Кинкабрь (сборник)

В первый раз это происходит после того, как они вдвоём устраивают — очередной — громкий уродливый скандал на глазах у обоих факультетов прямо на квиддичном поле. Чан ненавидит несправедливость, Минхо — гриффиндорцев. Всех, но одного особенно. И ловит дикий кайф с того, как выводит Чана до той степени, когда его симпатичную мордашку перекашивает от сдерживаемой ярости. Чан никогда не срывается, нет, хорошенькие правильные гриффиндорцы не нарушают правила, особенно при учителях, и первым сливается с разговора, но Минхо не дает ему уйти. Им везёт, что никто не идёт за ними проверить, не убили ли они друг друга, — они же капитаны, оба старосты, сами разберутся, — и Минхо бесцеремонно тащит его за рукав подальше от чужих глаз. — Мы не договорили, — толкнув Чана спиной в стену, цедит он. Так близко, что чувствует резкий запах его парфюма, пота, тяжёлое дыхание; они все ещё задыхаются, потому что игра только закончилась. Или потому, что десять минут орали друг на друга. — Мне нечего тебе больше сказать, — Чан его даже не отталкивает, стоит, сама невозмутимость, бесит. Минхо так сильно хочется сбить с него спесь, аж зудит под кожей. — Если твои загонщики не прекратят подрезать мою команду, их найдут по частям в Запретном лесу, понял? — Как будто у тебя есть яйца зайти в Запретный лес, — усмехается Чан, и Минхо окатывает волной удушающей ненависти. Он дергает руку Чана себе между ног. — Нашёл? — тянет он с хамской ухмылкой. Ему хочется унизить, поставить на место, посмотреть, как Чан наконец взорвётся или, ещё лучше, убежит, стыдливо поджав хвост. Но Чан сгребает пах ладонью, сжимая, и Минхо тихо шипит сквозь зубы. — Нашёл, — с зеркальной ухмылкой бросает Чан. И не убирает руку. Вместо этого он сжимает ещё раз, а потом ещё раз, Минхо, упираясь ладонью в стену над его плечом, хаотично толкается ему в ладонь. Адреналин, смешанный с раздражением, бьёт в голову жутким высокоградусным пойлом, и Минхо сгребает воротник Чана свободной рукой то ли врезать, то ли поцеловать, лишь бы стереть это превосходство с чужой рожи. Но Чан сам сбивает его руку со своей шеи и опускается на колени. Так Минхо узнает, что есть более приятный способ заставить Чана заткнуться. Второй раз случается так же случайно. Им не нужен повод, они все еще гавкаются, стоит им просто пройти мимо, плохо пытаются не убить друг друга в дуэльном клубе, спорят на семинарах по Защите. Чан получает на балл больше и смотрит на Минхо с ухмылкой победителя при объявлении оценок. Минхо, дождавшись, пока все уйдут из аудитории, запирает дверь и, сдирая с Чана штаны, отсасывает ему с таким остервенением, что у него до вечера саднит горло. Просто потому, что не хочет быть ему обязанным, или ещё хуже, показаться слабаком, а не потому, что Чан, цепляясь за его плечи, стонет так сладко, что у Минхо в яйцах от его голоса звенит. Третий раз они оба знают, чем все закончится. — Какого хрена ты тут делаешь так поздно? — спрашивает Минхо, поднимая лампу выше, чтобы разглядеть Чана в темной библиотеке. Тот поднимает глаза от книги, вскидывает бровь. — Ты староста Слизерина, если ты забыл, так что можешь засунуть свои претензии в задницу. — В чью? — ухмыляется он, подходя ближе, и видит, как глаза Чана предвкушающе вспыхивают в рыжем свете лампы, стоящей на столе. — У меня есть вариант, — Минхо стряхивает с себя мантию, и Чан тут же поднимается, — даже два. Если бы он не бесился с него так сильно, его бы даже восхитило, с какой лёгкостью Чан позволил загнуть себя лицом в стол