Дешёвые драмы

      Много времени прошло с того случая и всё вернулось на круги своя. Об этом говорить не принято и воспринимается на ровне с табу. Но и вспоминать об этом никто не желает — слишком много было пережито, переосмыслено, обдумано и жизнь, увы, прежней не станет. Хотя бы по тому, что отношения между Гоголем и Фёдором переменились. Стали более трепетными, нежными, открытыми, пусть и об этом они не говорят. Им не нужны слова, когда глаза выдают всю подноготную их душ, когда касания пробуждают куда больше чувств и чувств приятных, необычных, но приятных. От этого до жути непривычно, волнительно, интересно. Каждое воспоминание отдаётся волнами тепла в районе грудной клетки, трепетным порывом ветра в лёгких, заставляющим тяжело выдохнуть в своём очаровании и заворожении. И до чего странно было позволять себе куда больше, чем было дозволено до этого, питаемые этим чем-то необычайным.       Времени действительно прошло достаточно, чтобы насыщенный лиловый вывелся с белоснежного полотна тонкой шеи, чтобы больной красный цвет не украшал тёмных глаз и чтобы дышать стало наконец свободно, оставляя позади всё пережитое, пусть и большим трудом.       И та ночь была их переломным моментом, порождающая их новую историю, которая плавно переплеталась с их настоящим. Новым днём.       — Ты уверен, что хочешь пойти завтра в университет? — спрашивает Гоголь, оглядываясь на Достоевского через плечо, что стоял у окна и курил в приоткрытую форточку, думая о чём-то своём, поправляя воротник чёрной водолазки.       — Уверен. Итак много пропустил, да и Ивана напрягать уже как-то неудобно. — стряхивая пепел в пепельницу, отзывается Достоевский, ведя взглядом по двору-колодцу.       — Да Ваньке только в радость к тебе таскаться. — отмахивается Гоголь, нарезая кусочки лимона и бросая те в кружки с горячем чаем, в одной из которых сахара больше, чем в принципе его в этом доме расходуется. — А мне, знаешь ли, не охота снова наблюдать твою больную физиономию, полную страданий, если ты опять сляжешь. Только-только на поправку пошёл, а уже выпускай его в вольное плавание.       — И что же, так просто бросишь меня здесь одного и больного? — сигарета тушится и Фёдор разворачивается к Гоголю лицом, опираясь копчиком о подоконник, складывая руки на груди.       — А вот и брошу, чтобы знал, как себя беречь и не выёбываться. — кривит в ухмылке губы Гоголь, подходя к Достоевскому, чтобы протянуть ему его чай и самому отхлебнуть горячий напиток.       — Не бросишь. — мотает головой Фёдор, делая всего один небольшой глоток, отставляя кружку на тот же подоконник совсем рядом с собой, вновь складывая руки.       Гоголь лишь фыркает на это заявление, показательно разворачиваясь от Фёдора, что одним плавным движением ловит его за белоснежную косу, которую сам же утром и заплетал, чуть потянув на себя. Николай поворачивается, смотрит на Фёдора с немым вопросом в глазах, подняв над слепым глазом бровь. Достоевский молчит, но и волос не отпускает, смотрит своим тяжёлым взглядом в самую душу и каждый бы съёжился под ним, увёл глаза, уходя от прикосновения, но Гоголя этот взгляд завораживает, он в нём тонет, не чувствуя ни страха, ни неприязни. Смотрит пристально, будто чего-то выжидает, чуть склонившись. Рассматривает каждое пятно на чужой радужке, терпеливо ждёт. И Достоевский обожает это. Никто не смеет смотреть на него с таким невероятным трепетом, просто не может, а Гоголь совсем другой. Неординарный, в своей степени невероятный и уже совсем… Родной.       Фёдор выдыхает, так и не смея обронить хоть слово. Он старается заглянуть глубже в чужие глаза, но только больше утопает в самом себе, чувствуя, как грудь приятно сдавливает, будоража всё внутри. Действительно родной — жизнь без этого чуда рядом станет в миг мрачной и однотонной, погруженной в жалкую рутину, а с ним… Он может дышать свободно.       — Федь?       — Поцелуй меня.       Коля моргает пару раз, соображает. Чужой голос раз за разом воспроизводится в его голове, сердце стучит непозволительно громко, а мурашки бегут от самой шеи к пояснице, покалывая каждую частичку тела.       Гоголь ставит свою кружку рядом с чужой, опирается рукой о подоконник и наклоняется ближе, настолько, что можно почувствовать чужое горячее дыхание на губах. Никакого подвоха нет. Они оба хотят этого, в предвкушении судорожно выдыхая.       