Падисара в песках

Когда солнце добирается до зенита, идти становится тяжелее. Аль-Хайтам не самый большой любитель тропиков. В городских стенах, под защитой прохладной тени и мрамора собственного кабинета, ему комфортнее всего. Климат лесистой части Сумеру влажный и душный, но к нему можно приспособиться — поэтому только чувство воды в воздухе помогает поддерживать невозмутимый вид. В пустыне наверняка придётся сложнее. Аль-Хайтам не жалуется. Он позволяет Сайно идти чуть впереди: ни один из них не нуждается в пустой болтовне, и строить из себя невесть какую компанию лучших друзей попросту абсурдно. Они не друзья и никогда не были. Тем не менее из них двоих именно аль-Хайтам покинул пост секретаря на неизвестный срок, чтобы убедиться, что генерал махаматра не упадёт навзничь в песках и не обеспечит своему званию быструю преемственность. Если Сайно задумает спросить — а он обязательно спросит, когда развяжется язык, — зачем он за ним пошёл, аль-Хайтам честно ответит, что дополнительная кипа бумаг на столе ему вовсе не в радость. «Заключение о смерти, аннулирование звания, поиск и отбор новых кандидатов среди матр, четырёхэтапное собеседование, составление личного дела в пяти экземплярах на каждого, сотни кругов бюрократического ада — знаешь, сколько работы ты подкинешь мне своей смертью? Куда проще прогуляться до пустыни». Сайно примет этот ответ, хотя ни разу ему не поверит, и они пойдут дальше. По возможности молча. Несколько раз приходится остановиться. Ломающий, низкий кашель, дрогнувшие колени, пара лепестков, которые сжимаются в кулаке, новый испорченный платок и кивок вместо благодарности. Всякий раз Сайно отводит взгляд, а если посмотреть приходится — его блеску в глазах позавидует любой хищный зверь. Ему не нравится, что аль-Хайтам видит его таким. Ему не нравится, что из всех людей это именно аль-Хайтам. Как будто он это начал, право же. Гордая, закованная в мантию спина Сайно не даёт аль-Хайтаму никакой о себе информации. Он умеет различать некоторые мысли людей по тому, в каком положении у них находятся уголки губ, насколько сдвинуты брови и куда смотрят глаза: приловчился на многочисленных собраниях, изредка давая себе вольность сделать запись раньше, чем держащий слово мудрец озвучит своё невероятно полезное предложение вслух. С Сайно это работает не всегда. А теперь не работает вовсе. Генерал махаматра — карающая рука, олицетворение силы Академии. Ему по закону положено быть беспристрастным во всех смыслах. Но в виде исключения Сайно мог бы если не говорить вслух, о чём он думает, то хотя бы позволять эмоциям появляться на лице. Без этого аль-Хайтам может строить только предположения. Которые ему совершенно не нравятся. Под тенью раскидистой древесной кроны, когда, по скромным подсчётам, до Караван-рибата остаётся пара часов пути, они делают вынужденный привал. Новый приступ кашля, сильнее предыдущих, сбивает Сайно с ног: он падает коленями на землю, тяжело опирается на древко копья, дышит через раз, хватая ртом воздух. Аль-Хайтам без лишних церемоний вздёргивает его поперёк живота, чувствуя, как мышцы под его руками спазматически сокращаются в попытках вдохнуть, и тащит в сторону от тропы, к ближайшему дереву. И вместо благодарности получает ожидаемое: — Не… трогай меня. Рассыпая в траву окровавленные падисары, Сайно зажимает рот ладонью, содрогается всем телом, трясёт головой, прогоняя слёзы из глаз. Аль-Хайтам заставляет себя смотреть. Ждёт момента, когда станет уже поздно. — Выпей воды, — советует со вздохом, хотя придавленная гордость кричит о необходимости проехаться по больному. — Может, станет легче. Сайно стреляет оскорблённым взглядом из-под влажных ресниц. — Да с каких пор тебя заботит, легче мне или тяжелее? — С тех самых, как я понял, что, если на нас нападут, от тебя не будет пользы, — спокойно отметает аль-Хайтам. В горле у Сайно за хрипами клокочет чистый гнев. — В моих же интересах, чтобы ты мог драться. Не хочу марать руки в одиночку. — Я могу драться. — Ещё один такой приступ прямо во время боя — и ты упадёшь и больше не поднимешься. Сайно производит на аль-Хайтама неизгладимое впечатление — тем, что неожиданно отказывается спорить. Сглатывает с усилием, привычным движением утирает кровь с губ и подрагивающей рукой тянется в сумку за мехом с водой. Поразмыслив, аль-Хайтам достаёт из собственных запасов фрукты. По правде говоря, он не голоден, но они в дороге почти весь день, и если он не хочет стать следующим, кто упадёт и не поднимется… — В Караван-рибате будем на закате, — неожиданно говорит Сайно, убирая мех. Аль-Хайтам поднимает бровь: интересно, зачем ему эта информация и почему до него вообще снизошли. — Не потащился бы ты со мной, я бы сразу отправился в пустыню. Что ж, вот зачем. Ткнуть в лицо собственным широким жестом, как остриём копья. — Я с лёгкостью перенесу ночь без сна. — В этом твоём таланте я не сомневаюсь, — бормочет Сайно отстранённо. Он вряд ли имеет в виду что-то конкретное, но аль-Хайтам всё равно хмыкает: старая привычка. — Я думал, кабинетный учёный не откажется от комнаты на постоялом дворе напоследок. В пустыне у тебя такой роскоши не будет. — Может, те учёные, которых ты ловишь, на колени падают, лишь бы ты позволил им выспаться как следует, — аль-Хайтам нарочито наплевательски пожимает плечами, — но меня это не волнует. Не в твоём положении тратить время на сон. Сайно выдыхает сквозь зубы, но гнев в глазах после последнего приступа кашля как-то… тухнет до тлеющих искорок. По крайней мере, он больше не угрожает перерезать аль-Хайтаму горло. — Хорошо. Мы задержимся там всего на час, может, больше. Мне нужна информация. — Какого