и трахнуть. Минхо ещё неделю трясло от воспоминания о том, как звучал скулеж Чана, пока его рот был набит пальцами Минхо, и какими мягкими ощущались кудри на затылке, зажатые в его кулаке. Четвёртый, пятый, десятый раз происходит, потому что они не могут остановиться. На людях они все ещё ругаются, — уже как будто немного вымученно, наигранно, — но, оставаясь вдвоём, не могут больше держать руки при себе. Минхо все ещё терпеть его не может, его бесит, какой Чан идеальный, умный, обаятельный, с вечной свитой поклонников вокруг, какой он красивый, особенно без одежды, на коленях, с его членом во рту. Его бесит дурацкое чувство юмора Чана, бесит то нелепое выражение лица, когда Чан пытается рассмешить его, а Минхо изо всех сил — не засмеяться. Его бесит, что лёжа в подвальном холоде слизеринской спальни он вспоминает, каким жадным июльским жаром ощущаются руки Чана на его теле. Они трахаются чаще, ругаются реже, но абсолютный хаос в их не-отношениях выворачивает их ненависть чувствительной изнанкой. И если раньше они пытались задеть друг друга из глупой азартной борьбы на лучшего нападающего, то теперь — чтобы защититься. — Тебя уже кто-то позвал на Бал? — спрашивает Хенджин, оглядываясь с передней парты. Минхо ненавидит сдвоенное Зельеварение с Гриффиндором, потому что профессор последнее время садит их вместе с Чаном как лучших учеников. И Чан выглядит странно напряжённым. Или Минхо так кажется. Ему много что кажется про Чана в последнее время. — Кто сказал, что я иду? — фыркает Минхо. Хенджин закатывает глаза. — Да ты же ни одного не пропустил. — В этот придётся, нет достойных кандидатов, — Минхо пожимает плечами и слышит смешок. Чан, кажется, улыбается. Конечно, его уже наверняка пригласили старшие курсы всех трех факультетов. И, возможно, Слизерина тоже, но тогда Минхо вычислит каждую тварь и закопает в теплицах. — Может, есть какое-то зелье, чтобы сбавить твою придирчивость? — спрашивает Чан, помешивая зелье в котле, и Минхо едко отбивается: — Чтобы я согласился пойти на Бал с тобой? — Кто сказал, что я захочу тебя позвать? — у Чана слегка краснеют уши. Наверняка от возмущения. Конечно, куда там Минхо, когда есть столько идеальных кандидатов для идеальной гриффиндорской звёздочки? — Кто сказал, что кто угодно в здравом уме захочет пойти с таким, как ты? Чан вдруг поворачивает голову и смотрит с такой обидой в глазах, что Минхо желудок выкручивает от тошноты. Тихонько поднявшись, Чан выходит из аудитории. Минхо ненавидит его, ненавидит себя, за то, что смотрит ему в спину и с трудом перебарывает желание броситься следом. Минхо твердо уверен, что забьет на Бал в этом году, до момента, пока вся сраная школа не начинает обсуждать, кто с кем пойдет, и он вынужденно слышит, что Чан идет с кем-то из гриффиндорцев. И казалось бы, вот оно, гриффиндорский всезнайка будет маячить там со своей противной рожей, еще один повод пропустить этот сомнительный аттракцион, но Минхо вскипает такой бешеной яростью, какой никогда не чувствовал. — Имей в виду, — говорит Сынмин, когда они заходят в Большой зал, — я пошел с тобой, только чтобы выбесить Чанбина. Минхо никогда не признается, как ему приятно, что он здесь не один такой больной ублюдок. И если их план испортить парочке настроение своим существованием провалится, они с Сынмином могут хотя бы нажраться и насмехаться над всеми вокруг. Но Чан с Чанбином выглядят такими беззаботно счастливыми, будто ничто в этом мире не способно спустить их обратно на землю. Минхо, сжав зубы, наблюдает