Падисара в песках

— Ты не представляешь, сколько мне должен после такого, — говорит аль-Хайтам Сайно, едва их наконец оставляют одних. Сайно не отвечает. Аль-Хайтам кивает сам себе: в бессознательном состоянии, когда Сайно подаёт голос лишь очередным приступом кашля, общаться с ним куда проще. Интереснее даже. Но было бы намного лучше, если бы он соизволил прийти в себя. По дороге в деревню Аару, долгой и изнурительной дороге с тяжёлым телом, для которого пришлось соорудить носилки из его собственного плаща и сухого кустарника у входа в храм с примесью Дендро элемента… на случай, если кто-то спросит, аль-Хайтам организует ему самое недовольное лицо из своего эмоционального спектра. Словом, по дороге сюда у него была куча времени подумать. — Ты не сказал мне ни слова, — рассуждает аль-Хайтам под палящим солнцем. Безвольное тело Сайно плетётся за ним пластом, шурша по песку. Большую часть вещей пришлось оставить прямо у входа в гробницу — скудные запасы провизии, сменная одежда и ворох бомб с ядовитой кислотой послужат какому-нибудь искателю приключений неожиданной находкой, если он осмелится спуститься в такой лабиринт. С собой аль-Хайтам забирает только фляги с водой, их оружие и две бомбы на самый крайний случай. И после часов ходьбы по песку с носилками за плечами начинает откровенно жалеть, что забрал ещё и Сайно. — Ты знал, что ни черта не подействовало. Но ты слишком гордый, чтобы в этом признаться, правда? Сайно хрипло впускает-выпускает воздух. Аль-Хайтам с высоты рационализма не может его осуждать: скорее всего, в его ситуации он бы поступил точно так же. Они оба слишком гордые. Но аль-Хайтам в другой ситуации. Аль-Хайтам в ситуации, в которой ошибся он сам, в которой права на ошибку у него не было. Его гордость, придавленная поражением, топчется на осколках надежды, говорит ему: всё нормально, пока Сайно жив. И ты, аль-Хайтам, раз уж сунулся за ним, сделаешь так, чтобы он жил и дальше. Но этой мысли не время и не место позволять развиться до полноценного груза вины. Её наличия уже достаточно, чтобы аль-Хайтам смирился с перспективой конвоя Сайно по пескам хотя бы до деревни в малодушной надежде, что он придёт в себя сам. И это ещё одна надежда в список тех, которым не суждено сбыться: Сайно не просыпается. Даже в бессознательном состоянии продолжает оставлять за собой кроваво-цветочный след, дерёт горло пальцами, хрипит страшно и натужно, но — не просыпается. До сих пор. — И то, сколько ты мне сейчас должен, — говорит аль-Хайтам снова, наблюдая, как часто у Сайно во сне поднимается грудь, — даже не главная наша с тобой проблема. Ты из-за своей гордости чуть не умер. Из-за моей ошибки тоже, но для краткости диалога мы опускаем детали. Если быть честным до конца — хотя бы перед собой, — то об этой ошибке аль-Хайтам подозревал с самого оазиса. Причина, по которой проклятие и лекарство от него могут сосуществовать на одной каменной плите, на самом деле слишком банальна. Он просто… позволил себе понадеяться. Больше такого не случится. — Проблема многозначности трактовок, — продолжает аль-Хайтам, — я ведь сам об этом упомянул. В самом начале. Кавех однажды сказал, что, если проговаривать гложущее вслух, становится легче, но сам Кавех пользуется этим, только когда ему надо обвинить аль-Хайтама в чёрствости и оправдать это тонкой натурой. Романтики, что с них взять. — Не было никакого оазиса в пустыне. И двух звёзд не было. Это иносказание. Сайно равнодушно приоткрывает рот. Грудь вздымается и опускается — он жив, он дышит, но в остальном так и не приходит в себя. Пустынные сумерки за окном комнаты рассыпают по его волосам мягкий перелив первых лунных лучей; на тумбе у кровати в них же купается дешёвая глиняная миска, полная откашлянной крови и лепестков падисары. Дело идёт к ночи. Сайно не приходит в сознание больше восьми часов. В деревне Аару — ближайшей точке на карте, где им могли бы оказать помощь — секретаря Академии с махаматрой на носилках принимают далеко не с распростёртыми объятиями. Староста деревни хмурится, слушая недолгий рассказ, и на каждом слове его кустистые брови сводятся ко лбу всё ближе и ближе, пока и вовсе не сливаются в одну. Но им позволяют остаться. Им выделяют комнату в доме старосты. Им даже отправляют врача. Врач, по скромному мнению аль-Хайтама, более чем бесполезен. Кажется, его звали Маруф. Он попытался осмотреть Сайно, но проку от этого не было никакого. Аль-Хайтам уже и без того знал, что медицина не имеет дел с проклятиями, даже медицина пустынного народа — а Маруф оказался ещё и обладателем крайне узкой специализации. Он явился с коробком мазей и бинтов, окинул Сайно траурным взглядом, сказал, что «если внешних ран нет, я ничем не могу ему помочь», и сбежал раньше, чем аль-Хайтам успел бы зачитать ему лекцию о надлежащем образовании. — Повезло тебе, — наконец говорит он, поднимаясь на ноги, — что у меня есть план C на каждый план B. Сайно провожает его из комнаты равнодушным хрипом. Таким он аль-Хайтаму определённо нравится больше. Несмотря на то, что его мозг работает без устали, тело подчиняется неохотно. Аль-Хайтам не ел с самого рассвета, за эти двое суток спал всего три часа, большую их часть провёл в дороге, а последний её отрезок тащил на себе генерала махаматру, который не особо рвался ему помогать. Ему стоило бы принять душ, он вымотан донельзя, он находится посреди деревни, половина жителей которой — преступники, оказавшиеся здесь как раз по вине генерала махаматры. Стоит сказать Маруфу спасибо хотя бы за отсутствие попыток отправить его дальше на тот свет. К счастью, здесь есть и те, кто не в курсе ситуации. Аль-Хайтам отходит от дома старосты совсем недалеко, но уже видит то, что ему было нужно: у больших ящиков, полных орехов аджиленах, сбиваются в кучку местные дети. Аль-Хайтам вздыхает, усилием воли разглаживает морщинку на лбу — он не любит детей, и в большинстве случаев это взаимно — и подходит ближе. Двое мальчишек и одна девочка. Лет восемь на вид. Все трое таращатся на его городскую одежду так, будто им из пустыни явился