться. Но он слишком боится, что Чанбин проснётся. Или все-таки хочет этого. * Чанбин вообще не понимает, какого черта происходит с его телом, и почему оно заводится, стоит кому-то просто подышать около него. Особенно, если дышит Минхо. Тот подходит сзади на репетиции, вплотную — ему не надо подходить так близко, но это же Минхо, он пяти минут не может провести не вторгаясь в личное пространство. — Сожми бедра крепче. Он говорит всего три слова, всего три, но у Чанбина в приступе дикой неконтролируемой дрожи протряхивает все тело, и Минхо, кажется, это замечает, потому что прихватывает за живот, прижимая к себе так близко, что спину Чанбина обдает огнем. — Напряги их, — продолжает он прямо на ухо, и Чанбин яростно вспоминает посмотренный на выходных ужастик, потому что если Минхо не заткнется, у него получится напрячь только член. — Ты должен отталкиваться ногами, не за счет спины, движение медленное. Он делает глубокий вдох, позволяет Минхо себя вести, и все нормально, как и должно быть, но пальцы, лежащие на животе, вдруг впиваются крепче, и на выдохе из него рвется задушенный всхлип. Картинки вспыхивают у него в голове с ослепительной неоновой пронзительностью: чьи-то пальцы у него во рту, на его члене, на бедрах, на животе — цепко, почти больно, потрясающе. — Да, все, спасибо, я понял, — судорожно бормочет Чанбин, выкручиваясь из чужой хватки, — пойду воды возьму. Он не понимает, что происходит — с ним, потому что Минхо ведет себя как обычно. Он дурачится, лезет лапать, может наклониться, проходя мимо, и мазнуть губами по уху, но на каждое привычное действие Чанбина бросает в жар. На хореографии они оказываются лицом к лицу, ничего особенного, но Минхо сокращает расстояние, и у Чанбина перехватывает дыхание. Он не думает о том, каково было бы поцеловать Минхо, он хочет этого — желание вспыхивает у него в голове раньше, чем он его осознает, горячей фантазией о том, как он хватает Минхо за затылок и впечатывается губами, слишком близкой к реальности. Но Минхо уходит на свою позицию, и все смотрят на зависшего Чанбина с глупыми улыбками. — Еще раз с того же места, — говорит хореограф, отматывая песню. — И хен еще вчера хвалился, что все выучил, — Сынмин смеется, но Чанбин смотрит только на Минхо, который не особо пытается скрыть свою ухмылку. — Помощь нужна? — спрашивает он как будто бы искренне, но Чанбин за столько лет прекрасно научился ловить хитрый кошачий блеск в его глазах. — Спасибо, — бурчит Чанбин, с трудом проглатывая «да, давай трахнемся», — не нужно. Минхо улыбается так, будто знает, что это он источник проблем Чанбина. То, что проблема оказывается гораздо сложнее, чем он думал, он понимает, когда, заперевшись в комнате, решает подрочить и вместо абстрактного кого-то вдруг видит в своей голове Минхо — и кончает так неожиданно, словно тело ему вообще не подчиняется. * Минхо больше не удивляется, когда Чанбин приходит к нему по ночам. Все происходит как обычно: Чанбин залезает на него уже заведенный, трется, позволяет себя лапать, потрясающе постанывая от каждого случайного прикосновения, и Минхо, безумно увлеченный процессом, не успевает осознать, от чего именно сегодня что-то идёт не так. Он сидит на кровати, прижимая к себе сидящего сверху Чанбина, трогая его всего — ему очень нравится трогать, особенно кого-то, настолько же приятного на ощупь как Чанбин. И настолько же отзывчивого. Тот скулит, потираясь членом об его живот, пока Минхо тискает его задницу, прокатывая на себе и целуя в плечи, в шею, протаскивая кончиком языка по коже. Чанбин, запрокидывая голову вслед движению, сгребает ладонями плечи и так бархатисто, ломко стонет, что Минхо всего осыпает мурашками. — Хен… У Чанбина не так много хенов, чтобы сомневаться в том, кого представляет Чанбин сейчас, и Минхо улетает на бешеном чувстве ликования. Чанбин не приходит случайно, он приходит к нему, он хочет его. Минхо пригребает его ближе, протискивая ладонь между, чтобы сжать его член в кулаке, втягивая губами кожу под челюстью под сбитый чанбинов скулеж. Мысль судорожно бьется в голове — только не оставляй следов, держи себя в руках, — но Чанбина хочется просто сожрать, такого мягкого и отзывчивого. И, возможно, он забывается в порыве, сжимает кулак слишком плотно, пальцы с мокрым хлюпаньем стискивают головку от того, как сильно Чанбин течёт ему в руку — потому что Чанбин, сбивчиво, шумно втягивая воздух, вздрагивает. Минхо точно знает, что вот так выглядят люди, которые резко просыпаются