рода? Сайно молчит, но, видимо, вид беззаботно жующего фрукты аль-Хайтама пробуждает в нём чувство лёгкого голода. К меху с водой на траве прибавляется коробка ореховых сладостей и свёрнутая в тугой рулон карта, которую Сайно подпирает собственным коленом. — На той плите, — говорит он, в рассеянности водя пальцами по жёлтым пятнам пустыни на западе, — была подсказка. «Свет двух звёзд заменяет собой свет тысячи». Оазисов в тех землях не так уж много, и все, о которых известно, есть на этой карте. Мне нужен астроном, который сможет определить наиболее вероятный оазис, над которым видны… — …две самые яркие звезды? — Сайно кивает, аль-Хайтам в недоумении сводит брови. — Ты мог попросить об этом у любого студента из Ртавахиста. — Не хочу вовлекать Академию в проблемы пустынного народа. Вообще никого не хочу вовлекать. — Но меня вовлёк. — Ты не… Сайно прикусывает язык, очевидно, уязвлённый. Ладонь снова поднимается ко рту, сдерживая спазм, колено ослабляет давление, и карта медленно сворачивается в рулон. Аль-Хайтам бросает на неё взгляд, отмечая для себя интересную особенность их маршрута. Если он прав в своих догадках, то сейчас, лицом к лицу, можно будет по одной реакции зрачков прочитать верный ответ. — Ты поэтому выбрал кружной путь? — спрашивает аль-Хайтам, распрямляя карту снова, чтобы прочертить дорогу. — Мы обошли горную гряду с другой стороны, через луга. Подальше от Пардис Дхяй. — Не понимаю, о чём ты. — Мы бы добрались туда как раз к утренним лекциям, — продолжает аль-Хайтам, притворяясь, что не замечает нервически дёрнувшихся пальцев. — Пару дней назад я одобрял Амурте расписание. Тигнари расщедрился на доклад… — Хватит, — отрезает Сайно. Но аль-Хайтам уже видит и слышит то, что ему нужно было увидеть и услышать. Как голос проседает на полтона — не знаешь, что искать, и не заметишь, — а глаза на мгновение теряют фокус и расплёскивают по самому дну яркой радужки мимолётный страх. Они оба хорошо распознают ложь — Сайно потому что этого требует долг, аль-Хайтам потому что натренировался смотреть на людей, которые лгут. Но сам Сайно лжёт из рук вон плохо: с его званием в этом просто нет необходимости. Аль-Хайтам склоняет голову, демонстрируя дружелюбное любопытство. — Почему ты сразу не отправился к нему? — Я не обязан перед тобой объясняться, — повторяет Сайно как вчера. И, как вчера, складывает руки на груди, закрываясь от любых попыток поставить его в когнитивный тупик. — Идём. Пустыми разговорами мы только время тратим. Его попытка сунуть припасы обратно в сумку оборачивается новым приступом кашля. Сайно опирается на локоть, почти ложится под деревом плашмя, давится кровью и даже за привычно протянутый платок не может ухватиться: пальцы дрожат в нестерпимой судороге. На уголок карты, усаживая прямо поверх искусного компаса алую кляксу, падает лепесток падисары. Аль-Хайтам терпеливо ждёт, пока Сайно будет в состоянии хотя бы дышать. — Это случается всё чаще, — отмечает, как диагноз ставит. — И длится всё дольше. — Без тебя заметил. — Так, может, стоило… Сайно, который едва-едва поднимается на ноги, застаёт его врасплох. Одной неуловимой вспышкой копьё, служившее ему опорой, прокручивает в воздухе два полных оборота и упирается аль-Хайтаму прямо в подбородок. Сайно встаёт сверху, загораживая тенью солнце, поблёскивая ядом в глазах, плюясь им, как кровью с губ: — Сделай мне одолжение и не говори больше ни слова, хорошо? Мне не нужна, — запинается на миг, давя хрипоту, — сиделка. Если хочешь носиться вокруг и причитать, какие все ограниченные, — тебе назад к Кавеху. Я уже натерпелся. Аль-Хайтам молча отводит копьё в сторону, и то возвращается древком в землю, удерживая Сайно на ногах. Дыхание сбивается с привычного ритма, но не более. Безупречный мозг грызёт лёгкая досада от того, что он разучился читать атаки Сайно, едва перестал уделять должное внимание тренировкам. Погружаясь в собственные мысли, аль-Хайтам решает в кои-то веки прислушаться к тому, о чём Сайно просит (требует). До самого Караван-рибата он действительно не говорит ни слова.

//

Тигнари становится той самой неизвестной переменной, появление которой в уравнении, описывающем Сайно, вызывает у аль-Хайтама умеренное любопытство. Они ни разу не встречались лично, но аль-Хайтам видел его досье студенческих времён. Тигнари как будто незримо присутствует в его жизни дымкой на горизонте: Кавех пишет ему по поводу декоративных растений в очередной проект и постоянно присутствует на ужинах; Сайно периодически оставляет дела в Академии ради пары вечеров в его компании и обращается в Гандхарву с серьёзными травмами. Даже мудрец Амурты не выдерживает ни единого собрания без вздохов о том, как хорошо было бы иметь Тигнари в Академии в качестве наставника. Исходя из сведений, которые аль-Хайтам в состоянии собрать, Тигнари — это портрет идеального учёного с безупречной репутацией и солидными связями. Таким людям аль-Хайтам верить не склонен, но интерес к нему вполне объясним. У всех, кроме Сайно. Сайно не сближается с учёными. Сайно — дрессированный пёс Академии, созданный для того, чтобы показывать этим самым учёным зубы. Невозможно одновременно скалиться и вилять хвостом, собаки к этому попросту не приучены. Тем не менее его к Тигнари отношение… — Соскучился? …вызывает некоторые вопросы, которым не место в холодной голове. Аль-Хайтам неохотно поднимает взгляд от книги. Они с Сайно условились встретиться за столиком в таверне ровно через час: выходец из Академии в компании пустынника мог бы напугать некоторых его осведомителей, и аль-Хайтаму пришлось скрепя сердце согласиться с разумными доводами. Сайно управился за