Коля прикрывает глаза, склоняет голову в бок и накрывает чужие губы своими нежно, мягко, трепетно, чувствуя, как хватка на косе пропадает, а холодная ладонь касается его щеки. Невероятно. Они оба замирают, почти что не дышат, пока внутри бурей разворачивается нечто невероятное, глушащее обоих, погружающее в пучину нежных чувств, когда кроме дорого сердцу человека не существует никого и ничего вокруг. Когда не важно, насколько силён за окном дождь и насколько мёрзнут на полу ноги. Не важно ничего, когда тебя целует родной человек, родственная душа, разделяющая с тобой грехи этого мира, мысли, страдание, блаженство.       Гоголь отстраняется, совсем немного, чтобы заглянуть в чужие глаза. И Фёдор смотрит, подушечкой пальца оглаживая мягкую кожу чужой румяной щеки и тень улыбки касается его губ. От её вида внутри всё сжимается и ту же расширяется, гудит и волнуется от переизбытка чувств к своему дорогому другу. Давно уже больше, чем просто другу. И Николай выдыхает, склоняясь и прижимаясь щекой к худой груди, слушая биение чужого сердца совсем близко, пока тощие руки обвивают его плечи в нежном жесте, поглаживая кончиками пальцев.

***

      С того момента прошло действительно много времени. Они оба стали смелее, касания уже не были такими неловкими, редкие поцелуи оставались такими же чувственными, а вечера становились тёплыми. Осень сменилась зимой, укрывая Петербург пушистым снегом и скользким льдом. На носу сессия, которая начнётся меньше, чем через месяц — в конце декабря, а продлится уже после новогодних праздников.       Они сидят в почти что пустой библиотеке своего универа между четвёртой и пятой парой. У Гоголя то они уже закончились, а вот Фёдору предстоит отсидеть тут ещё полтора часа, пока тёмный вечер только больше окутывает Северную столицу.       — Долго он ещё? — канючит Гоголь, развалившись на библиотечном столе, пока Достоевский рядом невозмутимо читал книгу, взятую тут же, чтобы достать нужный для экзамена материал.       — Не знаю. Думаю, скоро уже придёт. — размеренный, хрипловатый голос разрывает гнетущую тишину библиотеки, где людей особо не бывает. Гоголь вздыхает, удобнее укладываясь на сложенных руках. Он смотрит, наблюдает за каждым чужим действием, вздохом, взглядом. За тонкими движениями хрупких рук. Коля тянется своей рукой, невесомо касается самыми подушечками пальцев острых костяшек под невозмутимый взгляд тёмных глаз. Фёдор выдыхает, переворачивая руку ладонью вверх, чуть раздвигая пальцы в знак приглашения. Гоголь хлопает глазами, вкладывает свою руку в чужую, чьи пальцы переплетаются с его. Коля отворачивает лицо, чтобы Фёдор не увидел яркий румянец на его щеках. Слишком непривычно. Слишком слишком. Гоголь и мечтать о подобном просто не мог, не имел права, а сейчас чужие холодные пальцы едва поглаживают его кисть в чрезмерно нежном жесте. Когда вокруг них царит тишина и невообразимое тепло, что согревает холодным вечером.       — Фёдор, мы можем идти. — возникая меж стеллажей, оповещает одногруппника Гончаров. Гоголь подскакивает на месте, уже порываясь вырвать свою руку, но её, будто назло, сжимают только крепче, вызывая целую бурю чувств внутри.       — Можешь подождать в коридоре, я сейчас подойду. — спокойно и размеренно отвечает Фёдор, словно у него совсем не бьётся сердце. Гончаров понимающе кивает и с улыбкой покидает библиотеку.       Коля хочет было что-то спросить, но язык не поворачивается.       — Он знает. — и эта улыбка успокаивает, заставляет так же улыбнуться и спокойно выдохнуть. Гоголь всё понимает, он и сам бы не хотел афишировать то, что… Фёдор его. Им не нужны лишние сплетни, но самые близкие знают и бояться совсем нечего. Это успокаивает.       — Ты сейчас за гитарой? — книга захлопывается, и Фёдор поднимает свой взгляд на Гоголя, часть чьих волос забавно улеглась из-за того, что Коля развалился на столе.       — Да. Смотаюсь и тут же к тебе. — улыбается Гоголь, то и дело бросая взгляды на их руки. Очень уж необычно, волнительно, берущее за душу.       — Хорошо, я буду ждать. — искренняя улыбка обвораживает. Коля улыбается, тянет их руки на себя, оставляя короткий поцелуй на вечно холодных костяшках, перед тем отпустить руки и подскочить на месте.       — Я быстро, оглянуться не успеешь. — Гоголь быстро и коротко целует Фёдоровскую скулу, перед тем, как вылететь из библиотеки с рюкзаком наперевес, чуть ли не сбивая Гончарова. Тот качает головой, переводя взгляд на выходящего следом Достоевского, что едва-едва улыбается, игнорируя совсем чуть-чуть порозовевшие щёки.       — Счастлив?       — Не представляешь насколько.