сам Алый король. — Ну, привет, — аль-Хайтам опускается перед ними на колени. Будь рядом Кавех, он бы точно знал, что говорить дальше. — Быстро бегаете? Мальчишки переглядываются. — Он хочет нас съесть, — приходит к выводу один. Второй, немного выше, пихает его локтем в бок: — Тише ты! Он же всё слышит. — Он всё слышит, — кивает аль-Хайтам, — и он знает, что дети научены отвечать, когда взрослые их о чём-то спрашивают, — и, подумав, не добавит ли ему это благосклонности в глазах, добавляет: — И не собирается вас есть. Возможно. — Мама говорит «возможно», когда это значит «точно нет», — жалуется девочка. — Значит, он нас не съест? Снова переглядки. Аль-Хайтам тренирован на мудрецах, у него нет опыта в чтении детской мимики, пусть даже временами у них всё на лицах написано; тем не менее втроём они, кажется, приходят к молчаливой договорённости. — Я бегаю быстрее всех в деревне, — наконец заявляет тот, который повыше. — Только Хабачи может меня догнать. Аль-Хайтам кивает. За следующую часть плана Кавех обозвал бы его отвратительным меркантилистом и ушёл в самых худших чувствах. — За сколько ты смог бы добежать до стены Самиэль? — До самых ворот? — мальчишка задумывается. — Сотня моры? Нет, пять сотен! — Я имел в виду время, а не цену. Ты всегда торгуешься со взрослыми? — Вы выглядите очень богатым, — надувается он. — Я могу добежать за час, но страже у ворот не нравится, когда мы… — Ты передашь страже вот это, — аль-Хайтам протягивает мальчишке письмо, которое он написал на позаимствованной у старосты бумаге и запечатал личной печатью, — и они ни слова тебе не скажут. Пусть прочтут и передадут тебе ответ, тогда вернёшься назад. Понял меня? Мальчишка вертит письмо под разными углами. Аль-Хайтам уверен, что он попытается заглянуть внутрь, но вряд ли поймёт там хоть слово: деревенские дети в большинстве своём не обучены грамоте. Это аль-Хайтам выяснил во время своих предыдущих визитов в Аару. — А я получу свои пять сотен? — Получишь весёлую игрушку, которая убивает скорпионов. Мы договорились, или я поищу какого-нибудь другого быстроногого гонца? Сомневаюсь, что ты один здесь умеешь бегать. Письмо мигом оказывается у мальчишки за пазухой, брови сурово сдвигаются: кажется, аль-Хайтам ненароком (специально) задел его гордость. — Я вернусь через два часа. Даже быстрее! И ребёнок, больше не думая мешкать, срывается с места. О, думает аль-Хайтам, оказывается, с детьми куда проще налаживать связи, чем со взрослыми. Он поднимается на ноги, полностью удовлетворённый тем, что через два часа у него будет необходимая информация и на одну бомбу меньше. В том каньоне он впервые видел действие изобретений Амурты своими глазами и на самом деле будет только рад избавиться от необходимости таскать с собой разъедающую хитин кислоту. Кавех пришёл бы в ужас — и от того, что аль-Хайтам с чистой душой отправляет ребёнка по неохраняемому маршруту через пустыню, и от решения подарить этому ребёнку бомбу. Как хорошо, что Кавеха здесь нет. Если кто-нибудь из детей поставит эксперимент и надышится газа — произойдёт обычный естественный отбор, после которого аль-Хайтаму путь в эту деревню будет заказан. Пожалуй, надо будет оставить инструкцию по применению. И малодушно понадеяться, что Сайно эти два часа вообще переживёт. Пока аль-Хайтам нянькой при смертельно больном сидит у его кровати, мрачно пережёвывая оставленные старостой фрукты, Сайно не становится ни капли лучше. Дважды он захлёбывается кровью и его приходится поворачивать набок, подставляя глиняную миску для новых лепестков. Время от времени аль-Хайтам пробует с ним заговорить или бьёт по щекам, но веки Сайно даже не дрожат — он удивительно равнодушен к происходящему. — Упрямый дурак, — сообщает ему аль-Хайтам, утирая пальцы от случайных брызг крови, — и упрямым дураком и умрёшь. Сайно сипит. Возможно, он согласен. К ночи, когда на пустыню наконец опускается приятная прохлада, а аль-Хайтам понимает, что отправил ребёнка не только по неохраняемому маршруту, но ещё и в темноту, приходит и осознание, что мальчишка задерживается. Обещанные два часа растягиваются сначала в два с половиной, потом в три; аль-Хайтам, оставив Сайно на попечение недовольного старосты, выходит на улицу, даже не сознавая, что беспокойно меряет шагами площадку у дверей и высматривает движение на скалистой тропе вдалеке. Почти сутки назад он прошёл по ней сам, следуя за безмолвной тенью Сайно и слабой надеждой спасти ему жизнь. Пока что для интеллекта его размеров у него удивительно плохо выходит. — Не волнуйтесь, дядя, — говорит ему тот из мальчишек, который стоял тогда рядом. Он улыбается так беззаботно, словно аль-Хайтам не смотрит на него волком, словно это не поручение, которое может спасти чью-то жизнь, а очередная игра. — Мы с Хилми часто бегаем наперегонки до ворот. Если кто и сделает это быстрее всех, то это он. Аль-Хайтам косит на него взгляд. — Даже по ночам? — Конечно, так ведь интереснее! Только взрослым не говорите… К середине четвёртого часа тени на тропе наконец оживают. Но они слишком длинные и их слишком много для одного ребёнка. Когда они минуют каньон, становится понятно, что так задержало мальчишку-посыльного. Длинные звериные уши аль-Хайтам узнаёт издалека, даже ни разу не встречавшись лично с их обладателем. Тигнари идёт и без того торопливо — несмотря на то, что мальчишка подгоняет его, прыгая вокруг в нетерпении. Аль-Хайтам встречает их у входа в деревню, спускаясь по тропе, и с нескрываемым любопытством получает наконец шанс взглянуть в лицо той самой неизвестной переменной, которая второй день не даёт ему покоя. В первую очередь Тигнари выглядит необычно — это скажет любой, кто на него посмотрит, всему виной уши и хвост. Он похож на фото из личного дела студенческих времён, разве что острые черты лица обтачиваются временем, глаза наливаются насыщенным зелёным, а волосы становятся короче. Он невысокий, примерно одного роста с Сайно, но плечи держит как он — неестественно прямо и гордо. Кажется выше. А во вторую очередь Тигнари выглядит измотанным. По