пятьдесят семь минут. Аль-Хайтам со своими делами закончил гораздо раньше. Кофе здесь на вкус отвратительный, отдаёт горечью и песком. — Можем идти, — аль-Хайтам бросает горсть моры на стол к недопитой чашке и уже на выходе позволяет себе ехидный тон: — Ты не воспользовался возможностью просто сбежать. Сайно, сбрасывая на ходу мантию, лишь глаза закатывает: — Я дал слово. Не в моих привычках его нарушать. Он распрямляет плечи, вдыхает пересушенный воздух и прибавляет шаг. Ворота Караван-рибата, утопленные в поздних сумерках, остаются за их спинами. Впереди — только бесконечное море песка и скука смертная, но Сайно в своей стихии кажется бодрее. Даже проходит без помех до самой Стены, прежде чем раздаётся первый кашель. Аль-Хайтам берёт его темп. Давать Сайно фору на его территории нет ни малейшего желания. — Нашёл что искал? — спрашивает, раздувая ноздри. Он бывал в пустыне несколько раз за всю жизнь — все эти разы по поручению Академии, не доходя дальше деревни Аару. Проводил перепись для документов по сосланным безумным учёным и возвращался назад в тот же день. Сейчас, на закате, пустыня воспринимается совершенно иначе. Песок остывает после солнечного дня, скрадывая шаги, дышится свободнее и легче, чем аль-Хайтам ожидал. Воздух всё равно кажется пропитанным пылью, а без запаха зелени остро ощущается… отсталость этого края. Но привыкнуть можно. — Нашёл, — Сайно, не сбавляя шаг, вытряхивает карту из сумки. В затухающих огнях Караван-рибата удаётся рассмотреть и алое пятно крови в самом углу, и голубое пятно краски, которое Сайно обводит дрожащим пальцем. — Нам сюда. Оазис Собека. Тот пустынник был настолько добр, что даже сообщил точное время, когда луна уже заходит за горизонт и в воде отражается свет двух самых ярких звёзд. Аль-Хайтам праздно хмыкает. — Ты нашёл астронома среди пустынников? Каким же это образом, позволь спросить? — Он хотел поступить в Академию. В Ртавахист, — кажется аль-Хайтаму в бледном свете поднимающейся луны, или пальцы сжимаются на копье чуть крепче? — Мудрецы отказали — надеюсь, мне нет нужды объяснять, почему. Повисает странное, почти до ужаса некомфортное молчание. Аль-Хайтам никогда не забывает, откуда Сайно пришёл и чем должен был закончить. Но прожив столько лет в тропиках, избавившись от грубого говора пустынников и характерно прищуренного взгляда, Сайно почти ничем не выдаёт собственное происхождение — разве что оттенком кожи на пару тонов темнее, чем у жителей правильного Сумеру. Аль-Хайтам давно не воспринимает пустыню как его дом и место, где он вырос. В первую очередь Сайно — генерал махаматра, высокий чин Академии. А уже потом представитель народа разбойников и невежд. Хотя именно этот фактор подогрел в аль-Хайтаме интерес к его особе. Непознанное надлежит познавать — один из его любимых принципов («Помимо жуткого занудства», — обычно прибавляет Кавех). — И вы с ним, — интересуется аль-Хайтам, — просто задушевно поболтали? Этот народ не отличается особой добротой. Ваш народ. — Он милостиво поделился сведениями, — отмахивается Сайно сипло. — Готов спорить, что ты его просто запугал. — Готов спорить, что и тебя запугаю, если не заткнёшься, — Сайно дёрганым жестом сворачивает карту. — Брошу в первую попавшуюся яму со скорпионами и посмотрю, как они зажалят тебя до смерти. Не был бы аль-Хайтам так спокоен за собственные силы — и за то, что угрозами Сайно лишь сотрясает воздух, поддерживая репутацию, — он бы, может, и остался под впечатлением. Но получается только усмехнуться: — Наконец-то отомстишь за тот шрам на боку. Сайно гневно цокает языком. Взгляд аль-Хайтама поневоле скользит по его телу ниже, туда, где под лёгкими одеждами можно с трудом различить светлую полоску — начало того самого шрама. Их знакомство не задалось; всё остальное, на самом-то деле, тоже. А непознанное так и осталось непознанным. Всё, чего аль-Хайтам добился от этого ящика Пандоры, — приподнял крышку и сквозь узкую щель заглянул в кромешный мрак. Иногда аль-Хайтаму кажется, что даже с опытом он делает о Сайно те же выводы, какие сделает любой, увидев его впервые. Разница лишь в том, что не любому Сайно покажет, как его обагрённые кровью губы выталкивают из груди цветочные лепестки. Аль-Хайтаму, опять же, гордиться бы. Но он разве что не понимает. — И что дальше? — спрашивает он в гробовой тишине песчаного моря. — Ты собираешься просто искупаться в оазисе? Сайно с раздражённым хрипом выпускает из лёгких весь воздух. — Искупаться, выпить, утопиться… мне без разницы, если что-то из этого поможет. Ты сам сказал, что это аль-ахмарский бред, а не инструкция по эксплуатации. — Какое неуважение к собственному бывшему правителю. — Этот бывший правитель наслал на меня проклятие. Не то чтобы я и до этого питал к нему глубокий пиетет, но после такого пусть даже не мечтает. Сайно с ненавистью косится на горизонт — туда, где идеальную песчаную гладь вспарывает острый шпиль мавзолея Дешрета. Исполинскую пирамиду, как-то говорил он, видно из любой точки пустыни, и особо рьяные почитатели на неё молятся, как мудрецы на Руккхадевату. Могучий Алый король всегда охраняет нас своим взором. Могучий Алый король ждёт, пока его истинные последователи подготовят всё для его возвращения. Могучий Алый король настолько могуч, что скончался и привёл всё своё царство в упадок. Как удобно не видеть дальше собственного носа. — И какого же бога ты признаёшь в таком случае? В полутьме видно, как по копью Сайно, словно отзываясь на слишком явные мысли, бегут маленькие молнии. Но он долго молчит. — Своего собственного, — хрипит наконец. — Не спрашивай больше. Аару обходят по косой: Сайно не испытывает особого