ото сна. Чанбин смотрит на него огромными, ошалелыми глазами, очень осознанными, смотрит, все ещё слишком близко. Минхо застывает, но не от неожиданности. В самой абсурдной ситуации из возможных, когда его поймали за тем, что он пользуется своим другом в уязвимом состоянии, ему не хочется стыдливо сбежать — он смотрит на Чанбина, и желание поцеловать его сводит с ума. — Это что, ты мне все время снился? — еле слышно спрашивает Чанбин, и Минхо хватает только на тихое: — Я тебе не снился. Чанбин смотрит на него в полном молчании, и Минхо готов к чему угодно, но не к тому, что Чанбин бросится его целовать. Он буквально бросается, Минхо опрокидывает под его весом на кровать, когда он наваливается сверху, жарко прижимаясь губами. Они целуются какие-то бешеные несколько секунд, абсолютно безумные, потому что Чанбин целуется так, словно боится, что его оттолкнут — или потому что хотел слишком долго — хнычет ему в губы, без остановки матерясь. — Черт, твою мать, — судорожно, неверяще бормочет он между поцелуями, и Минхо в порыве прихватывает его язык, губы, тянет, жгуче прикусывая, Чанбина ломает скулежом, — черт, блять, поверить не могу, что мне не снится. Минхо скидывает его с себя, наваливаясь сверху — если Чанбину нужно убедиться, что он не спит, он это сделает. Минхо целует его снова, вжимаясь бедрами, трется по кругу, зажимая их члены между животами, и Чанбин, смыкая щиколотки у него на пояснице, нетерпеливо трется в ответ, совершенно бесстыдно стонет в губы. Спящий Чанбин казался ему чем-то фантастическим, потрясающим в своей покорности, но с Чанбина, который хочет его по-настоящему, он улетает гораздо сильнее. Они трутся друг об друга как животные, целуются с одуряющей жадностью; Минхо несдержанно протаскивает ногтями по бедрам, в попытках натянуть его сильнее, прижаться крепче. Чанбин протяжно стонет ему в рот, подавая бедрами в ответ, и Минхо жмурится от мысли, представляет ли Чанбин тоже, как они трахаются по-настоящему. — Хен, — скулит Чанбин, у Минхо от его голоса так вяжет внизу живота, что больно, — я очень хочу… Он не заканчивает фразу, будто слышит его мысли, но Минхо и не нужно — он приподнимается, сжимая кулак на его члене, дрочит быстро, крепко. — Потрогай меня, — почти рычит Минхо. Он хотел попросить, но слова срываются с губ больше похожие на приказ, он слишком хочет его, чтобы себя контролировать. Чанбин мгновенно, послушно смыкает пальцы, дрочит в том же темпе, и они впиваются друг в друга взглядами, жадными, абсолютно отчаянными, Минхо не уверен, что когда-нибудь еще увидит, как Чанбин смотрит на него с таким желанием. Тот кончает первым, впиваясь в нижнюю губу, чтобы сдержать голос, и Минхо, стискивая его кулак своей рукой, кончает практически сразу, просто от того, какое у Чанбина потрясающее, ошалевшее от удовольствия лицо — и что именно он этому причина. Когда Минхо приходит в себя, он немного теряется и Чанбин, кажется, тоже. Это было гораздо проще, когда Чанбина отключало в его кровати, или когда он, проснувшись, уходил досыпать к кому-то из мелких, но Минхо не может сказать, что ему неловко. Они оба не из тех, кто жалеет о сделанном. Минхо плюхается рядом на кровать, наблюдая, как Чанбин приподнимается немного неуклюже, будто не знает, что делать со своим заляпанным животом. Минхо швыряет ему салфетки из ящичка. Почему-то хочется попросить, чтобы он остался. — А ничего, если я… — хрипло начинает Чанбин. Минхо не видит его лицо, только спину, но кончики ушей алеют даже в слабом свете с улицы. — Ну, останусь до утра? — он все-таки оглядывается и несмело улыбается. — Я могу уйти, если не хочешь, все нормально. — Оставайся, — говорит Минхо, отведя взгляд. Две пары красных ушей на одну комнату это перебор. — Пообнимаемся? — со смущенной надеждой спрашивает Чанбин. — После душа, конечно. — Ну, это уже перебор, — шутит Минхо. Чанбин с усмешкой фыркает, продолжая вытираться. — Не думаю, что человек, который трахнул меня без моего осознанного согласия, может решать, что перебор, а что нет. — Я тебя не трахнул, — Минхо ухмыляется, — пока. — Пока. Минхо бы все отдал, чтобы посмотреть на лицо Чанбина в этот момент, но тот специально не смотрит, будто знает, что Минхо перемалывает предвкушением от одного слова. — Только я все-таки схожу к врачу. — А что, ты ещё к кому-то ходил во сне? — Не знаю, — Чанбин оглядывается, взволнованно прикусывая губу. — Наверно, надо спросить, да? Минхо довольно ухмыляется. — Я ни за что в жизни не пропущу этот разговор.