***

      Два часа пролетают совсем незаметно: поездка в метро до другого конца города, посещение своей квартирки, в которой он почти не появляется, лишь ради того, чтобы переночевать здесь, а утром снова подорваться, наспех заплетая косу и вылетая в университет. Гоголь даже не включает света в квартире, пробегает в комнату, вытаскивая из-за шкафа старенькую гитарку. Его первый и последний музыкальный инструмент, который ему подарили на двенадцатилетие. Ни одной вещью Коля не дорожил так, как этой гитарой. Руки в разноцветных перчатках мягко оглаживают корпус, прижимая гитару к груди — подарок его покойных родителей, которых он не видел уже как восемь лет. Губы дрогнули, а руки крепче прижимают музыкальный инструмент к груди. Он скучает. Каждый уголок ему напоминает о том, что так давно закончилось в их доме. Может, жили они не очень уж и богато, да и отец пил, распуская руки. Коля их всё равно любил, не смотря на то, что когда-то в один из вечеров он и получил свой шрам из-за отца. Это всё давно уже не важно. Всё это — лишь воспоминания, оставившие свой след на душе. Зато сейчас он счастлив. Счастлив же? Однозначно.       Махнув на всё это, Гоголь поправляет рюкзак за плечами, уходя отсюда. Гитару Коля несёт в руках, летит по лестничным пролётам, спеша в метро. У Фёдора вот-вот закончится пара, поэтому нужно поспешить, чтобы не заставлять его лишний раз ждать.       В вагоне метро гитару Гоголь буквально обнимает инструмент, вогрузив подбородок на корпус, прижимаясь виском к грифу. Вагон размеренно шатается, качается, убаюкивая. Гоголь к такой хандре привык — больно уж часто она разъедала его грудь ночами, когда взгляд падал то на рамку с фотографией, то на статуэтки, что собирала мама. А потом ещё и Фёдор появился в его жизни. Его Феденька. Коля улыбается, выбегая из вагона, чуть не пропустив свою остановку. Ещё минут двадцать и он будет с ним. Осталось немного.       Морозный воздух колет щёки, Гоголь поправляет полосатый шарф, выходя из метро, крепко сжимая в руках гриф. И ноги сами несут его по знакомым улицам, переулкам и дворам к давно знакомому дому. Снег под ногами скрипит, подошва ботинок на льду скользит, но Колю это не трогает, он буквально летит к Фёдору, смаргивая пушистые снежинки с ресниц. Ещё немного. Глаза скачут по разноцветным вывескам магазинов, ярким гирляндам и мишуре. Чуть меньше месяца до Нового года, а город уже потихоньку наряжается, чтобы встретить праздник торжественно.       Он сворачивает в ту арку и улыбка тут же пропадает с его лица, пульс подскакивает, стоит увидеть лицо, въевшееся в сознание слишком крепко. Его не забыть. Тот мужчина, чуть пошатываясь идёт с другого конца арки. Замёрзшие пальцы крепче сжимают в руках гитару, а грудь наполняется ненавистью. Чистой, неистовой. Он шагает, не сводя взгляда с него. Пьяный. Он поднимает взгляд, неловко улыбается, чуть поддаваясь вперёд, навстречу Гоголю.       — Пацан, — грубый голос режет слух, взгляд мечется, а адреналин зашкаливает, — мелочи не найдётся?       — Нет. — замах. Деревянная гитара жалобно брякнула, когда корпус пришёлся точно в скулу мужику. Дыхание сбито. Тот наркоман, который сейчас пьяницей выпрашивает мелочь, в тот же момент падает на асфальт от удара гитарой по голове. Кровь стекает по подбородку, тяжёлыми каплями разбиваясь о землю. Гоголь дрожит, не сводя взгляда с него. Смотрит на это дрожащее тело, что отхаркивается кровью с парочкой зубов, стонет от боли, корячась. О-о-ох, эта боль не сравнится с той, которую когда-то он принёс им. Нет, точно нет.       — Я убью тебя. — почти что обезумивший взгляд прожигает мужика, Гоголь делает шаг, наступая ногой на чужие пальцы, вырывая не то крик, не то стон, едва ли не наровясь сломать их. — Убью, если ещё хоть раз ты, сука, покажешься мне на глаза.       И он уходит. Внутри всё трепещет какой-то больной радостью, смех сам вырывается из глотки, почти что душит, заставляя им давиться, даруя двору свой улыбчивый взор. Руки ужасно дрожат, сердце сбивчиво колотится, а улыбка не сходил с лица. Звук шагов разносится по парадной, пока Коля поднимается на нужный этаж, представая перед дверью Фёдора. Он нажимает на звонок, терпеливо ждёт, и дверь открывается. Достоевский смотрит на Гоголя и лицо его с расслабленного становится очень уж взволнованным, когда тёмные глаза рассматривают капли крови на чужом лице и на корпусе гитары. Вопросов слишком много, но правильного так и не находится — он молча стоит перед Гоголем, сжимая в руках дверную ручку, как бы всем своим видом показывая, что Коле следует объясниться самостоятельно.       — Тебя больше не потревожат ночные кошмары. — всё, что выдаёт Гоголь, наперебой со смехом. Достоевский понял, не иначе он бы не схватил Гоголя за одежду на груди и не затащил в квартиру, захлопывая дверь.       — Ты придурок, Коль. — руки слишком крепко сжимают плечи, прижимая к себе. И Гоголя словно током прошибает. Он отпускает гитару, позволяя ей завалиться и облокотиться о тумбу, пока он сам обнимает Фёдора своими дрожащими руками. Кошмары действительно больше не побеспокоят. Гоголь единожды застал их, когда ночевал у Фёдора: они спали вместе — на одном диване, прижимаясь боками друг к другу, когда посреди ночи Фёдор подскочил в постели, перепуганным взглядом смотря куда-то вперёд. Коля тогда и сам проснулся, видел, как тонкие пальцы касаются шеи, будто проверяя, замеряя пульс под кожей, не веря, что он сейчас дышит. Эта картина тяжёлым грузом давила на сердце. Тогда он просто уложил Фёдора, что-то щебетал остаток ночи, пока Достоевский просто не вырубился от усталости. Утром он извинился за это, неловко кусая пальцы, на что Коля только отшутился, не позволяя себе ляпнуть лишнего, чтобы не смутить и не задеть чужую гордость, но эта картинка хватающегося в приступе паники за горло Фёдора ещё долго стояла перед глазами.

И теперь он отомщён.

