Моя ложь, твоя правда

Непроходимый, липкий мрак окружает остановившуюся у высоких кованых ворот машину. Я не успела нажать на кнопку установленной охранной системы, а кажущиеся неподвижно тяжёлыми створы уже открываются внутрь — даже находясь в полностью закрытом авто с поднятыми окнами, я слышу их протяжный стон. За острыми вершинами прутьев сквозит тягучая тишина — короткая аллея с шуршащим под колёсами гравием видится тоннелем с очевидным тупиком, вместо бетонных стен — неплотная поросль тонких деревьев, наполовину застрявших в неподвижном сумраке, и это выглядит почти жутко, если учесть неспособность фар осветить пространство дальше, чем на несколько футов вперёд.  Ехать на «собеседование» таким поздним вечером — не самая лучшая идея, но альтернативного варианта попросту не существует. Как только встреча с агентом в полиции закончилась, я вернулась домой, чтобы продолжить освобождать арендуемую квартиру. Большая часть вещей отправилась на временное хранение в доки, где мне посчастливилось занять освободившееся место, а оставшиеся предметы первой необходимости и недельного гардероба с трудом, но всё же вместились в два чемодана, что теперь отстукивают рваный ритм о поверхность багажника.  — Мяу. — Lo sé, cariño, lo sé. Я не осуждаю свою кошку — она покорно сохраняла молчание в течение полутора часов, которые мне потребовались, чтобы добраться до Чеверли.  Это небольшой городок где-то на границе Мэриленда и Колумбии, и, наверное, большая удача, что он находится не на другом чёртовом конце континента. Получить работу здесь — значит иметь возможность быстро вернуться, если что-то в Балтиморе пойдёт не так. И это не пессимизм, не моё стремление преувеличивать действительность — это справедливо существующая на первых позициях возможность.  Если всё пойдёт по плану. Исходя из инструкций, которые я получила вчера на электронную почту от агента Дэвиса, мне необходимо убедить Микаэля Сандерса в том, что взять на свободную вакансию меня — лучший вариант из возможных. Как будто было недостаточно того отвратительного унижения, которое я уже испытала, когда связывалась с ним по телефону. Как будто недостаточно крохотным, недостойным человеком казалась самой себе, когда уговаривала встретиться со мной в любой свободный день и в любое время, осыпая абсолютно отвратительными, но правдивыми фактами, которые определяют мою текущую жизнь. Шорох насыпи сменяется мягким асфальтированным участком, и только тогда перед глазами угадывается образ огромного двухэтажного особняка; его фотография, найденная мной в сети, была расплывчатой, излишне зернистой и имела небольшой размер — всё это несомненно мешало оценить ужасающую мрачность строения, а также прикинуть масштаб.  Фасад, отдалённый небольшим возвышением, почти сливается с темнотой позднего летнего вечера — он гранитно-серый, холодно-каменный, по углам оплетён вьющейся зеленью, но даже это не спасает положение: всё равно, что на веках мертвеца нарисовать радужки и зрачки. Несколько открытых лоджий походят на те, откуда члены английской королевской семьи наблюдают за парадами и праздниками. Современность выражена в нескольких подсвечивающих элементах на передних стенах — их лучи визуально вытягивают и без того высокое здание. И оно сильнее прежнего давит, давит, давит, будто хочет прибить собственной мощью тебя к земле, втоптать туда, утрамбовать до самой макушки, оставив задыхаться под весом гранита. Несколько подсвеченных изнутри окон кажутся единственными тёплыми местечками во всей этой громадине, но верхний этаж целиком погружён в черноту. Я паркую машину на единственном свободном месте прямо между внедорожником на высокой подвеске и несколько устрашающим мотоциклом. Всего парковочных мест пять, и со мной занято каждое из них. Отодрав наконец взмокшие ладони от обивки руля, принимаюсь растирать окоченевшие пальцы — кажется, они находились в одном положении с того момента, как мы с Аной отъехали от бывшего пристанища навстречу приключениям, о которых я никогда в своей жизни не мечтала. Упорядоченность, строгость, следование плану, в малой степени излишняя педантичность — всё это делает меня тем человеком, на чёткий контур которого обычно приятно смотреть в зеркале. Но сейчас? Переломанная, разбитая на режущие неровными краями осколки, с расплывающимися и помутневшими картинками перед глазами, представляю собой тень когда-то состоявшейся личности. Я уже была здесь, на этом этапе — когда всё впереди разит гадкой неизвестностью.  