желания в ней объявляться, и аль-Хайтам, воскрешая в памяти количество отправленных сюда учёных самолично генералом махаматрой, может без лишних вопросов понять, почему. Они идут ещё медленнее, то и дело останавливаясь, чтобы Сайно мог выровнять хриплое дыхание, а песок без малейшего намёка на проложенные тропы крадёт у любого шага привычную твёрдость и пружинистость. Передвигаться становится сложнее, но Сайно знает пустыню как свои пять пальцев — если он ведёт по кратчайшему пути, аль-Хайтам не станет устраивать словесные пикировки. Он не вступает в дебаты на темы, знаниями в которых ограничен. Пустыня и без того с метафорической точки зрения идентична смерти, но пустыня ночью — это средоточие прохлады, пустоты, шорохов и теней. В том, чтобы передвигаться без отдыха, есть свои преимущества: солнце не выжигает кожу, а лагеря кочевников, с которыми аль-Хайтаму без необходимости не хочется связываться, спят. Глаза постепенно привыкают к темноте, получается различить бледные призраки перекати-поле вдалеке и гнездовья стервятников на вершинах покатых скал. Но стервятники — дневные птицы, и в свете луны их острое зрение практически бесполезно. Единственные, из-за кого действительно стоило бы переживать, — это скорпионы. Со скорпионами и приходится столкнуться. На узкой тропе, вьющейся между скал, Сайно складывает пополам очередной приступ кашля. Привыкший к зрелищу, аль-Хайтам лишь наблюдает, как он упрямо делает на дрожащих ногах шаг, другой — дальше по тропе, роняя под босые ноги кровавые падисары. Сайно давно не пытается зажимать рот и пачкать пальцы ещё больше, только хватается за горло, сжимает тонкую кожу на шее ногтями, дерёт и хрипит, пока горы эхом подхватывают его кашель. Лепесток за лепестком — вместе с кровью прямо в песок. Кавех, думает аль-Хайтам устало, оценил бы патетику. Он сам уже просто свыкся с тем, что при всём иррациональном желании ему не поможет — можно разве что ждать, пока пройдёт, а потом притвориться, что ничего и вовсе не было. Если Сайно так легче, аль-Хайтам готов оказать ему эту маленькую услугу. Не хлопать же его по плечу в приступе фальшивой заботы: они оба знают, что аль-Хайтам на заботу неспособен. Сквозь приступы кашля, долгие и надрывные, слышится шорох. Аль-Хайтам вскидывает голову, тянется к мечу — взгляд замечает в песках шевеление, а бледный свет луны на границе с тенью серебрится на поднятом в воздух жале. Аль-Хайтам действует раньше, чем соображает. Меч свистит в дюйме от головы Сайно, разрезает воздух и остриём врезается скорпиону прямо промеж глаз. За кашлем слышится отвратительный чавкающий звук, тело падает навзничь, жвалы конвульсивно дёргаются и замирают. Долгое мгновение слышатся только частые хрипы Сайно и шуршание примятого песка. Затем тени оживают снова. Аль-Хайтам насчитывает четырёх — четырёх скорпионов размером ещё больше первого. Он делает выпад к мечу, но тело останавливает от броска на уровне инстинктов: слишком далеко, он не успеет. Оглядывается на воткнутое в землю копьё, которое не позволяет Сайно упасть лицом в песок, ловит его мутный взгляд… — Сумку, — требует Сайно одними губами. Самолюбие чешет поспорить, но им попросту некогда. Аль-Хайтам швыряет ему набитую сумку, делает шаг назад, потом ещё. Краем глаза замечает, как Сайно сжимает пальцы на металлическом сосуде размером с кулак, кривится, привставая с коленей, и- — Постарайся не дышать. И мягким броском отправляет прямо в скорпионов. Долю секунды ничего не происходит: аль-Хайтам закрывает рот ладонью, отступает ещё, хватая Сайно за плечо, скорпионы шуршат по песку мимо блеснувшего металла. Потом слышится глухой хлопок — и круглый сосуд с шипением раскрывается, выпуская наружу плотное облако ядовито-зелёного газа. Полумрак и едкий цвет дыма, колющего глаза, не дают возможности разобрать происходящее, но за пределы этого облака не выбирается ни один скорпион. Когда тяжёлая пелена над тропой начинает рассеиваться, аль-Хайтаму удаётся разобрать контуры дырявых хитиновых панцирей — будто металлический замок щедро окатили серной кислотой. Ни один из них больше не шевелится. Сайно кое-как поднимается на ноги. Удивлённым он не выглядит — только потрёпанным и в свете луны ужасно бледным. — Ты швырнул меч, — констатирует сипло. — Не за что, — соглашается аль-Хайтам. — А ты швырнул яд. — Это… — Сайно без особой охоты подбирает сумку, — химический раствор. Экспериментального образца. При нагревании испаряется, при контакте с хитином образует кислоту и разъедает этих тварей намертво, — запинается и хмурит брови. — Так… мне сказали. Ещё не доводилось видеть её в действии. Аль-Хайтам оглядывается на пустой металлический сосуд, который одиноко валяется среди груды мёртвых тел. От фитиля в воздух всё ещё поднимается зелёная струйка. — Генерал махаматра пользуется экспериментальными ловушками из Амурты? Интересно. — Засунь себе свой интерес… — «Я не обязан перед тобой объясняться». Хорошо, я понял. С высвобожденного лезвия стекает едко-синяя кровь, мешаясь с той, что на песке. Сайно встаёт рядом, смотрит на то, как аль-Хайтам наспех вытирает клинок, но больше ничего не говорит. Молчать ему куда проще, чем признавать, что аль-Хайтам о его способности вести сражение был прав — ловушки не в счёт, разумеется. Аль-Хайтаму молчание тоже вполне по душе. Избавляет от необходимости лишний раз думать, что творится у Сайно в голове, когда он подбирает слова. Скалистый переход они минуют в полной тишине. Сайно лишь раз подаёт знак, что впереди спящий лагерь хиличурлов, и они обходят его по широкой дуге, слыша только шипение остывшего костра и посапывание монстров. Любой из них мог бы расправиться с