Дешёвые драмы

      – И долго ты за ним носиться будешь? – недовольный голос чуть ли не орёт в трубку, заставляя немного увести гаджет от уха, чтобы попросту не оглохнуть.       – Никто за ним не носится. – протестует Гоголь, сдерживая себя от того, чтобы не ударить рукой по столу.       – А то я не вижу, Ваше пидорское Сиятельство. – Пушкин цедит слова, явно показывая своё недовольство. А кто вообще будет доволен тем, что его лучший друг прогуливает пары со своим хахалем?       – Александр Сергеевич, извольте заткнуться, коли не хотите получить по Вашему чудному лику, которое в простонародье называется ебалом.       – А то я тебя не знаю! Ты со школы так ни за одной девкой не ухаживал, как сейчас за этим чёртом.       – Он болеет.       – Ой-ой-ой, – перебивает Пушкин, – чё-т когда я болел ты меня так не обхаживал. Да и ты думаешь я слепой? У меня то со зрением получше будет. – намёк на старую травму и слепой глаз, который Гоголь пропускает мимо ушей.       – Болел он, как же. Температура тридцать семь и один у нас же смертельная.       – Я, по крайней мере, имел совесть самостоятельно лечиться, а не лежать пластом на кровати, пока всякие Гоголи растрачивают стипендию, холят и лелеят нас.       – Сашка, а Сашка. Ты ж щас у меня допиздишься. – И чё ты сделаешь? Вмажешь мне? Ну, давай, хоть увижу твою наглую морду, а то же тебя не дождёшься. – вряд ли до драки действительно дойдёт дело, ведь это они уже успели пройти в прошлом, ещё в школе, когда Пушкин назвал Гоголя педиком за его цветастый наряд и "девичью" причёску. Как итог: фингал под глазом у Сашки, пара синяков на рёбрах у Гоголя и два одинаковых объяснительных заявления на имя директора, потому что "А чё писать то?", "А чё ты напишешь?", "Братан, ну не сердись, кто ж знал, что ты нормальный пацан?". Так и началась их дружба.       – А вот и вмажу. Завтра приду и вмажу. – в отличие от Пушкина Гоголь своих слов на ветер не бросает и завтра он как штык будет в универе к первой паре, чтобы вмазать своему дружку. Ну как вмазать? Отвесит лёгкий подзатыльник, на этом и разойдутся.       – Ага, с нетерпением жду. Адьёс, сейчас пара с той сучкой, напишу позже.

Звонок прерывается.

      Гоголь выключает телефон, чуть не бросает его на стол, пока кулаки так и чешутся. Обидно только одно – Пушкин действительно был прав, чёрт бы его побрал, во всём. Он буквально ткнул его лицом в то, от чего Гоголь так старательно убегал всё это время. От своих собственных чувств и принятия реальности.       – Ты на Пушкина всё горланишь? – хриплый, севший голос током бьёт по всему телу, заставляя вздрогнуть и резко обернуться. Фёдор стоит посреди коридора, держится за стену, сгорбив спину.       – Федь, ты чего подорвался? Сказал бы, я бы всё сделал. – Гоголь хлопает глазами, смотрит за тем, как Достоевский прикрывает глаза, чтобы после их открыть и двинуться в сторону ванной комнаты.       – В порядок... Себя привести. – большего объяснения Николай не услышит, но его сейчас беспокоит не столько неожиданный подъём своего друга, а сколько всего Достоевский успел услышать, пока Гоголь разговаривал по телефону.       – Ты это... Зови, если нужна будет помощь! – кричит Николай в след хлопку двери.       – Я не маленький. – щелчок и тело пробивает дрожь от холода пола, руки цепляются за край раковины, спина горбится сильнее, а посмотреть в зеркало больно уж страшно. В прочем, что интересного он там увидит? Яркое ожерелье синяков на шее, спутанные волосы, которые пересекает немного съехавший бинт, больной взгляд, выпирающие кости и синеву виднеющихся вен. Ужасное зрелище и с ним сейчас, увы, мало что можно сделать.       Горячая вода заставляет тело покрываться множеством мурашек, зависнуть на пару минут, грея руки под струями, пока холод ванной комнаты колет босые ноги. Николай же на кухне стоит молча, прислушиваясь к каждому звуку, чтобы в нужное время прийти на помощь.       Достоевский открывает дверь ванной комнаты спустя какое-то время, когда с водными процедурами было покончено, если, конечно, сморкание, обжигание рук горячей водой и протирание ими лица можно назвать водными процедурами. Он опирается на дверной косяк, тяжело вздыхая. Сил нет совсем.       – Федь, давай помогу? – малость обеспокоено спрашивает Гоголь, подходя ближе и рассматривая Достоевского, что на этом косяке чуть ли не повис, уже готовясь хватать и волочить до постели больного.       – Не нужно. – отрезает Фёдор. Гордость больше не позволит сидеть на чужой шее. Он подтягивается, почти разгибается на ватных ногах делает пару шагов, едва ли улавливая момент, когда ноги подкашиваются, а он падает на пол. Только падения не происходит, его ловят, крепко прижимая к себе.       – Не нужно. Я сам. – передразнивает того Гоголь, подсаживаясь. Он перекидывает Фёдоровскую руку через свои плечи, беря его уже за талию, чтобы уж точно тот не завалился или, не дай Бог, не грохнулся. Фёдор молчит, буквально повиснув на Коле, что медленными и аккуратными шагами ступает по скрипучему паркету прямиком к кровати. И держит он Достоевского крепко, отпускать и не думает, вплоть до тех пор, пока Фёдор не сядет на кровать.       Одеяло смято, отброшено на другую часть постели, на подушке виднеется небольшое пятно крови, видно, что кровотечение остановилось не сразу и запачкать светлую наволочку подушки всё же удалось. Ничего, отстирают.       – Так, ты сиди и вставать не смей, сейчас всё по красоте делать будем. – Достоевский уже и не собирался подниматься – сил не хватит, он лишь молча слушал Гоголевский голос, раздающийся где-то над головой и вызывающий неприятную боль где-то в висках. Слишком громко.       – Бинт поменяем, завтраком накормим, температуру измерим, таблеток дадим. Всё ясно? – Николай потирает руки, диктуя этот список дел, пока взгляд косится то на подушку, то на взъерошенную макушку Достоевского. Неприятный осадок от чего-то скапливается в груди.       – Я не голоден. – шепчет Фёдор, подпирая лоб рукой, упираясь локтём в колено. Так и хочется его поторопить и скорее лечь обратно, потому что сидеть так просто невыносимо. Голова так и раскалывается, но, спасибо Богам, головокружения уже нет. Единственное, что может сейчас принести толику радости.       – Вашего мнения не спрашивали, Фёдор Михайлович. – Гоголь улыбается, хотя весёлого тут абсолютно ничего нет. Так, просто привычка.       Достоевский молчит. Была бы возможность – ответил бы на колкость, но явно не сейчас. Он просто поднимает взгляд и смотрит, кажется, в самую душу своими больными и печальными глазами.       – Вот и чудно. Подожди малость, я мигом. – с этими словами Николай собирается быстро убежать на кухню, чтобы разогреть сделанное утром пюре и заварить чай с лимоном, что, по мнению самого Николая, быстро поставит Фёдора на ноги, да только…       – Ты сам-то не болен? – Николай опешил, поднимая брови и оглядываясь.       – С чего бы? – вопрос повисает в воздухе, взгляд бегает по Достоевскому, что с усталым вздохом, опускает голову.       – Вид у тебя уставший. – тихо, совсем тихо лепечет Фёдор, но именно этот тихий голос проходит разрядом по всему телу Гоголя, от самых пят до кончиков волос.       – Да не, я вообще бодрячком! – Яновский усмехается, разворачивается и уходит.       – Я вижу. – шепчет Достоевский, прикрывая глаза. От чего, только, сердце так бьётся?       Пока пюре разогревается в духовке вместе с кусочком мягкого белого хлеба, Гоголь потирает лоб тыльной стороной ладони, заваривая чай свободной рукой. Что ж за наваждение сегодня у всех такое? Сначала Пушкин лезет в душу, теперь Фёдор обеспокоился его состоянием. Не уж то даже в таком-то положении он способен подмечать такие мелочи? Если, конечно, синяки под глазами цвета его бессонных ночей можно назвать мелочью, да и в целом Гоголь слишком уж помятый. Ага, а вы попробуйте уследить за собой, когда надо заботиться о дорогом сердцу человеке, которого, на минуточку, позавчера чуть не убили.       Мысли о подобном заставляют неприятно поёжиться от пробежавших мурашек. Гоголь слово даёт, что если ещё раз встретит того мужика, то тот точно живым от него не уйдёт. Ему будет плевать, какие он там ловит галлюцинации. Раз он словил такие глюки, что позволили ему наброситься на Фёдора, значит Гоголь словит такие же, размазывая это опухшее лицо по асфальту Культурной столицы.       Писк старой микроволновки разрезает тишину кухни, выбивая из мыслей Николая. Он моргает глазами, быстро кидает лимон в чай, забирает тарелку и возвращается с фееричным:       – Кушать подано, извольте жрать, Фёдор Михайлович. – только от вида Фёдора совсем не весело – он так и сидит, сгорбившись, кажется, что ещё немного и он просто свалится с дивана. Однако он просто поднимает голову, старается разогнуться и окинуть расплывчатым взглядом тарелку и кружку с чаем.       – Ты вообще как? Выглядишь не очень. – Коля присаживается рядом, аккуратно протягивает пюре Фёдору, что ставит тарелку на колени, собираясь с мыслями.       – На себя посмотри. – Достоевский кашляет, прикрывая рот рукой, даже не смотря на Гоголя. Он и сам прекрасно знает, что выглядит не ахти, он прекрасно это чувствует и знает, что Гоголь, как никто другой, это прекрасно понимает. – Всё так же.       – Понятно… – Коля молчит, сжимая кружку в своих ладонях, слабо постукивая пальцами по керамике. – Тебе нужно помочь?       – Нет. – никто и не сомневался в таком ответе, потому Коля лишь кивает, опуская взгляд на кусочек лимона, что плавает в кружке, пока Достоевский неспешно есть пюре, кашляя каждый раз, когда приходится глотать.       – Так! – восклицает Яновский, на что Фёдор даже ухом не повёл, привык уже к подобному. – ты пока ешь, я схожу лекарства принесу и бинты. Понятно? – Достоевский кивает и Гоголь убегает, пока голове первого крутится всего один вопрос «Откуда?». Фёдор прекрасно знает, что у него отродясь никаких лекарств не было, помимо тех, которые приносил Гончаров и которые быстро кончались. Картошки у не него тоже не было, как-то не получалось дойти до магазина в последнее время. «Нужно будет долг вернуть.» – Фёдор кусает хлеб, жуёт и снова кашляет, когда еда проходится по глотке, царапая и раздражая её ещё больше. Невыносимо.       Гоголь возвращается спустя минуту или две, принося в руках какие-то пачки с лекарствами и бинты. Достоевский же в это время отставляет тарелку на тумбу, беря кружку с чаем.       – Федь, ты не птичка, чтоб так мало клювиком клевать. Ты почти ничего не съел. – Гоголь показушно строит недовольное лицо, оставляя лекарства рядом с тарелкой.       – Не хочу больше. – Достоевский пьёт чай и только сейчас выдыхает так довольно, как только в таком положении может. Чай не так жжёт горло, лимон приятной кислинкой оседает на языке, а тепло от напитка согревает вечно холодное тело.       – Тю. Чёрт с тобой. Ставь градусник, горе ты моё луковое. – Фёдор ничего на это не отвечает, ставит себе градусник, грея длинные пальцы о стенки кружки, расплываясь в этом тепле.       – Давай бинты что ли поменяем? – ставя руки в боки, рассуждает в слух Гоголь, осматривая всё принесённое.       – Меняй. – Достоевский облизывает сухие губы, ставит кружку на тумбочку и складывает руки на коленях в ожидании. Коля не тянет, наклоняется к Фёдору и развязывает аккуратный узелок, разматывая бинты, что после двух оборотов спадают сами красно-белой змеёй. Николай старается не сильно всматриваться в следы запёкшейся крови, откидывает бинт и берёт ватку, смачивая её перекисью.       – Сейчас может щипать, но мы не противимся и не сопротивляемся. Понял, принял? – Гоголь наклоняется, заглядывая в чужие глаза.       – Понял. – хрип, мало напоминающий голос нормального человек, даёт добро. Коля аккуратными движениями наклоняет голову Фёдора, осматривает волосы, где запеклась кровь и едва касается ваткой этого места, слыша тяжёлый вздох снизу.       – Потерпи, Федь, я быстро сейчас. – Достоевский набирает в грудь побольше воздуха, сжимает одну ладонь в другой, прикрывая глаза. Он терпит это шипение перекиси, жжение и пронзающую затылок боль, но молчит, лишь изредка шмыгая носом.       – У-у-умница, Феденька. – Яновский слабо улыбается, гладит Достоевского по волосам, желая успокоить и отвлечь. Бабушка его так всегда делала и Коле это помогало. Теперь помогает и Фёдору, который уже не вздыхает так тяжело, не шипит, а только смиренно сидит, опустив голову вниз, прикрыв свои глаза.       – Так, сейчас перевяжу и сможешь лечь. – Коля убирает побуревшую ватку и берётся за марлю. Один кусочек он сворачивает, прикладывает к ране, а после, уже другим бинтом начинает фиксировать этот кусочек марли. Бинт ровным слоем ложится на голову поверх чёрных спутанных волос, завязывается бантиком, а умелые руки берут лицо за щёки, поднимая на себя, заставляя Достоевского интригующе приподнять одну бровь.       – Красавчик. – Яновский улыбается, а Фёдор вздыхает. Как же это в стиле Гоголя. – Давай, ложись, а дальше по списку! Это выпить, это тоже, этим измерить, а это от насморка. – и всё сказанное выполняется на уровне приказа, потому что выбора Достоевскому толком не дали. Ощущения отвратительные и не столько от болезни, сколько от мерзкого и вязкого чувства беспомощности, стекающего по грудным стенкам. Фёдор и сам может всё принять, всё сделать, зачем эта излишняя осторожность и тревога в голосе? Зачем этот нежный и перепуганный взгляд, скрывающейся за яркостью радужки? Просто оставь всё как есть, не буди это «что-то» до невозможности трепетное, посаженное на цепь разума.       – Оставь… в покое. – Достоевский отворачивается, а Гоголь так и замирает с открытым ртом и градусником в руках. Он что-то не то сделал?       – А, да… Отдыхай, Федь! Я, если что, на кухне буду, ты зови, если что-то понадобится. – Гоголь быстро возвращается в реальность, но от этого не остаётся менее растерянным. Что сейчас было? Коля уходит на кухню, касается рукой чайника, а сам только и думает об этом взгляде. Таком… встревоженном что ли? Ему могло показаться, но на мгновение этот взгляд утоп в нежности, которую тут же захлестнуло отчаяние. Кто же знал, что Достоевским бывает таким. Быть может, это просто действие болезни, последствия разбитой головы? Может быть, но сердце и без этого слишком быстро бьётся в груди, задерживаясь в висках.       – Что это было?.. – и пока Гоголь в недоумении расхаживает по кухне, Фёдор тяжело вздыхает, укладывается на кровати, кутаясь в одеяло, потому что снова до ужаса холодно. Каждое движение отдаётся болью во всём теле, но от чего сейчас эта боль стала сильнее? Тёмные глаза смотрят на пустой дверной проём, где одна тень двигается на отпечатанном на стене свете. Да ведь быть такого не может. Достоевский хмурится, утыкается носом в одеяло и обнимает себя тонкими руками, стараясь согреться, отогреться и перестать дрожать. Дай Бог уснуть и забыть обо всём до лучших времён под слабые звуки копошения на кухне.       – Благослови… – и шёпот утопает в тишине комнаты.

***

      Однако ночь не будет спокойной. Ночной сон давно перестал приносить с собой желанный покой. Достоевский жмурится от боли, смотря в глаза напротив. И чувство такое странное, словно в груди что-то сжимается в предвкушении чего-то, однако Гоголь пока ничего говорит, только смотрит глазами, полными чего-то, не то обиды, не то полнейшего разочарования.       – Чем я это заслужил? – Гоголь стоит перед ним, скрестив руки на груди. Голос его чист, как морозное утро, пропитанное холодом и болью.       – Что именно? – Достоевский не до конца верит в то, что слышит сейчас. Коля намекает на то…       – Ты не догадываешься? Хорошо, я объясню. Чем я заслужил такое отношение к себе? – Гоголь больше не молчит, больно уж долго он всё это терпел, чтобы, в последствии, продолжать это терпеть.       – Я не понимаю, о чём ты. – Достоевский сглатывает и хмурится.       – Ох, не придуряйся! Ты прекрасно понимаешь! К чему этот холод? Почему, Федь? Неужели ты настолько слеп, чтобы не увидеть, как я тебя...       – Что? – мурашки пробегают по позвоночнику, пронзая до самых костей, играя на нервах. Весь мир сузился до разноцветных глаз напротив, пропитанных вязкой и ядовитой…       – Я тебя... – он не слышит последнего слова, не может разобрать по губам. Он впервые чувствует себя настолько растерянным, что нет сил экстренно собраться с мыслями, когда последнее слово разрезает слух, разум, душу…       – Коля.       – Ненавижу.       В голову бьёт боль, сердце тянет и бьётся в груди. Достоевский дышит глубоко, осматривает темноту комнаты, хотя сейчас, кажется, уже далеко не ночь. Тело покрылось испариной, однако под одеялом невыносимо холодно. Эта мерзкая тревога гложит, не даёт покоя, хотя это был всего лишь кошмар, вызванный жаром. Слишком реалистичный. Слишком хватающий за душу.       – Коль? – и разрезанная хрипом тишина поглощает квартиру вновь. Фёдор кусает губы, поднимается на постели и держится за голову – всё ещё болит, но, кажется, температура немного спала. Голые ноги опускаются на паркет, и худая, болезненно тощая фигура поднимается, шатается, но шаг твёрдый, упёртый. Достоевский придерживается за стену, выглядывает из-за дверного проёма в темноту кухни.       – Ушёл?.. – Фёдор хмурится сильнее прежнего, включает свет на кухне и проходит. Время близится к девяти утра, а взгляд больных глаз цепляется за записку – небольшой мятый клочок бумаги, заботливо оставленный на столе.