скромным подсчётам аль-Хайтама, если всё прошло как задумано, ему пришлось весь день провести в дороге. Но это не мешает ему прожигать аль-Хайтама взглядом, которого никогда не дождёшься от вышколенных студентов Академии — взглядом, полным дерзости и неодобрения. — Великий секретарь, полагаю, — здоровается Тигнари наконец, разгоняя нетерпеливыми взмахами хвоста дорожную пыль. Аль-Хайтам кивает и получает в лоб простое, требовательное: — Где он? Аль-Хайтам оглядывается по сторонам. Пара деревенских смотрят в их сторону удивлённо, но, заметив на себе ответный взгляд, спешат отвернуться. — Не здесь, — аль-Хайтам качает головой. Медлит. Под жадным взглядом мальчишки-посыльного достаёт из кармана одну из бомб, торжественно вручает ему прямо в руки и ровным тоном предупреждает: — Когда она взорвётся — постарайся быть подальше и не дышать, иначе она убьёт не только скорпионов, но и тебя. Спасибо за помощь. Мальчишка скрывается между домов. Тигнари нечитаемым взглядом смотрит ему вслед. — У меня столько вопросов, что я даже не знаю, какой задавать первым, — жалуется тихо. — В порядке приоритетности и предполагаемой ценности информации от ответа, — пожимает плечами аль-Хайтам. — Я всегда так делаю. — Хорошо. Почему ты отдал ребёнку экспериментальную химическую ловушку? — Сладости пришлось оставить по дороге сюда. А больше мне с детьми нечем торговаться. — Откуда ты вообще её взял? Аль-Хайтам облизывает губы. Те, с самого вечера не видевшие воды, неприятно шелушатся под языком. — Сайно. Он ведёт Тигнари по тихим улицам и каменным ступеням вверх, к дому старосты. Ему спрашивать нечего: те вопросы, которые можно задать, либо не кажутся важными прямо сейчас, либо не должны аль-Хайтама интересовать вовсе. О том, почему Тигнари вообще здесь, он и без того может догадаться. В Караван-рибате, пока Сайно искал астронома, он отправил Тигнари письмо. Короткое, весьма личное, скреплённое секретарской печатью — той самой, благодаря которой все стражники из Бригады тридцати отдадут письму из Академии наивысший приоритет. Письмо должно было направить Тигнари из Пардис Дхяй в Караван-рибат в ожидании дальнейших инструкций — как запасной план на случай, если Сайно потребуется помощь врача, который хотя бы знает, что делает. Или как настоящий способ избавиться от проклятия. Аль-Хайтам прекрасно знает, что манипулировать чужими взаимоотношениями, апеллируя к именам и не давая полную картину, немного низко и не особо честно. Но письмо могли перехватить, доставить вскрытым, а вместе с этим Тигнари мог не воспринять угрозу всерьёз — формулировки пришлось подбирать осторожные, чтобы третья сторона не узнала ничего о состоянии генерала махаматры, а адресат письма, напротив, понял, что стоит на кону. Именно поэтому Тигнари не знает деталей. Именно поэтому аль-Хайтаму проще сначала показать, а потом рассказать. — Почему мне написал ты, а не Сайно? — спрашивает Тигнари, встревоженно помахивая хвостом. — И встречаешь тоже ты, а не Сайно, — закусывает губу. — Мне казалось, он не воспринял мои прошлые слова настолько всерьёз, чтобы меня избегать. Он говорит так, будто аль-Хайтам либо уже должен знать, что между ними происходит, либо не должен спрашивать вовсе. — Сайно без сознания, — приходится признать аль-Хайтаму. — Местный врач ничего не смыслит, так что я решил, что иметь тебя рядом на случай осложнения ситуации — это… — Насколько серьёзно он ранен? Аль-Хайтам склоняет голову. Тигнари идёт его темпом, внешне спокойный, но видят Архонты — его сигналы тела настолько очевидны, что надпись поперёк лба, и та работала бы не так действенно. Хвост подрагивает и бьёт по воздуху, уши выпрямляются, тянут в себя любые звуки — Тигнари напряжён и нетерпелив, а ещё, вероятно, немного зол. Сложно сказать, на аль-Хайтама ли. — Он не ранен. Не внешне, во всяком случае. Тигнари долго молчит; взгляд у него такой, какой бывает у мудрецов во время чужого доклада — прикидывает, делиться ценной информацией или оставить её при себе на случай удачной спекуляции. — Тебе несказанно повезло, — говорит наконец, — что твой посыльный застал меня после заката. Если бы я сунулся в пустыню днём… — Ты же валука шуна, — недоумевает аль-Хайтам. — Пустынная лисица. Это твоя естественная среда обитания. — Не в моём поколении, — огрызается Тигнари беззлобно. — Хватит, прошу. Примем как данность, что мне стоит вернуться до восхода солнца, — молчит, скользя потерянным взглядом по крышам домов, и добавляет тихо: — И Сайно к тому времени лучше бы прийти в себя, иначе, клянусь, я его с того света достану. Больше он не говорит. Но аль-Хайтам в трепете кончика хвоста угадывает, отчётливо видит его злость. В доме старосты свет горит только на нижнем этаже. На верхнем задёрнуты шторы, чувствуется духота и слабый запах ладана. В комнате, куда аль-Хайтам без слов подталкивает Тигнари, горит одна-единственная свеча и палочки благовоний, очевидно, призванные забить металлический запах крови. Дрожащие огоньки выхватывают из темноты неподвижный силуэт Сайно на кровати и старосту, замершего со сгорбленной спиной у провала окна. Как в палате умирающего. — Дядя Анпу, — аль-Хайтам прочищает горло, подталкивает Тигнари за порог, — я привёл лекаря. Из города. Староста вздыхает. В изломе бровей видится обречённость. — Из города, значит, — он пересекает комнату, окидывает Тигнари внимательным взглядом. — Врачу из города не под силу понять проблемы пустынников. Движение ушей выдаёт, что Тигнари теряется вконец. Вряд ли он вообще смотрит на старосту и понимает, что ему говорят: его взгляд беспардонно минует ответный, приковывается к телу на кровати. Ладони сами собой сжимаются в кулаки. — Тигнари не обычный врач, — возражает аль-Хайтам. — Вижу. Валука шуна… Староста задерживает взгляд на его ушах. Потом на хвосте. Движение бровей выдаёт, что он приходит к выводам, делиться которыми не станет, и аль-Хайтам не в том настроении, чтобы его расспрашивать. Прежде чем прикрыть дверь и оставить их одних, староста оборачивается. — Ещё одно, великий секретарь, — с плеч сползает сутулость, глаза