      — Ну, всё-всё. — Коля тихо посмеивается, чуть отстраняясь, смотря на Достоевского, что глаз своих не сводит, смотрит долго, пристально. — Чего распереживался то?       Достоевский молчит с минуту, думает. Не может он высказать того, что тот случай всё никак его не отпускал, к собственному стыду. Но больше он боялся того, что в один момент на его месте может оказать Коля. Его Коленька. И это мучало и изводило, побуждая те самые ночные кошмары, заставляющие в тревоге проверять социальные сети, чтобы убедиться, что Коля уже давно спит и ему ничего не угрожает. Впервые Фёдор переживает за кого-то.       — Он жив?       — Это так важно? — щурит здоровый глаз Гоголь, давя лыбу.       — Нисколько. — улыбка едва касается губ Достоевского. — Я буду ждать на кухне.       — Вас понял! — и Коля спешит стянуть шарф, шапку с пушистым помпоном и куртку, вешая всё на крючки, пока Достоевский уходит на кухню. В ванной комнате Гоголь тоже справляется быстро — не составляет труда помыть руки и отмыть чужую мерзкую кровь с щёк и гитары. Наконец-то можно выдохнуть. Гитара в руках, на кухне любимый человек, а на душе так спокойно.       — Я пива нам взял и пельмени тебе сварил. — доставая из холодильника две тёмные стеклянные бутылки, Достоевский ставит те на стол, пока Коля усаживается за стол.       — До Нового года почти месяц, а у нас уже праздник. — потирая руки, разогревая те, лепечет Гоголь. — Накладывай! — мах рукой служит почти что командой, на что Достоевский только улыбается. Он знает, что Коля с университета и крошки в рот не взял, потому и позаботился как мог, отварив пельменей, не забыв в магазине прикупить сметану.       — Пожалуйте, любезнейший.       — Благодарю Вас, мой дорогой друг! — тарелку оставляют перед Колей с баночкой сметаны, а тот и мелочиться не думает — два шлепка молочки падают в тарелку. — Бох мой, как фкуфно!       — Приятного аппетита, Коль.       — Шпафиба. — Фёдор улыбается, наблюдая за тем, как пельмени уплетаются за обе щёки, а уголки рта пачкаются в сметане — верный знак того, что действительно вкусно. Сам Достоевский не голоден, он закуривает, опуская взгляд на окна напротив: мягкий свет украшает шторы, где-то уже во всю горят гирлянды, а в одном из окон даже ёлку видно. Достоевский думает, что живи с ним Коля, он бы точно всю квартиру этими гирляндами бы увешал, опыт был. Улыбка становится только шире, тёплый свитер, подаренный Колей в том году, приятно согревает, позволяя прятать холодные пальцы в объёмных рукавах. С Колей ему действительно теплее. И душой и телом.       — Было очень вкусно, Федь! — Достоевский оборачивается и только успевает увидеть, как тарелку облизывают от сметаны и уносят её к мойке, чтобы убрать за собой.       — Я рад. — пепел стряхивается, а взгляд вновь возвращаются к тому окну с жёлтыми мигающими лампочками, где в их свете проскакивают две тени. Быть может это знак?       — Кстати, Федь, ты уже думал, как будешь отмечать Новый год? — Гоголь хитро улыбается, оглядываясь через плечо. Достоевскому и не надо думать, ведь Коля уже всё придумал за него, ведь в прошлый год ему буквально пришлось «украсть» Фёдора из дома Гончаровых в четвёртом часу утра, чтобы привезти на Дворцовую площадь, угостить глинтвейном и затаскать почти до смерти по праздничному городу.       — Как раз об этом сейчас и думал.       — Да что-о-о ты. И что надумал? — Гоголь вытирает руки о полотенце, наконец полностью разворачиваясь к Фёдору лицом, будучи заинтригованным.       — Хотел спросить, не хотел бы ты отпраздновать его со мной? С Иваном я договорюсь. — спрашивает Достоевский, смотря прямо в глаза Николаю, заведомо пытаясь прочесть в них ответ на волнующий душу вопрос, словно у Гоголя могла проскочить мысль об отказе. Он знает, что это невозможно, но вероятность никогда не бывает нулевой.       — Ты читаешь мои мысли! — Коля делает шаг навстречу, обнимает Фёдора крепко-крепко, позволяя себе такую вольность в предпраздничный день, который уже ощущается настоящим праздником. Ощущение такое, что вольных птиц выпустили в долгожданный полёт в груди и крылья их щекочут рёбра и волнуют сердце. — Очень хочу, дорогой мой Феденька. Я уже столько всего придумал. Этот Новый год будет незабываемым. — переходя в конце на шёпот, договаривает Гоголь, отстраняясь и заглядывает в любимые глаза, что в своей больной мягкости позволяют утопать и кутаться.       — Я верю, Коль. — искренняя улыбка касается тонких сухих губ, но один неозвученный вопрос продолжает скрести сердце. Заставляет в порыве неоднозначных чувств взять тёплые руки в свои, ласково сжимая. — И, я хотел бы узнать у тебя ещё кое-что.       — Ты меня прямо заинтриговал. — Коля держится за тонкие ладони, разглядывая каждую линию чужого лика, в нетерпении сжимая губы.       — Раз уж мы не чужие друг другу люди и собираемся отмечать такой праздник вместе, то не было бы проще, если бы мы жили вместе? — странное чувство смущения тонкими нотками неуверенности отдаётся на языке, норовит соскочить мыслью о возвращении слов или переходе на сарказм, но нет. Достоевский действительно слишком долго думал о том, каким одиноким и тусклым становится его дом, когда в нём нет Гоголя, когда уют выветривается, как выветривается с его рубашки Колин запах. Фёдор обдумал всё и наконец решил сделать этот шаг.       — Ты предлагаешь нам съехаться? — уточняет Коля, пока сердце в его груди стучит громко-громко, распирая всё изнутри приятным и тревожащим волнением.       — Именно это я и предлагаю. — кивает Фёдор, лишь крепче сжимая чужие руки в своих, не сводя своего взгляда. Молчание затягивается, пока заветные слова не прерывают тишину:       — Я согласен, свет моих очей.

***

      И времени уже прошло достаточно: бутылки с пивом потихоньку пустеют, а гитарные струны наперебой звонкому Гоголевскому голосу поют. Коля взобрался на стол, сидит на самом краю, а Достоевский рядом, почти что прижимаясь своим боком к чужому. Свет приглушён, а две пары глаз устремлены на ночное небо, укрытое пушистыми облаками, что который час скидывают на город вихри снежинок.       — Я держу тебя за руку, и всё расплывается. Успокой меня заново. Мне ужасно нравится, как ты выглядишь в этой нелепой шапочке. — и Гоголь улыбается, когда на его ехидную скорченную мордашку, выказывающую прямой намёк, его пихают локтём в бок. Коле действительно нравилась эта дурацкая меховая шапка-ушанка. Она такая глупая, от того и имеющая своё очарование. Удивительно, что Достоевскому она так сильно нравится и любые попытки взять её оканчивались лишь тяжёлым вздохом и взглядом, пока предмет гардероба не возвращался хозяину.       — Предлагаю не прятать и уж точно не прятаться. Если верить киношникам, мы загружены в матрицу. Фонари зажигаются, я держу тебя за руку. — ловкие пальцы перебирают, дёргают, зажимают струны, извлекая почти чистый звук. Опьянение лёгкое, приятное, даже не дурманящее, но от него так приятно и атмосфера играет новыми красками, когда рядом тебе поёт действительно любимый и дорогой человек, смеётся, не сбиваясь с текста, лишь изредка не попадая по нужным аккордам, пока взгляд разноцветных глаз с таким заворажением смотрит куда-то далеко — в небо. Этот взгляд когда-то давно и зацепил: они так же смотрели в окно, только алкоголь в тот вечер был крепче и именно тогда Фёдор понял, что Гоголь не так уж и прост и однообразен, каким может показаться. А Колю Достоевский цеплял абсолютно всем: поставленной речью, дьявольской харизмой, убитой красотой. Весь Фёдор был в тот день невероятен, чтобы можно было пропустить мимо глаз такое сокровище. Он и не пропустит, а теперь поёт ему в голос на его же кухне поздним пятничным вечером уже которую песню подряд.       — Случайно падали звёзды в мои пустые карманы и оставляли надежды. Мои колени замёрзли. Ты был счастливый и пьяный, и что-то важное между. — мягкое прикосновение к румяной щеке заставляет отвлечься, повернуть свою голову на Фёдора, что мягко-мягко смотрит на него в своём каком-то необычайном восторге и любви, присущей только ему, только этим глазам. Коля улыбается счастливо, почти смеётся, больше не произнося слов песни, оставляя гитару солировать для них и только для них, когда губы мягко соприкасаются, когда улыбки тонут друг в друге, тепле и нежности дорогого сердцу человека, позволяя этому моменту навечно занять своё место в самых укромных закоулках их сердец.

Ведь губы их сомкнуться в поцелуе вновь под бой торжественных курантов.