«Улетел в универ. Федюша, не скучай ♡»

      Так значит он зря волновался? А волновался ли вообще? Однозначно, не иначе не объяснить гул истощённого сердца в худой груди. Надо же.       Достоевский оседает на один из стульев, складывая руки на столе, молчит. В квартире всегда было так тихо? Достоевский всегда любил тишину, она была его верным спутником всю жизнь, была главным слушателем и собеседником, так почему сейчас эта тишина так бьёт по ушам? Так мерзко скребёт по грудине, заставляя желать нарушить её хоть чем-нибудь: поставить закипать чайник, постучать пальцами по столу, открыть окно, пропуская ветер, что завыл бы серенадой. А сейчас дом словно вымер – пустые стены, пустые коридоры. Фёдор не понимает или просто не хочет понимать. Всё ведь стало как прежде. Всё ровно так же, как было до этого неделю, месяц или год назад.

«Федюша…»

      Какую же ужасную форму имени он выбрал на прощание… Достоевский кашляет, чувствуя невероятную резь в горле. Ей-Богу, он скоро скончается, это невыносимо. Приходится встать с места, потратить последние силы на то, чтобы просто дойти до комнаты. Он сам наливает себе микстуру, сам допивает остывший чай, кажется, сделанный не так давно. Он не узнает, что даже едва стоя на ногах от усталости, опаздывая в университет, Гоголь делал ему этот чай. Как бы Николаю не было больно, мерзко, он просто не может поступить сейчас иначе.       Фёдор сидит на краю кровати ещё какое-то время, молча, едва дыша, сжимая в руках кружку. Связано ли это с тем, о чём вчера спорил Гоголь с Пушкиным по телефону? Связано ли это с ним? Достоевский вновь кусает губу, думая, думая, думая. Это всё не так просто, нужно разложить всё по полочкам, разобраться со всем в конце концов, пока поздно не стало. Возможно, он и так оступился, отвергая Колю вчера – просто не был в состоянии думать, а сейчас, когда разум прояснился, пробило резкое осознание, что Яновского здесь не хватает. Не хватает назойливого фонового шума, дурацких шуток и каких-то фраз не в тему, не хватает этой улыбки. Улыбки, которую он видел, когда каждый раз засыпал, даже в самую первую ночь. Улыбки, которой сейчас нет на лице Коли, потому что его нет тут.       Фёдор мысленно усмехается самому себе, понимая, во что же он вляпался, но пока болезнь его сильнее, он укладывается в холодную постель, вздрагивая и в очередной раз укутываясь в одеяло, в надежде, что это спасёт его от извечного холода.       – Надеюсь, ты ещё вернёшься… – одними только губами произносит эти слова Достоевский, прикрывая глаза.       Вернётся. Ещё как вернётся, ещё и Гончарова чуть ли не за шкирку притащит. Вынесет ему весь мозг произошедшим, получит пиздюлей за то, что скорую не вызвал и похвалу за то, что как следует позаботился о Фёдоре. И Достоевский даже не будет знать, что такие долгожданные гости так скоро навестят его, потому, проснувшись уже вечером, он не сразу понимает, что в квартире не один, только свет с кухни, проникающий в коридор даёт подсказку.       – Вернулся? – Фёдор не спеша поднимается, выдыхает, чувствуя явный трепет в груди. Привычный звук суеты вызывает слабую улыбку на лице парня, что первым делом, проходя на кухню, видит развалившегося на столе Гоголя и только после моющего посуду Гончарова.       – Здравствуй. – Достоевский стоит в дверях, Иван оборачивается и одаривает друга тёплой улыбкой, параллельно с этим убирая мытую тарелку.       – Здравствуй.       – Я уж думал, что тут Коля хлопочет, но, как я вижу, у него есть дела поважнее. – они оба одновременно переводят взгляд на Яновского, что и не думал просыпаться, тихо и мирно посапывая на столешнице.       Гончаров едва усмехается, возвращаясь к своему делу, продолжая разговор:       – Он уснул почти сразу, как мы пришли. Лежит и не двигается уже часа полтора.       – А что с руками? – Достоевский смотрит на покрасневшие костяшки Гоголя, обводя каждый изгиб тонких рук своим взглядом.       – В суть дела я вникнуть не успел, однако я видел только как его и Пушкина разнимали в коридоре. – и чувствуя взгляд на своей спине, явно подразумевающий вопрос, Гончаров продолжил. – Поцапались перед первой парой. Уж по какому поводу, я не знаю, но что-то подсказывает мне, что Александр снова не удержал язык за зубами. В любом случае, на следующей перемене они уже вместе выходили на улицу.       – Понятно. – Фёдор не может отвести взгляда – о чём-то думает, что-то взвешивает и что-то для себя решает.       – Что-то не так? – Иван убирает столовые приборы в ящик тумбочки, выключает воду и оборачивается, вытирая руки о полотенце, рассматривая Достоевского.       – Можешь отнести его в комнату? Он, видимо, не спал несколько ночей, пока был тут. – Фёдор в подробности не вдаётся, только с просьбой смотрит на Ивана, что с лёгкой улыбкой подходит к Гоголю.       – Да. – Достоевский почти завидует тому, с какой лёгкостью Гончаров поднимает Яновского, что ни одной мышцей не дрогнул, пока его переносили и укладывали. Слишком уж он вымотался за эти три дня и две бессонные ночи, чтобы разорвать свой крепкий сон – заслуженную награду за все старания и мучения.       – Спасибо.       – Не стоит благодарностей. Николай всё же и мой товарищ. – непринуждённо отвечает Иван, возвращаясь обратно на кухню. – Чай?       – Не откажусь. – Фёдор присаживается на нагретое место, сильнее кутается в кофту и смотрит на Гончарова, что достаёт пару кружек, чтобы заварить им чай. Давненько они не собирались вот так, чтобы, в первую очередь, просто поболтать и отдохнуть в компании друг друга, обсуждая всё, что только можно.       – Николай мне рассказал, что произошло. Точнее, он буквально наорал на меня. – Достоевский усмехается, впервые за эти дни чувствуя, что он действительно может улыбнуться. Сейчас ему гораздо лучше и дом уже не кажется таким пустым и холодным. – Как ты себя чувствуешь?       – Намного лучше. – Фёдор кашляет, но от чего-то больше такой боли нет, словно изнутри что-то тёплое согревает его и работает лучше любого обезболивающего. Невероятное чувство.       – Рад это слышать. – Гончаров добавляет в одну из кружек кусочек лимона, точно так же, как это делал Коля всё это время. Фёдор с неким упоением проводит эти параллели, рассматривая поданный ему чай. – Я ещё лекарств принёс. Расскажу, что надо выпить и что сделать, чтобы быстрее поднять тебя на ноги.       – Спасибо. – Достоевский не сомневался. Гончаров же в прошлом врач, пусть и отучился он всего два курса, однако полученных знаний хватит на всю жизнь вперёд. Ох, сколько родители, тоже врачи, отговаривали Ивана забирать документы, до последнего стояли на том, чтобы тот отучился на врача до конца и получил диплом, но аргументы Фёдора тогда были убедительнее, потому Гончаров без малейших сомнений отчислился и поступил к Достоевскому в университет на его же курс. До сих пор ему не доводилось жалеть о своём решении, не его это – врачевание.       Иван мягко улыбается, кивает на благодарность и присаживается напротив, поправляя длинные волосы, двигая свою кружку ближе к себе. Достоевский делает глоток чая и тот точь в точь, как Коля делал, даже на вкус. Для обычного человека это простая и понятная истина, однако, для Фёдора она имеет куда больше смысла, чем простое умозаключение, ведь заваривают чаи эти двое совершенно по-разному. Это и удивительно.       – Знаешь, я был удивлён тому, что ты не зашёл раньше. Оставил меня... – першение в горле заставляет Фёдора притормозить и тихо прохрипеть, – Буквально на произвол судьбы. Ещё и с Колей.       – У тебя есть силы шутить? Меня это радует. А по поводу моего отсутствия, нужно было срочно уехать с родителями, сети не было совсем. – Гончаров всё так же расплывается в своей мягкой улыбке, неспешно отпивая из своей кружки. – Представь моё удивление, когда я увидел свыше двадцати пяти пропущенных от Николая.       Достоевский едва-едва, совсем тихо смеётся, прикрывая глаза. Голова пульсирует, болит, но ему сейчас так хорошо, как не было давно. Можно и потерпеть, ведь так редко выдаются такие вечера, пропитанные сплошь уютом.       – Я не ожидал от него меньшего.       – Я только по приезде узнал, что произошло. Буквально во всех подробностях узнал о том, какой ты несчастный, больной, измученный, но довольно милый, когда спишь и не брыкаешься. Это цитата. – Гончаров и бровью не повёл, а Достоевский позволил себе на мгновение удивиться.       – Надо же. – Фёдор поправляет рукой волосы под марлей, зевает, рассматривая Гончарова перед собой, от которого так и веет спокойствием и упоением, пока у него самого в груди отступают все сомнения и тревоги, уступая место желанному успокоению.       – Это одна версия произошедших событий. Стоит ли мне рассказывать о том, как реагировал Пушкин на то, что Николай провёл тут несколько дней? – вопрос не столько ради такта, а столько, чтобы убедиться, что Достоевский в полном сознании и прекрасно осознаёт на простом примере реальность, потому что, судя из рассказов, Фёдор вполне мог получить сотрясение. И будет совсем нехорошо, если оно как-то скажется.       – Я уже наслышан. – и они тихо смеются, так как смеются люди после долгой разлуки с лучшими друзьями, хотя прошло всего пара дней. Как же просто одно мгновение может показаться невыносимой вечностью.       – Ваня!       – О, а вот и Коля оклемался. – Гончаров в очередной раз отпивает чай, со спокойным выражением лица наблюдая за тем, в коридор вылетает Гоголь.       – А где Фе... А... – Достоевский оборачивается, видя растрёпанного и явно перепугавшегося пропаже Фёдора Гоголя, что неловко хлопает своими глазами, рассматривая всех присутствующих, не сразу соображая, что всё в порядке и он зря так резко подскочил.       – Привет, Коль. – и у Коли сердце в груди бьётся быстро-быстро, видя эту улыбку, какой ему ещё не доводилось видеть – больно уж она мягкая, тёплая, искренняя…       – Привет, Федь. – и Коля не может с места сдвинуться, неловко улыбаясь в ответ, вглядываясь в чужие глаза. Такие красивые глаза, в которых так и хочется утонуть, забыться, соприкоснувшись с прекрасным. И если люди считают, что прекрасное находится только в мировых галереях искусств, то, Боже, как же они ошибаются, ведь самое прекрасное сейчас сидит напротив, так же глядя в ответ. И пульс учащается и дыхание сбивается. От чего он сейчас такой невероятный и до безумия домашний?..       – Прошу меня извинить, но мне уже пора. – Гончаров поднимается с места, заставляя две пары глаз оторваться от созидания друг друга и обратить на него своё внимание. Больно уж долго Иван был этому свидетелем, понимая сейчас свою неуместность. – Был рад увидеться с тобой, надеюсь, что наша следующая встреча случится очень и очень скоро.       – Я тоже был рад встрече. Заходи после пар, если время появится. – и Гончаров в улыбке кивает, проходя мимо Гоголя, хитро щуря свои глаза. Он понял даже больше, чем должен был.       – Я провожу. – спохватился было Гоголь, но тут же был остановлен, без права на сопротивление.       – Не стоит. Ключи у меня имеются. Доброго вечера. – Иван быстро собирается и покидает квартиру, закрывая дверь теми самыми запасными ключами, которые ему давно ещё отдал Достоевский по старой дружбе. Сначала в целях безопасности, а позже уже и на другие случаи, мало ли, что в жизни случиться может. Часто же люди просят своих друзей принести им чай и занести лично на кухню, потому что «Без чая и вечер совсем не тот».       – Я ещё давно хотел спросить, откуда у него ключи от твоей квартиры? Он не рассказывает.       – Отдал ему запасные, чтобы мне не приходилось каждый раз открывать дверь. – Достоевский смотрит какое-то время в пустой коридор, а после переводит взгляд на Гоголя, на щеках которого постепенно растворялся румянец, который Фёдор находит очаровательным. Ссадину только на скуле очаровательной парень не считает, видимо, Пушкин хорошо постарался.       – Ванька так часто появляется в твоей квартире, что ему ключи нужны? – Гоголь поднимает одну бровь в вопросе, складывая руки на груди и отходя от двери, наконец, удосуживаясь присесть за стол.       – Нет. Просто тогда я приболел, и Ивану приходилось частенько меня навещать. Вот я и одолжил запасные. А потом решил не забирать, мало ли, вдруг понадобятся ещё. Просто Иван никогда не придёт без спросу, потому я даже не переживаю по этому поводу. – Достоевский пару раз закашлялся, но речь свою до конца довёл, усмехаясь этой неявной зависти в глазах напротив.       – Ты как хоть себя чувствуешь? Я так удивился, когда проснулся на твоём диване и тебя не нашёл, что подумал, что я совсем головой рехнулся и что-то случилось. – Николай жестикулирует, стараясь показать всю степень своего удивления и шока, на что Фёдор только улыбается, вспоминая первые мгновения, когда весь перепуганный Яновский вылетел в коридор, зовя Ивана.       – Ты просто спал на столе, когда я пришёл, и я попросил Ивана отнести тебя в комнату, чтобы ты мог отдохнуть. – Фёдор смачивает горло чаем, видя удивлённый взгляд и слушая нечленораздельные звуки.       – О-о-о-ой, Фе-е-е-едя, это так мило! – Гоголь хохочет и одновременно с этим откидывается на стуле, прикрывая глаза тыльной стороной ладони, видно, сон пошёл на пользу студенту, что помимо этого стола, облюбовал и парочку университетских парт, возвращая себе силы к активной жизни. Но суть не в этом. Кто бы мог подумать, что сам Фёдор Михайлович Достоевский, весь из себя такой хмурый и смурной будет думать о том, что его другу следует отдохнуть. Услуга за услугу, как говорится. Каким бы нелюдимым был Достоевским, как бы ненавидел общество, не может он по-другому отнестись к тому, кто буквально спас ему жизнь. Тем более только так требует его отогревшееся сердце.       – Подожди минутку. – Достоевский неспешно поднимается с места и доходит до коридора, что-то беря с тумбочки, возвращаясь обратно по скрипучему паркету.       – Зачем тебе сейчас расчёска?       – Не могу смотреть на твои спутанные космы, Коль. – а Гоголь только и успевает проследить за тем, как Фёдор обходит его и становится сзади, принимаясь с горем пополам расплетать тугую, хорошо за это время потрёпанную косу.       – Федь, да я и сам бы мог. Тем более тебе в кровать надо, Ваня сказал не давать тебе в случае чего расхаживать по дому, потому что он у тебя сотрясение подозревал. – Коля оборачивается и смотрит через плечо за тем, как длинные пальцы распутывают маленькие узелки, как отделяют прядь от пряди, расплетая косу. Может, у Фёдора жар? Слишком он сегодня странный: вчера гнал, а сегодня уже ласками обсыпает. Кто обсыпает?! Фёдор Михайлович. Ласками. Уму непостижимо.       – Коль, тише, не мешай мне. – Достоевский прекрасно понимает, что сил на долгие посиделки у него не хватит, но сейчас так хочется сделать и для Коли что-нибудь приятное, как-то выразить свою благодарность за всю ту заботу, которой Яновский делился с ним. Потому он и расплетает белую косу, что волнами распадается по худой спине, аккуратно расчёсывает самые кончики волос, медленно поднимаясь выше, реагируя на каждое «ой» и «ай», стараясь делать всё как можно аккуратней. В конце концов, он всегда чувствовал слабость к этим волосам.       – Знаешь, Коль, – Фёдор на секунду отворачивается, чтобы откашляться и вернутся за дело, проводя расчёской по светлой макушке. – я хочу сказать спасибо.       – Федь, перестань. – мямлит Коля, чуть откидывая голову назад, хмуря брови. Фёдор понимает, что, возможно, Яновскому не хочется слушать подобные речи, но сейчас, при всём желании, Достоевский молчать не хочет.       – Нет, Коль, правда. Спасибо, что был рядом со мной, когда на меня напали, – пальцы плавными движениями делят волосы на три части, начиная сплетать их в косу, а хриплый голос продолжает сплетать слова в предложения. – спасибо, что был со мной все эти дни и ночи и… – Фёдор на мгновение замолкает, пока коса становится всё длиннее и длиннее, а сердце в груди начинает стучать быстрее. – Спасибо, что остаёшься со мной.       Резинка фиксирует волосы, коса падает из рук, когда Достоевский наклоняется, оставляя почти невесомый поцелуй на светлой макушке. Весь мир падает вместе со стулом, с которого подорвался Гоголь, просто чтобы обнять. Сжать худые плечи своими руками, прижать к себе ближе, утыкаясь в плечо, молчать, ведь громче слов сейчас говорит грохочущее сердце, ведь громче слов говорят холодные руки, обнимающие в ответ и выдох невероятного облегчения…