смотрят живо и серьёзно. — Мы предоставим вам ночлег и еду, потому что деревня Аару всегда была гостеприимна для людей с чистыми помыслами. Тем не менее… посланцам Академии здесь никогда не были рады. Аль-Хайтам хмурит брови, скользит взглядом по Тигнари: тот так и стоит над кроватью, и выражение его лица в полумраке невозможно прочитать. — Он не из Академии. — Но вы с генералом махаматрой да, — усмехается староста. — Мудрецам всё равно, какие проблемы испытывают жители пустыни, а мы в ответ закрываем глаза на ваши предписания. Если махаматра не очнётся — я не покривлю душой, если скажу, что мне будет всё равно. Мы чтим хранителей деревни, и по его вине… — По его вине, — перебивает аль-Хайтам, — они живы и в безопасности, а не скитаются по пустыне, умирая от солнца и жажды. На его место встанет кто-нибудь другой. Кто-нибудь с куда более искажённым понятием о милосердии и справедливом суде. Староста склоняет голову. Его лицо тяжело прочитать — тяжелее, чем такие же старые, изрезанные морщинами и бременем лица мудрецов. — Что ж, — наконец едва кланяется староста, — поговорим об этом в ваш следующий визит, великий секретарь. Если что-то понадобится, дайте мне знать. И дверь наконец закрывается, отрезая комнату от всех звуков внешнего мира. Кажется аль-Хайтаму, или в этой тишине он впервые не слышит грудных хрипов с постели? Он поворачивается, гоня неприятный осадок от этого диалога. Интересно, будь Сайно в состоянии услышать мнение старосты, что бы он сказал на этот счёт? Аль-Хайтам готов поставить свою секретарскую печать, что что-нибудь куда более нелицеприятное. Тигнари усаживается на кровать сбоку. Абсолютно потерянный. Выжатый долгой дорогой и не самым привлекательным зрелищем. Губы Сайно в крови, лицо бледное как смерть — когда Тигнари кладёт ладонь ему на лоб, оттенок их кожи почти сливается в один. На долю секунды Тигнари так и замирает, как будто просто ловя возможность прикоснуться, а потом встряхивает головой, кусает губу. — Жара нет, — бормочет себе под нос так тихо, что аль-Хайтаму приходится напрячь слух. — Сердцебиение спокойное. Я не вижу признаков интоксикации или любых других внутренних повреждений. Но он потерял столько крови… — его взгляд плывёт по глиняной миске у кровати. Хвост машет озадаченностью. — Почему здесь цветы? — Он не болен, — говорит аль-Хайтам. — Не какой-то определённой болезнью уж точно. Наверное, теперь самое время ему всё рассказать. Тигнари слушает как достойный учёный — не перебивая и не пытаясь задавать лишние вопросы. Хорошо, иначе аль-Хайтам внёс бы его в собственный список людей, при которых можно не трудиться открывать рот. Эмоции выдаёт только хвост, который беспокойно мечется по кровати самым кончиком, неосознанно задевая и щекоча Сайно голые ноги. Хвост и глаза — открытые в бесконечном удивлении, щедро разливающие по глубокой зелёной радужке тревогу. Аль-Хайтам знает не так много врачей, ещё меньше лесных патрульных, ещё меньше — валука шуна. Но он готов поклясться, что в вопросе профессионализма настоящий врач ни за что не позволит себе выдать собственного волнения перед пациентом. Даже если пациент без сознания. А Тигнари позволяет. И по окончании рассказа, когда долгая пауза даёт понять, что аль-Хайтам сообщил всё, что посчитал нужным, резко втягивает воздух через рот. Его ладонь, всё это время лежавшая на расслабленных пальцах Сайно, сжимается судорогой. — Проклятия из древних гробниц и цветочные лепестки прямо из горла, — бормочет Тигнари, качая головой. — Очень смешно, великий секретарь. — Я похож на шутника? — Ты похож на… Тигнари запинается, лицо неуловимо морщится так, будто он прикусывает кончик языка. У него боевой характер — похожий на характер Сайно, если Сайно научить улыбаться. Аль-Хайтам начинает понимать, на чём они спелись. Аль-Хайтам начинает понимать, что за этим стоит. — На разумного человека, — признаёт Тигнари с явной неохотой, — который не стал бы устраивать представление забавы ради. — Ты мыслишь в верном направлении. — Аль-Хайтам, — от прямого взгляда Тигнари неуютно и холодно даже в комнате посреди пустыни, которая не впускает холод. — Не могу понять, на что ты рассчитывал, но в первую очередь я врач. Даже не в первую, если подумать. Я… не знаю, — уши прижимаются к голове: Тигнари противно даже допускать мысль, что он чего-то не знает, Тигнари тяжело признавать это, когда дело касается Сайно, — как помочь человеку, который кашляет цветами. Я не лечу… проклятия. Механическим жестом, призванным успокоить и сосредоточиться, пальцы поглаживают тыльную сторону ладони Сайно. Его дыхание слышится в тишине — ровное, спокойное. — С тех пор, как ты здесь, — замечает аль-Хайтам, — он ни разу не кашлял. Брови Тигнари прячутся за короткими прядями на лбу. — Какой интервал между приступами? — Сложно сказать, — аль-Хайтам задумывается, воскрешая в памяти всё их с Сайно худо-бедное взаимодействие на протяжении последних двух дней. Сейчас, с Тигнари, он чувствует себя куда спокойнее — хотя бы от того, что его здоровая логика удовлетворена присутствием ещё одного человека, умеющего думать. — Сначала был около трёх часов. Постепенно сократился до часа. С прошлой ночи до полудня — ни разу. Мне показалось, что ему стало лучше. Оазис должен был сработать. — Что он ел? — Я похож на его дегустатора? — Тигнари требовательно поднимает бровь, аль-Хайтам закатывает глаза. — Ореховый кошмар. Очень сладкий. Тёртый аджиленах… — С красноплодниками? Аль-Хайтам подавляет раздражение от этого очевидного допроса, цепляясь скрещёнными руками за плечи. Тигнари нужно знать, и всё же аль-Хайтам плохо воспринимает людей, которые не являются Сайно и не заталкивают дерзость во взгляде подальше при разговоре. Сила привычки, надо полагать. Великого секретаря уважают все без исключения. — Возможно. Не видел. Тигнари его удивляет: сужает свои щедрые на эмоции глаза до пышущих ядом щёлочек и вдруг одним резким движением наотмашь бьёт Сайно по щеке. Аль-Хайтам пытался привести его в чувство подобным образом, но теперь ему кажется, что что-то меняется. На