ними в считанные минуты, но не когда один посреди боя рискует свалиться в кроваво-цветочную лужу, а второй предпочитает не марать меч без непосредственной угрозы. Блеск воды впереди аль-Хайтам замечает и без сигналов. Первыми из темноты прорисовываются широкие листья финиковых пальм, а уже за ними — бледный лунный свет на поверхности воды. Аль-Хайтам косится на Сайно: полагает, что он ускорит шаг, едва завидев цель путешествия, но тот с трудом переставляет ноги. Всего за сутки — с половиной, если отсчитывать с момента, когда он появился на пороге кабинета секретаря — его лицо осунулось до проявления острых скул и синеватых теней под глазами. Взгляд смотрит устало, не рыская по округе в поисках угрозы, а фокусируясь на одной точке где-то у себя под ногами. Организм у Сайно вымотан долгой дорогой и ежечасной потерей крови. — Тебя сразу сбросить в воду? — интересуется аль-Хайтам — и, как и рассчитывал, получает воинственно вздёрнутый подбородок. — Я сам. Не путайся под ногами. Он и правда сам. Сам добредает до границы, останавливается, подминая пальцами ног влажный песок. Тянет носом пропитанный влагой и зеленью воздух, с явным облегчением сбрасывает походную сумку под пальмовый ствол. Аль-Хайтам пробегается взглядом по линии берега по периметру, однако, вопреки ожиданиям, оазис спокоен и пуст. И, если быть до конца честным, выглядит как обычный оазис, не наделённый никакой божественной силой. Аль-Хайтам не интересуется богами, но простая логика и исторический опыт показывают, что чудо притягивает паломников, и будь оно так — оазис давно превратился бы в высохшую лужу из-за желающих прикоснуться к священной воде. Ему начинает казаться, что вся затея попахивает последней надеждой умирающего. Но он молчит. — Отвернись, — ворчит Сайно, сбрасывая шлем в песок. Белые волосы мягко блестят под луной. — Терпеть не могу, когда ты вот так пялишься. — Я слежу, чтобы ты не поймал очередной приступ и не утонул в мелкой луже. — Следил бы лучше за крокодилами. Этот оазис не просто так назвали в честь Собека. Аль-Хайтам в его словах не находит ни малейшего смысла, но, хмыкая, отворачивается. Воля его, пусть поступает как знает. Слышится шорох одежды, затем тихий всплеск: Сайно погружается в воду, пока аль-Хайтам изучает безынтересный пустынный пейзаж. Будь на его месте Кавех, он бы не отказал себе в удовольствии присоединиться — просто ради пресловутой романтики момента. Для аль-Хайтама никакой романтики здесь нет; он лишь прислушивается к шуму воды и вдохам за спиной, чтобы точно опознать секунду, в которую Сайно снова закашляется. В их отношениях ни в каком виде не было романтики. Ни в самом начале, на насторожённом знакомстве, ни позже, когда они сошлись на физических потребностях, ни ещё позже, когда аль-Хайтаму стало скучно. Сайно, кажется, этого «скучно» ему до сих пор так и не простил, но и мир вокруг него не вертится — переживёт, думал аль-Хайтам без особого интереса. Пережил. Огрызается до сих пор, да и то скорее по привычке, но пережил. С момента, когда отпускные дни генерала махаматры стали совпадать с выездными лекциями Амурты в Пардис Дхяй, аль-Хайтам должен был уловить какое-то бледное подобие связи. Но ему было просто неинтересно. В моменты, когда Сайно возвращался из Гандхарвы в город и его глаза сияли такой искренностью, какой никогда не добьёшься, стоило укрепить подозрения. В моменты, когда одно конкретное имя всплывало в разговоре и черты его лица разглаживались — аль-Хайтам даже без известных за последние сутки фактов уже должен был знать наверняка. Но зачем ему это. Практической пользы никакой — разве что Академия воспользуется потенциальной уязвимостью в броне генерала махаматры, если он выйдет из-под контроля, да и то они предпочтут вычисления Акаши приземлённому и человеческому. Личная выгода? Сделать в своей памяти зарубку, что Сайно способен на светлые чувства, и скептически за него порадоваться. Потенциал использования информации на этом заканчивается, а информация без потенциала аль-Хайтаму неинтересна. Поэтому он ни слова не говорит, когда Сайно выбирается из воды, кутается в мантию вместо обычной одежды, треплет ладонями мокрые волосы. Аль-Хайтаму, когда он получает разрешение обернуться, жаль его разочаровывать, но внешне Сайно как был бледным умирающим, так и остался. — Какие-то изменения? — спрашивает аль-Хайтам нарочито менторским тоном. Сайно выжимает влагу с кончиков волос. — Вода не такая уж и сладкая. В остальном ничего не чувствую. — Никакого божественного сияния? Откровения от Селестии? Контакта с высшим разумом? — Сейчас ты сам туда улетишь и проверишь, — цедит Сайно. Голос всё ещё низко хрипит, он усаживается под пальмой, утомлённо откидывая голову на ствол и прикрывая глаза. — Нужен привал. Я… не могу идти. Аль-Хайтам кивает для себя: раз уж признаёт слабость открыто, энтузиазма для ненависти точно поубавилось. Потом кивает ещё раз, выражая согласие. Он наполняет мех чистой водой, отслеживая движение ночного неба по поверхности оазиса. Две самые яркие звезды, на его вкус, почти не отличаются спектром от массы остальных, а луна и вовсе затмевает по яркости половину неба. Но пока Сайно не начнёт снова откашливать цветы, им никак не проверить, получилось ли. Да и аль-ахмарцы не отличались особой любовью к внятным инструкциям. Это заставляет аль-Хайтама поймать осторожную мысль: зачем оставлять настолько очевидную подсказку к избавлению от проклятия в том же месте, что и само проклятие? Базовый принцип безопасности — не класть все книги на одну полку, и такой искушённый человек, как Дешрет, должен был это понимать. Они что-то упустили. Он что-то упустил. Особенность