за ними от самых дверей, как они своим появлением сворачивают всем шеи. Чан совсем не похож на свою обычную лохматую версию в мешковатых шмотках: волосы аккуратно уложены назад, открывая лоб, красивый фрак сшит точно по фигуре, делая талию тоньше на фоне широких плеч. Минхо бесится на себя из-за того, как сводит ладони от воспоминаний, как сжимал ее, пока двигался внутри Чана, вышибая мольбы его срывающимся голосом. Бесится на Чанбина, который дурачится, утягивая его на танцпол, и Чан, красиво щурясь, смеется с его нелепых выходок. Бесится на Чана, который ни разу за вечер не посмотрел на него. — И это вот этот придурок тебе нравится? — фыркает Минхо. Сынмин, скрестив руки на груди, криво усмехается. — Тебе могу задать тот же вопрос. Чан ему не нравится. Не нравится и никогда не будет — то, что он чувствует, не может быть симпатией. Минхо смотрит на него, взмокшего после танцев и идущего в его направлении к буфету, и хочет вывести его из себя, испортить ему жизнь, сделать больно. Посадить его на цепь и наказывать за каждое прикосновение к Чанбину, к кому угодно. Чан, словно совершенно его не замечая, хватает стакан вишневого пунша и отхлебывает так жадно, что едва не льется по губам. Минхо мучительно хочется его поцеловать. — Чанбин, значит? — усмехается он. Чан вздрагивает, поворачиваясь, будто и правда не видел его рядом, и Минхо сжимает кулаки. Лучше пусть ненавидит, чем не замечает совсем. Улыбка, сияющая на лице Чана весь вечер, тут же сходит, как только они с Минхо сталкиваются взглядами, и от этого почему-то больно. Но Минхо этой болью раскармливает растущий внутри полыхающий костер раздражения — это привычно, это правильно, так и должно быть, они должны ненавидеть друг друга. — Ага, — Чан в ехидной улыбке приподнимает уголок губ, — единственный не в здравом уме нашелся. — Надо же, — в фальшивом удивлении говорит Минхо, — и что, подставишь ему жопу в качестве благодарности? — Конечно. Подумал, что пора бы завязывать трахаться с придурками, — Чан оставляет стакан на стойке, разворачивается, глядя на танцующую толпу. В Минхо все кричит от желания повернуть его к себе лицом, заставить его смотреть, только на него, ни на кого больше. — Чанбин хотя бы не будет пытаться сделать мне больно. Минхо впивается ногтями в ладони так, что больно становится ему. Он никогда не причинял ему боль в сексе, даже если они торопились, старался делать ему так хорошо, чтобы Чан до следующей встречи не мог думать ни о чем другом. Ему было это так важно, что слыша такое от Чана сейчас, он бесконтрольно фатально вскипает. — А он что, — Минхо не замечает, как подходит ближе, перед глазами мажет кровавой пеленой, — перетрахался со всей школой, раз такой опытный? Пощечина с тяжёлой руки Чана взрывается на его лице так звонко, что перекрывает музыку, но Минхо ничего не чувствует, потому что Чан напирает ближе, смотрит, наконец-то — и это все, что ему нужно. — Ты можешь говорить про меня, что хочешь, — рычит Чан в лицо, встряхивая за воротник, — но если ты ещё раз гавкнешь в сторону моих друзей своим поганым ртом… Минхо отталкивает его от себя и заряжает ударом в ответ, не контролируя силу, голову Чана кидает в сторону как на шарнирах, волосы выбиваются из идеальной причёски. Его хочется взлохматить, рвануть рубашку — и целовать до исступления, но Минхо бросается вперёд и въедливо шипит: — И что ты сделаешь? Что ты сделаешь, а? Я думал, тебе нравится мой поганый рот! Минхо уже слышит, как их несутся разнимать, и в одной жалкой секунде от того, чтобы