прикосновения Тигнари безвольное тело реагирует: веки вздрагивают, будто он вот-вот проснётся, мышцы на животе перекатываются в напряжении, дыхание сбивается. А Тигнари жмурится, прогоняя влагу с глаз, и качает головой: — Идиот. Идиот!.. Аджиленах с красноплодником помогает при больном горле, я рассказал ему, только потому что это единственное, что растёт в пустыне, где просто невозможно подхватить простуду, — он смотрит в лицо Сайно потерянно, несчастно, как человек, у которого на руках умирает любимый питомец. — Это должно было быть смешно, понимаешь? Лекарство от кашля в пустыне… а ты… после всего этого… Архонты, я тебя ненавижу. Его хватка на пальцах сжимается сильнее, едва не до хруста, глаза моргают часто-часто; у аль-Хайтама в груди ворошится чувство, которому он не может подобрать названия. Чувство, что он наблюдает за чем-то личным. Он знает Тигнари всего пять минут, и за эти пять минут он успел разозлиться, растеряться, задуматься и расплакаться в произвольном порядке. Губы открываются сами собой: — Вы вместе? Тигнари с усилием поднимает голову, мутный взгляд гуляет по комнате без цели. Возвращается к одному-единственному магниту — к Сайно. К Сайно, которого он продолжает стискивать в стальной хватке собственных ладоней так, будто одно это должно вернуть его в сознание. — Нет, — качает головой Тигнари. Испускает слабый смешок. — Архонты, нет. Генерал махаматра не знает, что такое «вместе». Есть только он и его гордое одиночество. А есть я и… — улыбается дрожащей улыбкой, глотает слова за бледным призраком нерешительности в глазах. — Напомни, кто ты такой и почему я должен тебе всё это рассказывать? «Я не обязан перед тобой объясняться». Они определённо друг друга стоят. — Я склонен считать, — говорит аль-Хайтам, — что допустил грубую ошибку в переводе. Тигнари озадаченно прижимает уши к голове. Тема меняется слишком резко. — Прости? Аль-Хайтам стоит неподвижно — заставляет себя, потому что знает, что его привычка ходить кругами во время размышлений вслух пассивно раздражает любого, кто вынужден за этим наблюдать. Тигнари видится ему… нестабильным. В данный конкретный момент. Аль-Хайтам уверен, что влага в его глазах не исчезнет просто так и имеет под собой мощный эмоциональный рычаг. Например, то, что он думает, будто никак не может помочь. — Ты был запасным планом, — сообщает аль-Хайтам, — не потому что Сайно мог понадобиться врач. Я мало знаком с работой проклятий, но ты только подтверждаешь мои подозрения, что врачи ему бы не помогли. — Ты мог бы не звучать так, будто пытаешься цитировать учебник? — жалуется Тигнари. Аль-Хайтам смаргивает, хмурит брови. Что за нелепая придирка. Он так не звучит. — В аль-ахмарском есть выражение, которое при дословном переводе означает «оазис в пустыне». — И поэтому вы… — Беда аль-ахмарского в том, что Дешрет, если судить по дошедшим до нас письменным источникам, невероятно любил изъясняться метафорами, и его народ при формировании лингвистической базы и развитии языка с удовольствием это подхватил. «Оазис в пустыне» — выражение, которое в аль-ахмарском может иметь смысл… чего-то среднего между любовью и надеждой. Когда целью твоего существования становится кто-то другой. Когда это причина прожить следующий день и все следующие за ними. Вода посреди песков для изнывающего от жажды. Тигнари смотрит не мигая. Этот взгляд, простой и серьёзный, вселяет в аль-Хайтама уверенность, позволяющую говорить дальше. Уверенность, что он с самого начала был прав. — Это не буквальный географический объект. Это чувство. Чувство, которое Дешрет, вероятно, испытывал к Пушпаватике. Чувство, которое человек должен испытывать, чтобы избавиться от проклятия. Незримое давление пропадает: Тигнари переводит взгляд на Сайно. Моргает раз, затем ещё — уже реже и без слёз. Успокаивается. Заставляет себя думать. Когда Тигнари наконец открывает рот, его голос подрагивает и скачет на тембрах. — С чего ты взял, что это именно так? Что эта твоя трактовка верная? — Я уже сказал, — пожимает плечами аль-Хайтам, — с тех пор, как ты здесь, он не пытается выплюнуть собственные лёгкие. Он может объяснить эту ошибку хотя бы для самого себя, просто чтобы успокоить негодующую логику. Чувства — это непонятное и второстепенное, это то, что аль-Хайтам предпочтёт никогда не брать в расчёт, чтобы не сбивать ход кристально ясных мыслей в угоду эмоциям. Буквальный перевод — это понятное и важное, это то, во что аль-Хайтаму поверить легче, чем в факт, что у Сайно есть чувства. Это же Сайно. Сайно, который отбрасывает всё пристрастное подальше, чтобы не мешало выполнять собственную работу идеально. Сайно, который не доверяет никому и никогда, даже если вы когда-то давно спали вместе и знаете рычаги давления друг друга. Сайно, который постоянно появлялся в Гандхарве без любой видимой на то причины. Рациональной причины. — Мы поссорились, — вдруг озвучивает Тигнари. Аль-Хайтам силой заставляет себя вернуться в реальность. Где трещит огонёк свечи и приторно воняет благовониями, где в глиняной миске, полной крови, плавают лепестки падисары, где Тигнари сидит рядом со спящим Сайно и остервенело, как собственность, сжимает его ладонь в своей. — Что? — Мы поссорились, — повторяет Тигнари упрямо. Опускает голову, на аль-Хайтама не смотрит в упор. — Прямо перед его последней экспедицией в пустыню. Я сказал ему, что его узкий кругозор мешает ему жить и трезво смотреть на мир. Он сказал, что трезвее него на мир смотришь только ты. И ушёл, — Тигнари укладывает хвост на живот Сайно, как будто даже не пытаясь контролировать дрожь в кончике. — А потом объявляется твоё письмо. Я… если честно, я не знал, что должен думать. — Но всё равно отправился к нему. — Но всё равно отправился к нему, — Тигнари вздыхает коротко, без особой надежды бьёт Сайно хвостом прямо по вздымающейся грудной клетке. — С ним обычно работает. Если он появляется раненый, пара часов нравоучений — и он уже согласен на всё, лишь бы я заткнулся. Но что делать, если он меня даже не слышит… — Слышит. Тигнари испускает невесёлый