перевода, наслоение фразеологизмов, лексическую конструкцию… Но мысль не успевает дойти дальше: Сайно бросает ему коробку своего орехового кошмара, меняя её на чистую воду, и в перерывах между глотками вдруг говорит: — У меня ещё остались дела в пустыне. Аль-Хайтам поднимает взгляд. Решай проблемы по степени важности — тоже хороший принцип для того, чтобы добавить его в свой список основополагающих. — Какого рода? — Хочу с наилучшими пожеланиями вернуть это владельцу. Сайно дёргает сумку за кожаный ремень, обнажая вершину каменной плиты. В лунных лучах она действительно выглядит как обыкновенный булыжник, не представляющий никакого интереса. И всё же аль-Хайтам понимает желание Сайно не оставлять себе на память конкретно этот пустынный сувенир. От плиты веет угрозой. Вспоминается то покалывание на кончиках пальцев, когда аль-Хайтам ощупывал ими контуры выбитых иероглифов. Сила чувствует силу. — Насколько далеко придётся идти? — На северо-запад, — Сайно кивает на багровую вершину мавзолея, давящую с горизонта. — Пара часов отсюда. С моим старым темпом, если встать на рассвете, я управлюсь к полудню. Он говорит «я», а не «мы». Не спрашивает, а ставит перед фактом. Аль-Хайтаму искренне хочется пожать плечами: что ж, дело его, формально свою плату за перевод он уже получил. Только заднюю часть мозга грызёт въедливая тревога, та самая незавершённая мысль о том, что они что-то упустили. Упущений аль-Хайтам себе не прощает. Особенно когда речь идёт о чьей-то жизни, потеря которой серьёзно отразится на его документах. — Я пойду с тобой, — наконец говорит аль-Хайтам. — Зачем? Затем, что идеальная инструкция по эксплуатации слишком идеальна. Затем, что аль-Хайтаму в биографии не нужны ошибки подобного масштаба. Затем, что Сайно упрямый, как вьючный як, и будет сопротивляться до последнего. Без доказательной базы аль-Хайтам не имеет права вытаскивать с подкорки мозга ощущение, что что-то не так. Ощущения в его мировоззрение вписываются так же, как живой тигр ришболанд в интерьер кафе «Пуспа» — сплошной аномалией. — Предпочитаю иметь план С на каждый план В. Если до полудня я не увижу, как в пустыне распускаются падисары, — иди куда угодно, хоть до Натлана. Сайно хмыкает. Но в кои-то веки не спорит. — Хочешь наслаждаться экскурсией по пустыне — вперёд, — бормочет, едва размыкая губы. — Поймаешь ещё одно проклятие… я буду только рад посмотреть, как ты кашляешь цветами. — Я могу просто не заходить в гробницу. — Уже лучше — я-то жил с убеждением, что ты умный. — С ним и умрёшь. Я не склонен разочаровывать других на этот счёт. — Разумеется… Обычно это другие разочаровывают тебя. Аль-Хайтам отстранённо наблюдает, как Сайно собирает влажные волосы в низкий хвост и устраивается у ствола поудобнее, скользя взглядом по водной глади. Ирреальность ситуации кажется почти смехотворной: их здесь, вдвоём, мирно сидящих у оазиса, быть вообще не должно. Они как два учёных с совершенно противоположными взглядами на форму земли, которых поставили в один проект: поссорятся раньше, чем додумаются до чего-то толкового. И тем не менее. — Почему ты пошёл именно ко мне? — спрашивает аль-Хайтам. Сайно, прикрывший глаза, на него даже не смотрит, а он чувствует себя вполне вправе задавать подобные вопросы. Загадка характера Сайно зудит на подкорке тайной мироздания, не даёт покоя уму, которому необходимо знать всё. — Не в Хараватат. Не к какому-нибудь пустыннику. Не к врачам, наконец. Ко мне. Сайно без какого-то особенного выражения на лице черпает ладонью песок у корней пальмы. Смотрит, как он утекает сквозь пальцы назад. — Ты бы не упустил возможности разобраться с древней аль-ахмарской головоломкой, — отвечает наконец. — То есть личные мотивы здесь ни при чём. — Ты, я и личные мотивы в одном предложении? Я тебя умоляю, — Сайно фыркает. — Ты, Хайтам, жуткий зануда из тех, кто любой недостаток знаний воспринимает как вызов. Ты бы перевёл иероглифы на этой плите, даже если бы я сначала приложил её об твою наглую голову. И самое отвратительное — он, вероятно, прав. Уж в чём Сайно может быть полностью уверен, когда дело касается аль-Хайтама, так это в его учёной гордости. — Но ты потащился за мной в пустыню, — продолжает Сайно неохотно. — Это не по плану. Он неожиданно поднимается на ноги, прочищает горло, оглядывается по сторонам. Небрежным пинком подталкивает коробку сладостей ближе к аль-Хайтаму. — Ешь, — командует устало, явно чтобы закрыть тему, — я раздобуду нам завтрак. Первое дежурство моё. Тон у него, несмотря на бледность голоса, возражений не терпит. А аль-Хайтаму не слишком хочется тратить время, милостиво отведённое для сна, на очередные ни к чему не приводящие споры. Ореховая закуска на вкус приторная и липнет к зубам. Сайно, едва переставляя ноги, бредёт по периметру берега, и копьё тяжело опускается в песок в такт его шагам. — Разбудишь через три часа, — роняет аль-Хайтам ему вслед, массируя веки. Усталость наконец наваливается полноценно, но спать всё равно кажется непозволительной роскошью. Сайно об этом знать ни к чему. Даже не оборачиваясь, он издаёт какой-то звук, похожий на согласие. В иной ситуации, мелькает мысль, Сайно бы в жизни не доверил себе сон под присмотром аль-Хайтама. Видно, его вымотало с концами. Аль-Хайтам укладывается прямо на походную сумку, не слишком заботясь о сохранности и чистоте своей одежды. В пустыне думать о таком — тратить мозговую активность зазря. Он закрывает глаза, выравнивает дыхание, прислушивается к глубине вдохов и выдохов: за этим придётся тщательно следить, если он хочет потратить эти три часа на что-то более полезное, чем сон. Теперь можно спокойно подумать.