Мне это ни разу не понравилось. Вытянувшись на сиденье, нахожу собственный взгляд в зеркале; подушечкой пальца прохожусь по скатавшемуся на нижних веках слою тона, который был призван хоть немного скрыть затемнения, образованные бесконечным стрессом последних дней. Волосы по-прежнему туго стянуты в узел у основания шеи, выбранная в качестве официального наряда рубашка и брючный костюм, надеюсь, не измялись в пути. Часы на запястье отсчитывают четыре минуты до назначенного времени, и половину из них я трачу на разрешение дилеммы: стоит ли взять переноску с Аной с собой в дом? Каблуки сапог уверенно стучат, сокращая расстояние до двустворчатой двери, — приходится преодолевать два неоправданно длинных пролёта массивной каменной лестницы, чтобы добраться до неё. Громкое и прерывистое мяуканье Аны отражается и тонет в тишине сумерек, переключая всё моё внимание на этот звук, выгоняя из головы остальные заботы. Я не актриса и не привыкла лгать, но сейчас придётся воззвать каждый навык, который сможет мне помочь получить эту грёбаную должность, название которой мне даже не известно. Габриэль помог со многим, предоставив контактные данные и небольшие досье на каждого из известных бюро сотрудников «Астреи». С остальным я должна справляться самостоятельно и только в крайних случаях просить его помощи.  Моя рука поднимается к подвижной части дверного молотка, металлом слившегося с цветком розы, и я, сделав глубокий вдох, готовлюсь опустить его, чтобы оповестить о своём приходе жителей дома. Но удерживаемое мной кольцо выдёргивается из пальцев, обжигая кожу, и в меня почти врезается вылетевший из особняка человек так, что я едва не роняю к чёрту переноску, в которой бедная Ана издаёт истошный вопль.  Я спотыкаюсь и почти валюсь плашмя на спину, когда предплечье свободной руки сжимается ладонью неизвестного. И сжимается оно настолько сильно, что мне хочется закричать, но вместо это, установив крепкую сцепку с камнем под ногами, выдёргиваю руку и тут же ставлю рядом с собой переноску. Через большие отверстия клетки Ана кажется зашуганной, прижавшейся к дальней стенке, и мне приходится аккуратно приоткрыть створку, чтобы сунуть внутрь ладонь и нащупать её гладкую шерсть.  — Cálmate, chica, está bien. Её янтарные глаза дико расширены, а хвост распушился и мечется, ударяя по пластиковому основанию. Мне требуется огромная сила воли, чтобы не обрушить свой гнев на слепого засранца, однако непостижимым моему сознанию способом всё получается довольно просто. Один глубокий вдох, и глаза поднимаются по длинным ногам, затянутым в чёрные джинсы, пока не натыкаются на глянцевую поверхность мотоциклетного шлема, сияющего с почти ослепляющей мощностью. Напоследок я вновь бросаю взгляд на Ану, которая уже кажется более спокойной, запираю дверку переноски и поднимаюсь во весь рост. — Добрый вечер. — Одёрнув собравшуюся на бёдрах ткань брюк, тяну правую ладонь вперёд, и только тогда вижу перед собой — на самом деле в дюймах десяти выше — очень злое лицо. — Мы высоко ценим внимательность в людях, — последнее слово проговаривает он со сквозящим в твёрдом голосе отвращением, — а особенно в тех, кто так рвётся поработать здесь. Изгиб правой брови натягивается, когда я приподнимаю её, молча выражая своё недоумение и ошарашенность.  — Ну, думаю, проблемы не возникнет. — Моя рука опускается к бедру, потому что её явно не собираются пожать. — Я имею в виду… Вряд ли ты сдашь меня начальству, верно? Ведь даже извинения твой наглый рот не в силах произнести. Мужчина не кажется впечатлённым. Его тёмная кожа выглядит излишне гладкой — ни намёка на недовольные морщины, губы не сжаты. Только алебастровые глаза на долю секунды словно вспыхивают тут же угасающей спичкой. Кожаная куртка с невысоким воротником подчёркивает ширину жёстких плеч, осанка прямая, уверенность и зрелость пролегают тёмной вуалью в радужках. Очевидно, именно он передвигается на том блестящем байке, и остаётся надеяться, что в нём нет того типа злости, который вырывается в виде детских выходок с расцарапыванием чьей-то машины ключом. Он моргает. Я моргаю. И в этот же самый момент понимаю, что мне стоило держать язык за зубами. В обычный день я наверняка бы промолчала, ведь это просто нелепая случайность, но сейчас — именно сейчас, когда мне стоит быть в высшей степени податливой и удобной — кипящие нервы просачиваются сквозь сжатый через силу рот. Нагибаясь, хватаю переноску правой рукой и, чтобы не усугублять положение, молча прохожу в оставшуюся распахнутой дверь. Коридор особняка встречает меня тишиной и отсутствием яркого света — настенные светильники представляют собой имитацию старинных канделябров. На первый взгляд может показаться, что это и правда свечи, — так убедительно пламя танцует и вибрирует, тени от них гарцуют по стенам. Шаги гулким эхом расплываются по помещению, оседая на высоком потолке, а я всё продолжаю двигаться вперёд, подгоняемая мыслью о том, что со всеми этими случайными столкновениями назначенное время уже наступило. А я терпеть не могу опаздывать. Одна из дверей в конце коридора распахивается — и это уже во второй раз, когда складывается резонное мнение о том, что здесь в каждом углу понатыканы камеры, иначе откуда ещё может быть информация о моём появлении и блуждании в этом беспроглядном лабиринте. Я вхожу в открытую дверь, свет в комнате яркий, стены светлые и кажутся почти стерильными, а ещё глаза сложно держать открытыми, когда после долгого времени в темноте оказываешься в настолько хорошо освещённом помещении. В глубине кабинета, у окна и спиной ко мне стоит мужчина — я ещё не вижу лица, но уже знакома с его чертами; из всех, чьи досье открывала, его фотография была самой чёткой. Микаэль Адамсон — руководитель, тот человек, с кем я уже разговаривала по телефону. В тот момент, когда моя рука поднимается к дереву косяка, раздаётся его голос, отчего я тут же отдёргиваю ладонь, чувствуя себя пойманной за каким-то совершаемым непотребством: — Вы можете пройти, мисс Вискарра. — Спасибо, сэр. — Я тут же морщусь, но всё же двигаюсь к центру комнаты; когда каблуки перестают наводить шум в этом тихом кабинете, Ана выбирает правильный миг, чтобы показать своё присутствие громким и протяжным «мяу». Микаэль же в свою очередь, наконец, оборачивается — на его лице одно только недоумение: брови мягко сведены к центру переносицы, руки собраны в замок у солнечного сплетения. На фото в досье его волосы явно короче, сейчас же они убраны в низкий хвост, болтающийся у лопаток. Цвет же такой, какого точно сложно добиваться и с помощью настоящих профи, — здесь, уверена, так постаралась природа. Наверное, и ангелы на сикстинской капелле не столь идеальны. Это напрягает, любого бы напрягло. Подсознательно, находясь в компании столь совершенного человека, начинаешь искать в себе изъяны, выкорчёвывать острым инструментом, вытягивать на поверхность, демонстрировать так, будто это самые лучшие твои черты. Мне же эта идеальность видится отталкивающей, и хочется зажмуриться, чтобы не быть ослеплённой его светом. Это похоже на пластик — мёртвый, плоский кусок искусственно-созданного материала. — Довольно самоуверенно было прийти в компании. — Он кивает на мою переноску, а после указывает на два кресла, поставленных идентично зеркально перед его столом. — Пожалуйста, присаживайтесь. — Я бы рискнула не согласиться, — отвечаю, занимая мягкое сиденье и располагая переноску Аны напротив; когда Микаэль вопросительно приподнимает брови, продолжаю: — Это вовсе не самоуверенность, а отсутствие вариантов.  