смешок. — Тебе-то, секретарь, откуда знать? Его глаза закрываются упавшими на лицо волосами, но аль-Хайтам всё равно видит, что в уголках скапливаются новые слёзы. Вновь появляется это неприятное, разъедающее до костей чувство, что он наблюдает за крайне личным моментом. Светлая дорожка чертит щёку, скатывается по подбородку, падает потерянной каплей Сайно в ладонь. И что-то меняется. Тигнари вскидывает голову, ухо дёргается, поворачивается, улавливая то, чего аль-Хайтам не слышит в упор. И мгновение спустя тишину комнаты разрезает голос — сиплый, едва слышный от долгого молчания и очень недовольный. — Он жуткий зануда, если ты ещё не понял. Сайно с видимым усилием открывает глаза. Они подслеповато щурятся от огня свечи у кровати, скользят по потолку без особой цели, пока наконец не останавливаются на замершем Тигнари. Внимательно описывают линию сверху вниз — от кончиков ушей до чужой ладони, держащей его. Аль-Хайтам, не удерживая живое любопытство, подаётся вперёд; Тигнари издаёт странный звук, подозрительно похожий на подавленный всхлип. — Ты галлюцинация? — пространно интересуется Сайно у него. — Я галлюцинация, — соглашается Тигнари шёпотом. И бьёт Сайно хвостом по животу. — Галлюцинация, которая сейчас врежет тебе за всё, что ты натворил! Сайно поднимает свободную руку, перехватывая кончик хвоста в новом замахе. Зарывается пальцами в мех. Садится на кровати, помогая себе локтем, и морщится от лёгкого головокружения после стольких часов без сознания. Он всё ещё бледен, из-под глаз не проходят тёмные круги, а лицо хранит на себе отпечаток перманентной усталости. На Тигнари он смотрит потерянно, на аль-Хайтама и вовсе как на живое привидение. Но, во всяком случае, он жив. Во всяком случае, дышит он чисто. — Я понимаю, что мы поссорились, — продолжает кипятиться Тигнари яростным шёпотом, — но из-за этого ставить под угрозу собственную жизнь? Почему ты всегда так наплевательски к ней относишься? Проклятия, Сайно, серьёзно? Гробницы? Цветы? Я поверить не могу, что для тебя это… — он осекается: Сайно слабо фыркает в ладонь. Тигнари моргает. — Тебе ещё и смешно? Похоже, что я шучу? Сайно мотает головой. — Не бери в голову. Я просто… теперь я должен Таджу сотню моры. Он ставил, что я первый не выдержу и пойду с тобой мириться. — Вставай, — безапелляционно заявляет Тигнари. — Вставай, чтобы я мог тебя побить. — Нет, серьёзно. Ты покинул Гандхарву, только чтобы меня… — Сайно оглядывается по сторонам. Во взгляд, которого аль-Хайтам у него давно не видел — загоревшийся настоящими огоньками, — возвращается осмысленное выражение. Губы приоткрываются в недоумении: — Где мы вообще? — В Аару, — услужливо подсказывает аль-Хайтам из угла хриплым голосом. Сайно хмурится, пытается встать, но решительная хватка Тигнари на плече останавливает. Тогда он просто поворачивается к нему. — В Аару? Но… тебе нельзя в пустыню. — Вот именно, — закатывает глаза Тигнари. — Мне даже сейчас слишком жарко, спасибо, что спросил. Но… — и коротко жмурится, убирая волосы со лба. — Тебе нужна была помощь. Пришлось рискнуть. — Помощь, — повторяет Сайно. Точно так же, как выталкивал это слово из горла в кабинете аль-Хайтама два дня назад — будто незнаком с его значением, будто слышит впервые и не находит в нём никакого смысла. Аль-Хайтам кашляет в кулак: — Ты потерял сознание прямо в гробнице, так что я целый день тащил тебя до ближайшей деревни. Не за что. — Ты вошёл в гробницу? — Я должен был оставить тебя внутри кашлять цветами до самой смерти? — аль-Хайтам начинает сердиться. Почему с Сайно всегда так сложно. — Спасибо за дозволение, в следующий раз так и поступлю. Кавех оценит романтику. Сайно оборачивается к Тигнари: тот в ответ пожимает плечами. Несколько долгих секунд они обмениваются взглядами, будто разговаривают невербальными жестами, которые аль-Хайтам и не пытается постичь. В горле собирается тугой ком, и он сглатывает, прогоняя сухость. — Расскажите мне, — просит Сайно. — Вы оба. Что случилось, когда я… — …попытался умереть? — милостиво продолжает Тигнари. Основную часть, короткую и почти академическую он берёт на себя: пересказывает догадки аль-Хайтама о том, как развивались события с момента получения им письма из Караван-рибата, о том, как бросил дела в оранжерее и в то же утро отправился в дорогу, о том, как его нашёл стражник у Стены с мальчишкой-посыльным. Сайно как будто не слушает — слепо смотрит себе под ноги, сидя на кровати с устало опущенной спиной, и лишь изредка прожигает взглядом аль-Хайтама или миску с цветами. Если эти взгляды — благодарность за спасение, в следующий раз аль-Хайтам будет вытаскивать его, полумёртвого, из древних гробниц только с полной предоплатой. Они с Тигнари не вместе, но даже аль-Хайтам, чьи полномочия в анализе эмоциональных факторов заканчиваются на территории возвышенных чувств, может заметить, как в присутствии Тигнари в лице Сайно что-то неуловимо меняется. Дело то ли в бровях, которые не хранят на себе излом привычного раздражения, то ли в расслабленных губах, то ли в мягком взгляде, то ли во всём и сразу, включая усталость после пробуждения — но он как будто рад. Рад, что Тигнари здесь. И зол, что аль-Хайтам тоже. — Значит, — медленно говорит Сайно, когда рассказывать становится нечего, — вы сговорились за моей спиной. Он смотрит обвинительно, но исключительно на аль-Хайтама. Тот от таких взглядов начинает порядком уставать, но приходится со сжатыми зубами пожать плечами. — Я же говорил: предпочитаю иметь запасные планы. С твоим ослиным упрямством это вопрос даже не осторожности, а необходимости. — С моим ослиным упрямством? — Прости, пожалуйста, это я притворялся, что всё в порядке? Сайно скрежещет зубами. — Ситуация была под контролем. — Чуть не утопиться в собственной крови — это у тебя называется «под контролем»? — аль-Хайтам фыркает, Сайно злобно сверкает на него глазами. — Стоит поговорить с мудрецами о твоей отставке. Ты как генерал махаматра абсолютно некомпете… — Перестаньте! — в сердцах просит Тигнари. Он последние несколько минут беспокойно бродит по