//

Наутро, едва первая рассветная рябь показывается из-за горизонта, они в благодушном молчании расправляются с плодовой мякотью вместо полноценного завтрака и раньше, чем хищники заявятся на утренний водопой, покидают оазис. Аль-Хайтам разглядывает Сайно исподлобья, отмечая для себя признаки исцеляющегося организма — точнее, их отсутствие. Сайно всё ещё бледен и стоит на ногах, опираясь на копьё, как на трость; сон восстанавливает его силы достаточно, чтобы сохранять твёрдость взгляда, но не более. Аль-Хайтам не слышал его кашля ни пока притворялся спящим во время его дежурства, ни пока дежурил сам, но это всё ещё ничего не значит. У него имеются некоторые весьма неприятные выводы из прошедшей ночи, но делиться ими с Сайно сейчас, без явных доказательств, значит столкнуться с сопротивлением невероятных масштабов. К Сайно всегда нужен другой подход. Крайностью об крайность. Именно этим аль-Хайтам и планирует заняться. — Расскажи мне, — велит, когда Сайно передаёт ему мех с водой. Тот утирает каплю с потрескавшихся губ, смотрит устало. — О гробнице? — Нет. О том, почему ты смотришь с таким облегчением, когда думаешь, что я не вижу. Сайно цокает языком, тяжело опирается на копьё. — Психология, определённо, не твоё, — и облизывает губы. — Хватит пытаться так бестактно влезть мне в голову. — Это здоровое любопытство, — возражает аль-Хайтам, потому что облегчение идёт вразрез и с его собственной логикой, и со взглядом на ситуацию со стороны Сайно. — А похоже на попытку бестактно влезть мне в голову, — Сайно перехватывает ремень сумки поудобнее, заслоняет ладонью лоб, чтобы вглядеться в горизонт. — Мы не друзья, Хайтам. Хватит. Аль-Хайтам кивает, предпочитая наседанию молча сделать собственные выводы. Не друзья — и славно. Сайно снова ведёт его — по пескам к самому мавзолею. Точёные грани пирамиды становятся всё выше, давят одним силуэтом, вызывая непонятное, иррациональное желание отвернуться и не ловить боковым зрением алое свечение с самой вершины. Чем дальше они идут, погружённые каждый в свои мысли, тем больше их, нелепых, возникает в голове. Например, сколько времени ушло бы у Кавеха на проект подобного размаха. Или сколько миль подземных переходов находится под толщей песка. Или… — Впереди, — вдруг говорит Сайно, вырывая аль-Хайтама в реальность с палящим солнцем. — Ворота. Он первый ступает в тень величественных каменных башен, поднимаясь по утопленным в песках ступеням — прямо к массивной двери. Аль-Хайтам окидывает взглядом высеченные из камня статуи стражей с соколиными головами высотой в несколько этажей Академии; смотрит на внешние стены, покрытые истёртыми иероглифами аль-ахмарского периода. — Хемен, — читает негромко выбитую надпись над самым входом. — Сайно, это не гробница, это храм для поклонения. — Знаю, — фыркает тот, усаживаясь на корточки перед древним механизмом. Аль-Хайтам подходит ближе: Сайно перебирает пальцами рычаги и кнопки, плита разгоняет тени голубоватым свечением. — Гробница Пушпаватики куда ближе к мавзолею самого Дешрета — подозреваю, он просто хотел быть с ней рядом. Во всех смыслах. Вряд ли гробница должна была соединяться с храмом, но оползни и эрозия за столько веков не склонны считаться с мнением давно умерших архитекторов. Выход я нашёл именно здесь. Аль-Хайтам выдерживает пару секунд в праздном молчании. — Ты и в самом деле провалился под землю? Сайно невнятно ругается себе под нос. — Сделай милость, не превращай этот эпизод в общественное достояние. Да, я провалился под землю. К западу отсюда. Многоуровневая система подземных переходов тянется почти везде, и я не хочу, чтобы каждый беглый учёный об этом знал, иначе мне в жизни их не найти. С мнением генерала махаматры пустыня тоже не считается… Отойди, сейчас будет громко. Он хлопает по механизму, поднимается на ноги, но не успевает полностью выпрямиться, как древняя плита приходит в движение. Высеченные надписи, рассыпая песок и пыль, уезжают в узкий жёлоб, и неприступная стена медленно, дюйм за дюймом, превращается в дверь, за которой клубится древняя темнота. Аль-Хайтам хмыкает. Что ж, скрывать нет смысла, зрелище впечатляющее. Когда грохот камня сходит на нет, рассеиваясь по безмолвной пустыне, Сайно встряхивает головой — прислушивается. Изнутри доносится лишь шорох и слабое, едва различимое дребезжание. — Механизмы Дешрета, — Сайно вздыхает так, будто речь идёт о нудной бумажной работе, а не об остатках древней цивилизации. Ступает в тень за входом без малейшего колебания, оборачивается на аль-Хайтама: — Идёшь? Или пустынные руины пугают кабинетных учёных? — Меньше, чем умирающие от проклятия генералы, — хмыкает аль-Хайтам. — Насколько эти механизмы опасны? — Сейчас? Неопасны. Я позаботился о них в свой прошлый визит. Матрицы всё равно восстановятся, возможность воспроизводить и заменять детали в них заложена программой при создании — именно поэтому они исправно функционируют столько веков. От них не избавишься с концами, рано или поздно соберутся заново даже из горы мусора, но времени уйдёт прилично. В первом зале пахнет пылью и древностью. Обволакивает темнотой и подсказывает невольно отпущенному воображению неправильные образы в углах, скрытых тенями. Сайно на ходу вытаскивает факел, слышится треск огнива, и его силуэт появляется в арочном проходе, разгоняя неуютный полумрак. Странное чувство — быть на его территории — преследовало с самого первого шага в песках за стенами Караван-рибата, но сейчас оно усиливается до тревожно-зудящего. Аль-Хайтам заставляет себя выдохнуть, перехватывает меч поудобнее. В мире слишком мало вещей, способных действительно его напугать. Давно покинутый храм не станет одной из них — с научной точки зрения он просто хорошая археологическая находка, не больше и не меньше. — Стало быть, — окликает аль-Хайтам, и спина Сайно дёргается в свете факела, — ты не знаешь аль-ахмарский язык, но разбираешься в аль-ахмарских механизмах. Сайно долго молчит. Дыхание отдаёт хрипотцой. — Я перевёлся с Хараватата не просто так. Механизмы в пустыне представляют опасность для жизни, а старые таблички — нет, — он потерянно