Кинкабрь (сборник)

Хуже, чем влюбиться, когда нельзя, может быть только влюбиться и не заметить этого. Сокджин замечает это позднее, чем может успеть остановить — такой мысли просто не находится места в его голове, ведь он замужем и счастлив в браке. Он просто не может. Но Чонгук проникает в его сердце робким весенним солнцем, медленно и плавно, первым солнечным лучом, затем бликующими зайчиками, пока не затапливает теплом все вокруг, и приход нежданной весны в дом Сокджин замечает, когда стоит посреди комнаты, объятый ослепительным светом, уязвимый, вырванный из темноты без спросу. — Меня зовут Чон Чонгук, я очень-очень рад работать под вашим началом! — Сокджин до сих пор помнит, как смотрел на него в их первую встречу и думал, что если бы апрель мог быть живым, он бы выглядел как Чонгук. Влюбленность не приходит к нему сразу, не в первый месяц работы с Чонгуком, не в третий. Он не знает, что именно становится началом: широкая ослепительная улыбка Чонгука во время знакомства или момент, когда он родился — с судьбой фатальной ошибки для жизни Сокджина. Но помнит, каким абсурдным был момент осознания, когда они планировали очередную большую свадьбу, и Сокджин со стороны наблюдал обсуждение своих сотрудников. Его взгляд был прикован к Чонгуку, единственному мужчине среди невероятно красивых женщин — странное дело, такому молодому красивому парню работать в агентстве по организации торжеств. Чонгук, склонившись над столом во время обсуждения, поднял взгляд, и что-то в сердце Сокджина хрустнуло. Влюбленность приходит к людям с нежностью первого цветения, Сокджин свою заметил, когда она проросла насквозь и пустила шипы. — Я каждый раз обещаю себе, что не буду задерживаться допоздна, и каждый раз остаюсь. Чонгук опускается рядом к лежащему на полу комнаты отдыха Сокджину и сладко, устало вздыхает. Рядом тонко тянет запахом кофе — Чонгук сбегал в круглосуточный. Сокджин не открывает глаза. — Ты бы шел домой, я тоже сейчас доделаю и пойду. — Мне нравится оставаться с вами. Его присутствие рядом опаляет ему бок, но Сокджин сжимает зубы в надежде, что перепечет, выгорит, сделает больно. Пройдет. — Вот если бы Чонха-нуна попросила остаться, я бы уже сбежал, — Чонгук хихикает, — мы в прошлый раз три часа потратили, выбирая нужный кремовый из двенадцати вариантов, я чуть не отъехал. — Пора расчехлять мои образцы, — шутливо фыркает Сокджин, и Чонгук голосом, звонким от улыбки, произносит: — Нет, с вами я останусь сколько потребуется. Проблема в том, что им ни секунды нельзя находиться вместе. Сокджин свою скоропостижную влюбленность воспринимает как неизбежную смерть, но стадия отрицания отнимает у него гораздо больше сил. Ему хочется верить, что его чувства односторонни, ему лучше, чтобы так и было; что Чонгук просто вежливый, контактный, очень красивый, а значит это пройдет. Но каждое нечаянное слово, случайный жест выламывает ему оборону истерическим — вот, смотри, ему тоже это нужно. Чонгук остается с ним сверхурочно, смотрит, когда уверен, что незаметно, крутится рядом, ненавязчиво, можно и ошибиться. Ему бы очень хотелось ошибаться. — Выбрали сегодня другой сироп? Сокджин видит его рядом гораздо позднее, чем чувствует. Сначала запах его сладковатого парфюма, потом мягкость свитера, мазнувшего по рукаву, и следом выжигающую нутро жажду зарыться носом в его запястье и просто дышать им. — Да нет, — Сокджин неловко улыбается, — с чего ты взял? — Вы ореховый обычно берете, — Сокджин поворачивается на него посмотреть, но Чонгук только с улыбкой пожимает плечами, — люблю подмечать мелочи. — Просто захотелось чего-то другого. Я вообще сначала латте взять хотел, — он пытается отшутиться по привычке и чувствует отвращение от того, как неумело, затравленно это делает, — потом подумал, что если меня начнет тошнить на обсуждении платьев для госпожи Сон, будет не очень. — Бывает, — Чонгук улыбается, но его глаза стекленеют, теряя искренность, — мы все иногда хотим то, от чего стоит держаться подальше. Сокджин не выходит из офиса до обеда, но взгляд Чонгука ощущается сквозь стены, сквозь кожу, выжженным отпечатком на