комнате из угла в угол, помахивая хвостом, разгоняя застоявшийся запах благовоний. Аль-Хайтам подумывает всерьёз его поблагодарить. — Успокойтесь, оба, — велит Тигнари на тон спокойнее. — От вашей грызни я начинаю жалеть, что вообще рискнул сунуться в пустыню. Сайно, как ты себя чувствуешь? Сайно озадаченно склоняет голову к плечу — прислушивается к ощущениям. Осознание, что один взгляд Тигнари испаряет из него всё желание поспорить, провоцирует у аль-Хайтама хриплый смешок. — Я в порядке, — Сайно пожимает плечами. — Горло… кажется, прошло. Что ты сделал? Аль-Хайтам ловит на себе взгляд Тигнари. Странный. Вдумчивый и, если судить по опущенным векам, как будто несчастный. «Я или ты?» «Генерал махаматра не знает, что такое «вместе». Есть только он и его гордое одиночество». «Это не буквальный географический объект. Это чувство. Чувство, которое Дешрет, вероятно, испытывал к Пушпаватике. Чувство, которое человек должен испытывать, чтобы избавиться от проклятия». Аль-Хайтам кивает. И Тигнари под взглядом с кровати, в котором селится абсолютное непонимание, прижав уши, неслышной тенью растворяется за дверью. Аль-Хайтам складывает руки на груди, искренне наслаждаясь чужой потерянностью на лице. Сайно редко увидишь таким уязвимым. Всё это двухдневное приключение, сложившееся из-за ошибки одного и упрямства другого, — само по себе явление исключительное. А последний кусок головоломки делает его и вовсе сплошной фантасмагорией. — Что с горлом сейчас? — спрашивает аль-Хайтам тоном экспериментатора, давшего отмашку на старт. Сайно поднимает бровь в немом «ты издеваешься», открывает рот в очевидно нахальном «да пошёл ты»… Но воздух выходит с хрипом. Едва слышным, похожим на далёкий призрак будущего кашля, но аль-Хайтаму этого хватает, чтобы хмыкнуть. Сайно заторможенным жестом поднимает ладонь к шее, цепляется пальцами за горло. — Это не смешно. — Я что, смеюсь? «Ищущий да обретёт свой оазис в пустыне», — аль-Хайтам цитирует негромко, видя, как во взгляде напротив мелькает тщательно задушенное понимание, — «где вода сладка и свет двух звёзд заменяет собой свет тысячи». Сайно досадливо морщит лоб. — И? Аль-Хайтам ловит блеск за его радужкой. — Это глаза. Свет двух звёзд — это глаза, Сайно, — тот некрасиво дёргает ртом в ухмылке. — Вода необязательно должна быть буквальной водой, а оазис — буквальным оазисом. Всё это… — Детский сад. — …аллюзия, — продолжает аль-Хайтам неумолимо, — на то, что Дешрет испытывал к Пушпаватике, — и завершает мягким, снисходительным тоном, какой наставники в Академии используют для того, чтобы разжёвывать действительно детсадовские истины: — А Дешрет её любил. Сайно испускает хриплый смешок. — Какой же бред. Мне говорили, что у меня нет чувства юмора, но у тебя, Хайтам, проблемы ещё побольше моих. Аль-Хайтам пресно пожимает плечами. Может, оно и так, может, Сайно просто старается уколоть побольнее, отгораживаясь за своей бронёй вместо того, чтобы взять и принять на веру… но именно это — причина, по которой он едва не умер посреди древней гробницы. Его собственное упрямство, которое ничем, кроме холодной логики, не разрушить. — Пока ты был без сознания, падисары сыпались из твоего горла на каждом шагу, — спокойно говорит аль-Хайтам. — Ты хрипел и кашлял не переставая. Стоит здесь появиться Тигнари — ты чувствуешь себя замечательно. Стоит ему уйти — всё начинается снова. Сайно бросает затравленный взгляд сначала на выход, затем на своё копьё у кровати. Будто оценивает расстояние и время, которое ему потребуется на то, чтобы попросту ткнуть аль-Хайтама в его ужасно чёрствое сердце и сбежать. — Тигнари об этом знает? — Тигнари бросился за тобой в пустыню. Он заслужил право знать, — Сайно хрипло выпускает воздух, царапает себя за горло. В глазах мелькает задушенная паника, аль-Хайтам чувствует себя под ужаснейшей пыткой: объяснять вещи, которые он считает чепухой, человеку, жизнь которого теперь зависит от этой чепухи напрямую. И правда детский сад. — Тебе стоило бы заглянуть к Кавеху на ужин. Он с радостью объяснит, какие поступки люди совершают, когда кого-то любят. Взгляд Сайно падает на окровавленные падисары. Пустой взгляд без единой верной мысли в глубине тёмной радужки. — Хайтам, не уверен, что ты или Кавех понимаете, чем я рискую. Тигнари не будет в безопасности, если я… — Тигнари не будет в безопасности, если лояльный к нему генерал махаматра умрёт, — Сайно ругается сквозь зубы, и аль-Хайтам добивает обманчиво мягким: — Не думал об этом с такой точки зрения, да? Снова в ответ приходится слушать тишину. Долгую, напряжённую тишину, в которой шестерёнки в голове Сайно — аль-Хайтам на это хотя бы надеется — начинают поворачиваться. Пока с натужным скрипом не останавливаются. — Нет. Я не могу так с ним поступить. Сухо и безэмоционально. Аль-Хайтам снова вынужден пожать плечами, откровенно уставая от того, что его усилия натыкаются на эту равнодушную стену. Ошибка за ошибкой, год за годом, всё по одному и тому же сценарию. — Что ж, дело твоё, — он забирает со стула наброшенный на спинку плащ, сворачивает его в руках демонстративно медленно, делает шаг прочь от кровати, к выходу. — Не собираюсь давать советы о вещах, в которых, по общему мнению, ничего не смыслю. Сайно щурится недоверчиво: — И это всё? Ты просто уйдёшь? — Я возвращаюсь в город. Раз уж ты собрался снова позволить собственной гордости дать тебе умереть — я предпочту подготовить бумаги заранее. Он хлопает дверью нарочито громко, ещё успевая увидеть, как Сайно поднимается на ноги и сжимает пальцы на горле сильнее. Тяжёлый ком собирается под кадыком, давит на связки, на голову — но аль-Хайтам абсолютно уверен, что с него хватит. Он и так достаточно провозился с проблемой, у которой изначально не было рационального решения. Тигнари встречает его неподвижным силуэтом в конце коридора. Аль-Хайтам знает, что его уши слышали каждое их слово, хлопок двери, шаги — но он не оборачивается до тех пор, пока аль-Хайтам не равняется с ним. Его бледная улыбка кажется дрожащим миражом на горизонте. — У тебя своеобразный