рвануть лицо Чана ногтями, оставить царапины, но Чан хватает его первым и, дергая к себе за воротник, вжимается губами. Это даже не поцелуй, просто хаотичное столкновение губами, зубами, кровь горчит на языке, треск разрывающихся ниток хрустит в ушах, словно весь мир расходится по швам. Минхо плевать, что вокруг них собираются зрители, он вцепляется в Чана так, будто от этого зависит его жизнь, только слышит: — И что нам с ними делать? Разнимать? — Любоваться. — Можно сделать ставки, убьют они друг друга или потрахаются. Чан, игнорируя всех, уходит, дергая Минхо за собой за руку, но у них даже трех шагов из Большого зала не выходит сделать — Чан зажимает его в тёмном углу и снова целует так, что у Минхо звезды взрываются в глазах. Минхо трется об бедро, втиснутое между ног, дрожит в отчаянных попытках содрать проклятую бабочку, пробраться под пиджак к кипяще-горячей спине. Чан, чувствуя впившиеся сквозь рубашку ногти, раскатисто рычит в его рот, пока жадно шарится языком, и Минхо плавит до дрожи в коленях. — Трахни меня, — с трудом произносит Минхо между поцелуями. Пальцы Чана стальной хваткой сжимаются на бёдрах. — Попроси, — он втягивает его нижнюю губу в рот, широко проходится языком по мелкой кровоточащей ранке, — докажи, что хочешь меня. Минхо никогда никого так сильно не хотел. — Пожалуйста, трахни меня, — это так унизительно, умолять гриффиндорца, но Минхо собственное поражение прижаривает до грязной, откровенной распахнутости, — как угодно, где угодно, я позволю тебе все. Чан на несколько секунд уставляется на него дикой космической чернотой, взъерошенный, будто набросится и загрызет, потом дёргает снова куда-то за собой. Когда они вваливаются в мгновенно подвернувшуюся Выручай-комнату, Минхо всего трясет от любви к этому замку — или от желания поскорее прикоснуться к Чану, потому что кажется, что если это не произойдёт через три секунды, он просто умрёт. Он бросается на Чана прямо так, впивается ещё одним требовательным поцелуем, пока пытается выпутать его из проклятых тряпок. И не удерживает вздоха облегчения, когда все-таки запускает ладони, чтобы взлохматить волосы, ещё один, когда кусает шею, и Чан со стоном сгребает его за задницу большими ладонями. Минхо глохнет в своей ядовитой ревности и метит безостановочно, шею, ключицы, грудь, как одержимый — все моё, не идеальное, испорченное, мое, только моё. Он не может оторваться, даже когда Чан поднимает его на руки и несёт в кровать, шея у Чана красная от поцелуев. Чан мстит ему с равнозначной жадностью — или просто тоже не может оторваться, — одежда рвется под его руками, когда он вжимается лицом в грудь, трется, прикусывает терпко, но до одурения нежно, и Минхо выгибает вслед движению языка между его рёбер. — Ты такой чувствительный, — восхищенно выдыхает Чан, сжимая зубы на соске, и Минхо отрывисто ахает, чувствуя, как его глушит губами Чана. Они целуются жарко и голодно, и именно этот поцелуй ощущается первым, а не тот, когда они сцепились от беспомощности у всех на глазах. Они во всем начинают неправильно, они оба — неправильные. Между враждующими факультетами не должно быть отношений, но вот они вдвоём на кровати, и Чан сдирает с него одежду, целуя везде, где придётся. Они не могут выучить десять заклинаний к тесту по Защите, но легко выучили в два раза больше тех, которыми пользуются для секса. Минхо раздвигает ноги, пуская мокрые пальцы внутрь, и ненавидит себя гораздо больше, чем Чана, за то, что, только сейчас позволяя себя трахнуть, лишился стольких