ребрах. Он преследует Сокджина во сне, на работе, в глазах чужих людей, когда он проводит выходные с Джехваном в городе и мечется в нервной беспомощности, надеясь все еще сохранять самообладание. У него не выходит и ему кажется, что все это видят, что Чонгук это видит, что невозможность самому отвести от него взгляд загоняет его в угол. В пятницу вечером они снова задерживаются допоздна. Чонгук тщетно пытается вызвать такси, психует, Сокджин смотрит в его спину, сгрызая губы. Он не должен этого делать, ему нельзя. — Подвезти тебя? Чонгук оглядывается на него с таким неприкрытым неверящим счастьем, что Сокджина крошит от собственной ничтожности. Разговора между ними толком не складывается, Сокджин в машине невпопад шутит, Чонгук вяло отвечает, уставившись в окно и царапая коленки, обтянутые джинсой. Молчание накипает в салоне, словно рванет в любую секунду. — Выспись хорошенько, до завтра, — говорит Сокджин с натянутой улыбкой, но какой в ней толк, если он не может даже посмотреть на него. Чонгук не смотрит тоже, и тишина забивает Сокджину уши, сердце, дребезжащей волной бьется под ребрами. Им нельзя было ехать вдвоем. Им вообще нельзя оставаться вдвоем. Господи, просто выйди из машины. — Хенним, — выдыхает Чонгук с таким отчаянием, что Сокджину словно ногтями продирает по костям. Он поворачивается против воли, не контролируя, Чонгук смотрит в ответ с сумасшедшей болезненной бурей в глазах. Чонгуку больно, и Сокджину становится в миллион раз больнее. — Хенним, я… Чонгук подается вперед, и Сокджин испуганно вздрагивает, сердце заходится истошной дробью. Как же сильно он хотел бы поцеловать его сейчас, всего раз, поцеловать и умереть, не вынеся стыда, но Чонгук тянется ближе сам, и он судорожно выпаливает на грани шепота: — Я женат. Сокджин чувствовал себя отвратительно, осознав, что влюбился, но это ни в какое сравнение не идет с чувством, которое он ощущает, своими глазами наблюдая то, как разбивает Чонгуку сердце. Тот отстраняется сразу, прячет глаза и, бросая слабое «простите», торопливо вываливается из машины, почти убегая, будто его подгоняют осуждающие взгляды отовсюду, когда только Сокджин заслуживает осуждения — он виноват, он это все допустил. Чонгук его не избегает, между ними как будто ничего не меняется, только что-то, что Сокджин хотел бы считать неловкостью, повисает между. К концу декабря они заваливаются в ресторан отмечать праздники и последний тяжелый проект года, все напиваются, веселятся, Чонгук разбрасывается улыбками, ранит всех своей очаровательной непосредственностью. Сокджин, наблюдая за ним с улыбкой, немеет от нежности, от желания прикоснуться, заправить волосы за ухо, обнять его, подрагивающего от пьяного счастья. Не существовать в его жизни, чтобы он был счастлив. Сокджин чувствует себя чудовищно, вынужденно получая шанс прикоснуться. За пьяным Чонгуком никто не приезжает и он вытаскивает его на улицу, пока вызывает такси, Чонгук цепляется в него, словно коала, задушенно, пьяно смеется. Может быть, и не было ничего серьезного, просто быстро остывший интерес, Сокджину от этой мысли даже становится немного легче, но Чонгук жмется ему в шею, скулит с таким слепым отчаянием, что кипятком отдает по спине. — Почему я не могу вам нравиться, что я должен делать, почему я вообще… — у него подкашиваются ноги, пока он пытается ухватиться крепче, и Сокджину приходится прижать его ближе, дыхание жарко печет под ухом, пока Чонгука несет: — я правда, что угодно, что попросите… — Чонгук, — Сокджин пытается бережно отстранить его от себя, но Чонгук вгрызается когтями, так крепко, словно не оттащат даже черти, которые придут за Сокджином по его грехи. — Я могу быть любовником, я-я на все согласен, что угодно, пожалуйста, — пьяно бормочет он, — вы мне так нравитесь, я просто, я не знаю, мне ничего не нужно, только будьте со мной, я все сделаю. — Все, все, тише, — Сокджин пытается говорить спокойнее, но горький ком распирает в горле, — все, давай, машина приехала, пойдем. Чонгук цепляется во множественность просьбы как в долгожданное лекарство — он ведь все сделает, лишь бы рядом, — отлипает, позволяя