подход, великий секретарь. — Это не пустая угроза, — предупреждает аль-Хайтам. — Я ухожу. — Полагаю, ты сделал всё, что мог, — Тигнари усмехается невыразительно, бросает быстрый взгляд на закрытую дверь. Хвост безжизненным облаком меха спускается по ногам. — Дальше я справлюсь сам. Хочется надеяться. Аль-Хайтам чувствует, что это знают и без него, но всё равно позволяет себе последний акт милосердия: — Генерал махаматра пытается заботиться о твоей безопасности. Плохо, но как умеет. Между смертью и чистосердечным признанием он всегда выберет первое. — Знаю, — Тигнари невесело помахивает хвостом. — Но, может, не ему надо заботиться о моей безопасности. Спасибо… в любом случае. За то, что был с ним рядом. Он выглядит не особо довольным жизнью, но вполне искренне. Аль-Хайтам чувствует себя вправе кивнуть, расщедриться на улыбку без намёка на фальшь — и проводить взглядом Тигнари, когда тот возвращается в комнату. А сам аль-Хайтам в полной уверенности, что здравомыслящий человек, к которому Сайно не питает неприязни, возьмёт дело в свои руки, покидает деревню Аару глубокой ночью без лишних прощаний.

//

По лицу Кавеха всякий раз, когда аль-Хайтам возвращается из долгих поездок, занимающих больше одного дня, не поймёшь, чего в нём больше — радости или огорчения. Но в этот раз, судя по надутым губам, кажется, всё-таки огорчения. — Тебя искал великий мудрец, — сообщает он, помахивая очередным чертежом, как веером, — интересовался, где ты и твои решения по финансированию. Я сказал, что ты пропал, но перед этим милостиво решил проспонсировать Кшахревар. Так что можешь меня поздравить, у меня есть работа! Где ты был, кстати? Аль-Хайтам равнодушно роняет пыльный плащ на диван. Его рабочий стол, стол на кухне и все остальные горизонтальные поверхности завалены хламом из бумаг, сломанных перьев и чернильных клякс — типичное состояние квартиры, в которой аль-Хайтам не появлялся больше суток, а на Кавеха именно в этот момент (не)удачно снизошло вдохновение. И финансирование, к которому аль-Хайтам не прикладывал руку. Досадное упущение, которое он завтра же с утра непременно исправит. — Я был в пустыне, — просвещает аль-Хайтам ровным тоном. — И я оставил тебе записку. Которую ты, разумеется, не читал. — Какую записку? — На столе, — аль-Хайтам выглядывает на кухню: в хаосе из чертежей и пустых чашек от записки, само собой, не остаётся ни следа. — Ты безнадёжен. — Стой, ты был в пустыне? — Почему ты обрабатываешь входящую информацию в обратном порядке? Кавех вьётся вокруг него любопытной наседкой, расспрашивая о каждой мелочи, о которой у аль-Хайтама после долгой дороги и подхваченной непереносимости сантиментов просто нет желания рассказывать. Он слушает вереницу вопросов, пока разгребает кухонный стол, пока пьёт кофе, пока горячая ванна смывает с него сухой песок и липкое ощущение чужой крови на руках. Отвечать пытается, иначе Кавех просто не отвяжется, но под настроение. Ему нужно поспать. Возможно, утром его на пороге секретариата встретит коробка ореховых сладостей с благодарственной запиской от генерала махаматры и приглашение на ужин в Гандхарве, но аль-Хайтам придерживается более реалистичного сценария. Который состоит в том, что Сайно ограничится кивком при следующей личной встрече и больше никогда — в качестве особого жеста их невероятной дружбы — не будет смотреть ему в глаза. Но счёт за ковёр аль-Хайтам ему всё-таки отправит. Пусть не слишком радуется чудесному исцелению. — Думаешь, — интересуется Кавех, от голоса которого уже раскалывается голова, но он варит аль-Хайтаму кофе, и только за это его ещё можно терпеть, — они всё утрясут? Признаются друг другу на фоне песка и пальм? И мне теперь будет неловко приходить к ним на ужин? Аль-Хайтам мягко поводит плечами, обхватывает чашку непослушными пальцами. Иногда ему кажется, что Кавех только ради него старается быть таким невыносимым. — Исходя из логики и фактов… — Логика и факты, — катится со смеху Кавех, поднимаясь на ноги, чтобы зажечь в коридоре лампы. Глаза упрямо отказываются фокусироваться на его спине, горло после глотка кофе вдруг скручивает спазмом. Кавех беззаботно кричит из коридора: — Хайтам, ты бы хоть раз подумал дальше своего скучного научного мирка, ты бы открыл для себя… Аль-Хайтам спешно отставляет чашку. Плечи содрогаются, сквозь плотно сжатые губы проходит хриплый выдох. — …столько нового, — слышится из-за двери. Чужой голос чудится плавающим в густом тумане. Загораются лампы. И тогда это происходит. Тогда аль-Хайтам чувствует, как тугой ком в горле, не отпускающий последние сутки, тошнотворным спазмом толкается наружу. С губ прямо на стол срываются капли крови, пальцы сжимают шею, связки сокращаются снова и снова; аль-Хайтам жмурится от острой боли, сгибается над столом. Ощущение такое, словно кто-то окунает лёгкие в расплавленный горн. А потом он слышит на периферии потрясённый возглас. И, открывая глаза, видит сквозь вспышки и расфокус плавающий прямо в чашке лепесток падисары. Кавех замирает у дверей, смотрит на него со священным ужасом во взгляде. Аль-Хайтам и сам бы на себя так смотрел, если бы мог. — Нет, — рвётся наружу окровавленное и хриплое. Архонтов ради, нет. Это шутка. Нелепая шутка. Нелепая шутка, которая испортила ему кофе и теперь медленно покачивается на самой поверхности. Аль-Хайтаму чудится, что запах жареных зёрен перебивается слабым цветочным, и от этого запаха в горле скручивается новый спазм. — Он тебя заразил, — шепчет Кавех, закрывая ладонью рот. — Отойди от меня. Даже не думай ко мне прикасаться. Аль-Хайтам смотрит на него пустым взглядом. Медленно переваривает всё, что удалось прочувствовать за эти секунды. Хочется рассмеяться вслух, но смех выйдет чересчур хриплым. Получается только затравленно усмехнуться и покачать головой. Кавех пулей вылетает из кухни, и чувство, что горло изнутри дерёт гвоздями, тут же возвращается — ужасное, отвратительное чувство, которому аль-Хайтам, к сожалению, уже знает название. И это, пожалуй, и правда смешно. Ведь глаза Кавеха ни разу не похожи на звёзды.