возможностей почувствовать его внутри. Чан пользуется моментом, словно больше никогда не получит — они всегда трахаются как в последний раз, но сейчас Чан ощущается особенно отчаянным, голодным. Он задирает его ноги выше, когда бьется внутрь, мышцы на животе под распахнутой рубашкой красиво сокращаются на каждом толчке. Он весь такой красивый, задыхающийся, горящий жадностью взгляд впивается в Минхо, словно может прожечь насквозь. — Кто ещё может трахать тебя как я? — хрипит он, и Минхо только мотает головой, потому что не в состоянии ответить. Чан, стискивая ладонями бедра, натягивает его задницу в таком бешеном темпе, что Минхо со стоном подбрасывает на каждом толчке. — Кто ещё может отделать тебя так, как ты этого заслуживаешь? — Никто, никто, — захлебываясь, скулит Минхо, в беспамятстве мотая головой, — глубже, пожалуйста. Его стон обрывается пальцами Чана на губах, и он покорно вываливает язык, втягивает их в рот, кусает, кажется, слишком сильно, теряя контроль от того, как Чан вымучивает его простату глубокими размашистыми толчками. — Ты такой красивый, — его сбивчивый восхищенный шепот щекочет уши, словно заклинание, — такой красивый и так сильно меня бесишь, — Чан наклоняется, терпко кусает в шею, и Минхо горячими иглами прошивает позвоночник от того, сколько нужды, отчаяния в его голосе, — я хочу тебя раздавить, чтобы больше никто никогда на тебя не смотрел, кроме меня. Минхо вжимает его в себя, заставляя навалиться, и, скрестив ноги на пояснице, двигается сам, мелко, но глубоко, потрясающе. Чан скулит ему под ухо от того, как сильно он сжимается, но Минхо хочет его голос внутри, хочет его всего внутри, лентами сияющих каленых рун как символа их ненависти в болезни и здравии, пока смерть не разлучит их. Они целуются, обмениваясь сбивчивым дыханием, пока чаново не обрывается первым — Минхо сжимает его горло ладонью и смотрит, как Чан отрывается, как закатываются глаза, пока он хаотично бьется внутрь, судорожно догоняя свой оргазм на уровне инстинктов. Чан не дышит, но это у Минхо перед глазами забивает черными пятнами от бешеного ритма, вышибает воздух, когда Чан рушится на него всем весом. Минхо даже не пытается вылезти, трется об его живот, допивая дикое ощущение, будто его сейчас раздавит, будто он задохнется. Чан ерзает, кажется, пытаясь приподняться, но Минхо в панике вцепляется в него, не узнавая свой голос. — Нет, стой, останься, — судорожно умоляет он, и Чан придавливает его снова, окуная обратно в эйфорию. Чан терпит, несмотря на чувствительность, просто потому, что так приятнее Минхо; всего лишь этой мысли и лёгкого поцелуя в шею, небрежного, хватает, чтобы Минхо затрясло под ним. Минхо обычно собирается и уходит первым, но оргазм сшибает его так, что он беспомощно лежит на кровати, наблюдая за тем, как Чан чистит их обоих, чинит одежду, просто ходит по комнате, весь усыпанный засосами под расстегнутой рубашкой, и с взъерошенными волосами, сумасшедше красивый. И думает: «я хочу его себе». — Это было… — …в последний раз, — смеется Чан, застегивая пуговицы, — я помню. Минхо каждый раз говорил эту фразу и каждый раз нарушал обещание. Может быть, потому что им обоим нравится нарушать правила игры, которую давно ни один из них не пытается выиграть? — В субботу в то же время? — насмешливо бросает Чан, оглядываясь у самых дверей. — В пятницу. — Постараюсь сделать удивленное лицо, когда ты поймаешь меня где-нибудь завтра. Минхо найдёт его где угодно, просто ради того, чтобы напомнить, как сильно он ему (не)нравится.