тащить себя к машине. Сокджин всю поездку смотрит куда угодно, только не на него, в окно, на асфальт, на ступени подъезда, кремовые стены, цвета чонгукова свитера, который он носит в заморозки. Он не смотрит на квартиру, в которую заходит, как Чонгук тут же пьяно стаскивает с себя одежду, когда Сокджин сваливает его в спальне — и буквально сбегает. Не оглядываясь, не дыша, чтобы не чувствовать запаха, не видеть его кожи, не осмелиться прикоснуться. Сокджин мог бы сделать с ним все, что захотел, все, что захотел бы Чонгук, и потому бежит, но ощущение побега не покидает его в выходные, короткие праздники, недели работы в другом офисе. Он не видит Чонгука, не слышит о нем, ему хочется верить, что у него получается, но побег от себя оборачивается бегом по кругу, и встреча с Чонгуком происходит как столкновение на безумной скорости. На свадьбе госпожи Сон они стоят в огромном, заполненном гостями зале, в разных углах, но пересекаются взглядами — и весь мир исчезает с ударом под дых. — Я верю, что нам суждено было встретиться в тот день, — лепечет жених голосом, дрожащим от волнения и радости, — найти друг друга и никогда больше не расставаться. Чонгук крупно вздрагивает, обнимая себя, съеживается, словно от боли в животе, его взгляд ранит стрелой, пущенной издалека, сквозь расстояние, сквозь людей, чужое счастье, красивые пустые декорации — потому что ничего из этого не имеет значение. Кроме него. Чонгук торопливо уходит, и Сокджин тут же срывается за ним. Им нужно поговорить, объясниться, Сокджину нужно что-то сказать. Что? «Нам нельзя быть вместе»? «Я готов все бросить ради тебя»? Он не знает, что будет говорить, чем защищаться и чем себя оправдывать, если перейдет черту. Но в попытках не переступить наступает — на Чонгука, и тот хрустит у него под ботинками вместе со своим слепо влюбленным сердцем. — Я не могу так больше, — сипит Чонгук, склонившись над раковиной в туалете. Сокджин не видит его лица из-за отросшей челки, и хорошо, что не видит, иначе бросился бы, наплевав на все, — так нельзя жить, я не могу спать, я вижу вас везде, я так больше не могу. Сокджин стоит посреди пустой уборной, примерзнув к полу, голос Чонгука разносится эхом, обрушиваясь на него водопадом ледяной воды, и он захлебывается, захлебывается, не может дышать. — Я знаю, что вам нельзя, вы женаты, вам, может быть, вообще не нравятся мужчины, но я же вижу, как вы на меня смотрите, и что мне с этим делать? — Чонгук поднимает глаза, краснеющие не то от злости, не то от набегающих слез, его взгляд всаживает ледяные иглы под ребра. — Как мне с этим жить? Это пройдет, думает Сокджин, сбегая из уборной, пока голос Чонгука гремит в его голове на повторе, снова и снова. Это пройдет у них обоих, должно пройти, иначе он сам не знает, как жить с этим — и без него. Это пройдет, думает он, подписывая заявление на увольнение от Чонгука. Это пройдет, думает он, сталкиваясь с ним поздно вечером у выхода. С неба с утра без конца валит хлопьями, Сокджин не брал машину, Чонгук не может вызвонить такси. Словно весь мир начал рушиться, когда они решили разрушить друг друга. — Пойдем на метро, — говорит он, даже не оглядываясь, чтобы убедиться, что Чонгук пошел за ним. Другого выбора у них нет. Они молча спускаются в подземку, молча садятся в поезд. Им в одну сторону, они живут в двух станциях друг от друга — слишком смешно для совпадения. У них одинаковые интересы, одинаковые предпочтения, одинаковые привычки. Чонгук в усталой задумчивости тоже перебирает пальцы. На пересадочной станции в такое время уже нет людей. Сокджин стоит, привалившись к стене и наблюдая за стоящим на краю платформы Чонгуком — тот, наверно, рассматривает, как снег падает на рельсы, но что-то в Сокджине дергает прикоснуться, оттащить, неуютно вьется внутри. Он открывает рот, чтобы позвать его, и не может выдавить ни слова, но Чонгук, повернувшись, подходит к нему, не поднимая глаз. Он выглядит непривычно тихим, опустевшим, будто нашел, как с этим жить, но цена оказалась слишком большой. — Я сегодня последний день отработал, — говорит он, приваливаясь к стене рядом. — Да, я