усмехается. — До определённого момента, во всяком случае. Он идёт вперёд, уверенно минуя зал за залом. Лабиринт подземных переходов поражает своими масштабами: аль-Хайтам мысленно прокладывает маршрут, но даже ему стоило бы признать, что человеку со средним интеллектом заблудиться в древних руинах не составило бы труда. Сайно освещает факелом дрожащие тени статуй и механизмов, выхватывает надписи на стенах, горы песка и залежи законсервированных в сухости рукописей. Непреодолимое учёное желание прочитать и перевести каждый из них покалывает в кончиках пальцев, но аль-Хайтам проходит мимо, не удостоив и взглядом. Этим можно заняться позже. Разрушенные матрицы в некоторых переходах и правда встречаются — Сайно у них не задерживается, лишь раз аль-Хайтаму кажется, что одна из них озаряется искрами и дребезжит так, будто функционирующее ядро собирает себя по кускам. Из широкого зала они ныряют в изъеденный временем разлом в стене, пересекают огромную полость в камне, затем снова облицованный проход, запертая дверь со стражами-соколами, широкий зал, разлом в стене… долго. Молча. Чувствуя на себе энтузиазм аль-ахмарских архитекторов и безжалостность времени, которое поглотило этот энтузиазм песками и пылью. В одной из пещер Сайно замедляет шаг, перехватывает факел повыше, освещая сыплющийся потолок. Что-то в его взгляде неуловимо меняется, распрямлённые плечи подрагивают в приступе слабости. — Здесь, — тихо говорит он. Огонь пляшет на тенях полуразрушенной стены. Она обита золотом, барельефами и давно выцветшей краской — но аль-Хайтам разбирает в тряске теней цветочные узоры, пальмовые листья и две звезды под растущей луной в самом верху. Надписи давно истираются временем, но аль-Хайтам способен понять их смысл и без словаря: эти иероглифы он уже видел. — «Родниковый ключ, питающий своей милостью все цветущие оазисы пустыни». Сайно усмехается, но без былого задора. — Так вот что здесь было написано. Он передаёт аль-Хайтаму факел, бросает походную сумку к ногам, извлекает оттуда каменную плиту. Пальцы сжимаются до болезненной белизны в фалангах, вся иллюзия того, что Сайно чувствует себя лучше, здесь, в двух шагах от древней гробницы, испаряется в мгновение ока. Он по-прежнему бледен, с неживыми глазами и кровью в уголке губ. Но говорит почти без хрипа, как инструкции матрам раздаёт: — Факел будет гореть ещё семь минут. Этого времени мне хватит, чтобы зайти и выйти. Жди здесь и, Архонтов ради, не суйся внутрь. Аль-Хайтам оскорблённо поднимает бровь: — Я не слишком почитаю Архонтов. — Зато почитаешь собственную жизнь, которой вряд ли нужны аль-ахмарские проклятия. Семь минут, Хайтам. Сайно кивает ему, ловит очевидное недовольство на лице — и пропадает в клубящемся темнотой разломе. Без единого звука, словно он сливается с тенями, оставив аль-Хайтама с факелом сторожить проход в гордом одиночестве. — Какая забота, — бормочет аль-Хайтам ему вслед. И принимается ждать. Тени скачут по сводчатой пещере и барельефной стене, уродуя цветочные узоры до неузнаваемого состояния. Падисары, вдруг замечает аль-Хайтам, это действительно падисары. Очевидно, у Алого короля был своеобразный взгляд на вещи — и богатая фантазия приятным бонусом. Слишком много за последние дни приходится принять как данность. Гробница Пушпаватики существует. Проклятия тоже. В древних сказках слишком мало от сказок. Сайно не желает его слушать. Факел будет гореть ещё семь минут. Он тухнет, едва аль-Хайтам ловит осторожную мысль, что Сайно слишком долго нет. Первая реакция человека, по щелчку оказавшегося в полной темноте, — это паника. Панику аль-Хайтам от себя отгоняет раздражённым выдохом, не видя в ней абсолютно никакой пользы. Он оборачивается к оставленным сумкам, на ощупь находит огниво, заставляет огонь зажечься снова. На мгновение кажется, что темнота из разлома вот-вот расступится и Сайно выйдет оттуда для разнообразия живым и здоровым, но… ничего. Ни звука, ни шевеления в мёртвой пустоте. Аль-Хайтам отсчитывает ещё две минуты. Цветочные узоры отбрасывают длинные тени, дрожат и насмехаются. Ещё три. По-прежнему ничего. Двенадцати минут Сайно было более чем достаточно. Подхватывая факел и держа меч наготове, аль-Хайтам скрывается в разломе. Спину прошибает острым холодком, кажется, что горло на мгновение сжимается в стальных тисках, но ощущения пропадают так же быстро, как и появляются. И аль-Хайтам с ворочающимся в груди недовольством от столкновения с обстоятельствами, над которыми он не властен — быстрым шагом идёт вперёд. В гробнице его не встречает ни мозаичная система переходов, ни ожившие древние механизмы, ни погребённые в песках забытые знания из тлеющих свитков. Один долгий коридор, занесённый песком и пылью, в конце которого слабо брезжит дневной свет. Аль-Хайтам идёт туда, почти не замечая, как с каждым шагом ускоряется сердцебиение. Свет становится всё увереннее, падает откуда-то сверху, отбрасывая двойную тень на трещины в каменном полу. Коридор заканчивается огромной, увитой цветами и лианами аркой, открывая взгляду куполообразный зал. Гробницу. Из рваной дыры в самом куполе пробивается солнечный свет, играя отблесками на камне и мраморе. Четыре крылатых стража с отчётливо женскими чертами лица замирают по периметру на постаменте, протянув руки к обелиску в центре. А перед самим обелиском бесформенной грудой лежит человеческое тело. Лицо Сайно, когда аль-Хайтам падает перед ним и переворачивает на спину, не хранит в себе ни единой капли крови — она собирается лужей у каменной плиты рядом, пачкая концы волос, щёки и губы. Аль-Хайтам бьёт наотмашь, не церемонясь, но Сайно не реагирует. Голова безвольно мотается вбок, веки не дрожат, дыхание чувствуется, но слабое. — Жив, — цедит аль-Хайтам сам себе. — Хорошо. Он обшаривает взглядом пространство вокруг, пытаясь ухватиться за что-то, что может помочь: проклятая плита трескается от падения, кровь собирается в блочном полу узорными ручейками. Её много, понимает аль-Хайтам, слишком много — как будто Сайно вознамерился за один раз выкашлять все лёгкие. А посреди этого алого озера печально плавает большой цветок падисары.