знаю, — Сокджину собственный голос звучит как отвратительное шуршащее сипение. — Я очень признателен вам за все, что вы для меня сделали. Я ничего для тебя не сделал, думает Сокджин, я все сделал против. — Надеюсь, вы будете счастливы, — говорит Чонгук, улыбаясь с легкой тоской. Сокджин, глядя в его красивые глаза, понимает, что не сможет. — Да, ты тоже. «Уважаемые пассажиры, следующий поезд не останавливается на данной станции, повторяю…» Это пройдет, но ради чего? Когда он зажимает Чонгука у стены и впервые мучительно прижимается губами, его колотит. Поезд проносится мимо них с грохотом, все вокруг дрожит, словно разваливаясь на куски ценой того, что не должно было произойти, но Сокджин прижимается крепче, целует жарче, волосы Чонгука под порывом ветра трепещут у кончиков его пальцев. Чонгук тянет к себе, обнимая за талию, стонет еле слышно, но Сокджин ловит его голос сквозь грохот поезда, потому что ничего кроме не имеет значения. Они целуются в первый раз как в последний, зная, что занимают у жизни каждую секунду их времени вместе — потому что не должны были случиться друг для друга. * Сокджин пытается заходить домой тише, но промокшее пальто гнет крючок и шлепается на пол, слякоть с ботинков остается грязной лужей в коридоре. — Господи, ты что, пешком шел? — ахает Джехван, спускаясь по лестнице. Сокджин, матерясь, пытается повесить проклятое пальто. — Да, я же машину не брал, там завалило все, такси не поймать. — Давай, раздевайся скорее. Ты что, вообще насквозь… Они пробирались сквозь заснеженные улицы пешком, смеялись, пытаясь вылезти из тяжелой мокрой одежды. Сокджин целовал его мокрые щеки, холодные пальцы, Чонгук жался ближе обнаженным телом, словно все еще мерз, но под руками его кожа казалась кипящей. — Иди в душ, я сделаю тебе чай, — Джехван целует его в щеку и уходит на кухню. Сокджин послушно плетется наверх, не думая, не чувствуя. Горячая вода бьет ему в лицо, но у него нет сил даже двинуться, и он просто стоит, уставившись себе под ноги. Джехван, заходя в ванную, садится на стиральную машину с кружкой в руках. — Чонха показала мне фоточки со вчерашней свадьбы, вы так классно придумали с этой голубой палитрой. Фонарь перед окнами спальни отбрасывал холодный голубоватый свет на кровать, Чонгук, купаясь в нем, выгибаясь под поцелуями, весь словно светился, совершенный, запретный. Сокджин целовал его тело, безжалостно помечая, пытаясь опустить до своего уровня и достигнуть, но Чонгук позволял ему все, трогая в ответ с оглушительной нежностью. — Чонха сначала хотела предложить им жёлтый, — говорит он, набрасывая полотенце на голову, — цвет сезона, все дела, но невеста сказала, что в жёлтом её свадьба будет похожа на цыплятник. Джехван вдруг резко смеётся, и этот звук режет по ушам как резкий хлопок. Сокджин слышит голос Чонгука, стонущий его имя, умоляющий надрывно и не стесняясь, — глубже, ещё вот так, пожалуйста, не останавливайтесь, — ладони горят фантомным ощущением его бедер в крепкой хватке пальцев, когда он натягивал его на себя, вбиваясь глубже. — Может, и хорошо, что мы просто расписались, как представлю, сколько нервов надо на это все, — сквозь смех говорит Джехван, уходя из ванной. — Я пойду обогреватель сделаю потеплее, давай уже спать, мне вставать скоро. Сокджин впивается в свое отражение, заставляя себя смотреть. Он не мог оторвать взгляд от его отражения в зеркале; они пытались привести себя в порядок, но, едва прикоснувшись, столкнулись снова — Сокджин загнул его над раковиной, и Чонгук стонал так сладко, будто не чувствовал ничего лучше. Потрясающе красивый, подрагивающий от удовольствия, растрепанный, зацелованный, усыпанный следами его рук, принимающий в себя так идеально, словно был создан для него. Сокджин хотел бы запомнить его таким, но перед глазами навсегда отпечаталось его лицо во время прощания. Они ничего не сказали друг другу, пока он смотрел, как Сокджин влезал в тяжёлую, мокрую, омерзительно холодную одежду. — Ты же завтра работаешь? — слышится из спальни. — В смысле, сегодня? Ты вообще выдержишь? Сокджин выливает чай в раковину. Нет, он не выдержит.