Микаэль никоим образом не реагирует на вполне прямолинейно продемонстрированную зацепку, чтобы начать разговор. Он неторопливо отходит от эркерного окна и занимает рабочее место за столом; движения изящны и медленны, гибкая и вытянутая фигура, задранный чуть выше необходимого подбородок, беззастенчивый взгляд. Даже обычная беседа с ним, думаю, многих выбивает из колеи. Меня тоже, но я стараюсь этого не показывать, дабы не прослыть непрофессиональной идиоткой перед потенциальным боссом. — Итак. — Светлые руки складываются в замок на столе; на одном из его длинных пальцев — выглядящий старинным перстень, гравировка на плоской части которого плохо заметна. — Чем я могу вам помочь? Свои руки складываю аналогично, но оставляю их обнимающими колено закинутой на вторую ноги. Глубокий вдох и выдох. — Думаю, мы можем помочь друг другу. Не знаю, насколько правильным было спонтанно выбрать именно такую позицию: Микаэль не выглядит тем, кого можно обвести вокруг пальца без предварительной подготовки, поэтому я решаю говорить только правду. Несколько отредактированную, неполную, но всё же правду. — Насколько я понимаю, ваше агентство нуждается в дополнительной паре рук, и вышло так, что в моих силах эту пару предоставить. — Показательно приподнимаю ладони, прежде чем вернуть их на место.  — Хм. — Он откидывается на спинку кресла, пытаясь выглядеть расслабленным, даже добавляет к стоическому выражению лица что-то вроде улыбки, но я отказываюсь верить в её искренность. Всё здесь скоро насквозь провоняет ложью. — На протяжении трёх лет вы вели довольно успешную практику в психиатрической клинике «Гудлам», верно?  Я киваю — это то, что мы успели обсудить по телефону. — По какой причине Вы решили так кардинально сменить сферу деятельности? Наше агентство существует давно, но уверяю, в нашем штате никогда не было дипломированного доктора. По моему мнению, кардинальной сменой можно было бы назвать внезапное трудоустройство в сферу общественного питания, но решаю выразить это более внятными словами: — Я всё так же продолжу работать с людьми, верно? — Мои плечи слегка расправляются, потому что я готова шокировать человека, явно живущего вдали от цивилизации и не имеющего никаких дел со СМИ. — Совсем недавно с одним из моих пациентов произошёл несчастный случай. К большому сожалению, руководство клиники приняло решение, что наличие у меня лицензии — вопиющее нарушение, которое срочно необходимо устранить. За каких-то пару недель все эти годы работы и учёбы обнулились, наряду с чем возник ещё ряд проблем, на решение которых, если говорить честно, у меня не осталось сил.  — Тем не менее вы здесь. — Это так.  Теперь в подушечку большого пальца согнутой в локте руки упирается острый подбородок — он смотрит ни на меня; ни на свой идеально чистый стол, укомплектованный всевозможными канцелярскими принадлежностями, включая самые странные экспонаты вроде перьевой ручки и баночки с чернилами, причём выглядящими использующимися. Если агентство каждого кандидата на должность проверяет досконально, то Микаэль уже должен быть в курсе каждой детали моей ситуации, — он не задаёт уточняющих вопросов, не интересуется совсем. Доверяет ли он тесту на психоустойчивость, сомневается в проведённых экспериментах? Сумел достать записи допроса? Почему-то я была уверена, что мне придётся заново пережить день, поставивший на паузу привычную жизнь. Микаэлю всё это не кажется серьёзным? Он всё же готовится говорить, и я ненадолго замираю. — Выходит, это акт отчаяния? — На такой вопрос есть верный ответ, или это будет в любом случае самосаботаж?  Уголки его тонких губ содрогаются — самую малость, на какой-то неразличимый, крохотный миг, и я позволяю себе ровно на ту же самую малость выдохнуть.  — Знаете, что я вижу, Одри? — Микаэль выпрямляется, локти со стуком складываются на стол. — Я вижу отчаяние, даже если Вы не хотите его показывать. Вы приехали на собеседование из Балтимора, взяли с собой вашего домашнего питомца, но ведь Вы наверняка читали последние статьи об этом агентстве, слышали, что говорят о нас. Если сейчас я вас отпущу, каким будет следующий шаг?  — Найти ближайший отель, очевидно.  Он нисколько не собирается облегчить мне жизнь, так ведь? Поэтому решаюсь на небольшую манипуляцию: — А знаете, что вижу я?  Микаэль прищуривается. — Я вижу то же самое отчаяние, даже если Вы пытаетесь сделать вид, что в таком положении только один человек в этой комнате, — медленно проговариваю, стараясь не переборщить. — Конечно, я слышала, что о вас говорят. Разумеется, я просмотрела все статьи, какие только смогла найти. И именно поэтому сижу здесь, а не пытаюсь держаться как можно дальше от этого места. Вы в затруднительном положении, ровно как и я. Повторюсь, это взаимовыгодная сделка. Я предоставляю услуги квалифицированного специалиста, наученного слышать, слушать и умеющего вывести самого жуткого молчуна на разговор, а взамен получаю спальное место, медицинскую страховку и неплохую оплату, таковы ваши условия?  Микаэль молчит долгие мгновения, отводит взгляд — кажется, в его голове переплетаются миллионы мыслей, простраиваются сотни и тысячи развитий событий, рассчитываются вероятности, выискиваются риски. Я опираюсь на спинку кресла, позволяя себе немного покоя, в котором так нуждаюсь, — всё возможное, думаю, было сделано. Слушаю, как истерично урчит Ана; оглядываю светлые стены, книжные стеллажи, замечаю небольшой скол на ребре стола. В тишине безмолвия растворяется стук настенных часов, которые я не заметила раньше. Взгляд останавливается на одной точке, и есть в этом что-то медитативно-расслабляющее.  Разрешаю себе именно сейчас задуматься о намеренно пропущенном звонке, который поступил на мой телефон сегодня. Ладони подрагивают и напрягаются на деревянных подлокотниках кресла. В другой жизни, при полярно-противоположной ситуации я могла бы уехать из Мэриленда к чёрту — вернуться в дом родителей, стараясь набраться сил, получить необходимый каждому статичный, неоригинальный набор слов, что-то вроде «всё обязательно наладится, оставайся так долго, как тебе нужно». Несбыточность этих детских желаний давно не расстраивает, не заставляет грудную клетку больно спазмировать — жизнь много лет движется вперёд, и я вместе с ней. Разговор с отцом — последнее, что нужно в обстоятельствах, окружающих меня.  Его поддержка и любовь потеряны слишком давно.  — Мисс Вискарра. — Микаэль поднимается из-за стола, светлый шёлк рубашки накрывается взятым со спинки удлинённым вязаным жакетом. — Все формальности предлагаю оставить на завтрашнее утро, а сейчас рекомендую отдохнуть и приготовиться к первому рабочему дню. Встаю со своего места вслед за ним, мои губы растягиваются в небольшой улыбке, отражающей лишь часть того облегчения, что стелется внутри, обволакивает стянутые рёбра и помогает сердцу замедлить ритм. Волнение в один момент улетучивается, потому что я могу наблюдать на удивительно пропорциональном лице пока ещё не официального босса принятие. Оно разглаживает складку между бровей, распрямляет и опускает линию плеч — будто с Микаэля мгновенно свалилась тонна отвратительной тяжести, которая не разрешала ему дышать, перекрывала носоглотку и заставляла мозг голодать, желая набраться кислорода. Теперь я даже могу его рассмотреть более внятно — словно чуть раньше на глаза оставалась накинутой расфокусирующая дымка. И сейчас это кажется странным, потому что на такого человека нельзя не обратить внимания, нельзя не поразглядывать — не из-за красоты, ведь субъективность никто не отменял: просто… Он высокий и худощавый, его походка больше напоминает плавное движение ветра — аристократичность слишком очевидна, голубизна крови едва не рисует родословное древо на бледной коже. Я бы не удивилась наличию какого-то европейского акцента в голосе, но его там нет. Также сомневаюсь в достоверности информации, предоставленной бюро расследований, — если этот мужчина выглядит так в свои сорок, должно быть, у него удивительная генетика. Думаю, с ним было бы очень интересно… говорить. Возможно, мнение ошибочно, но первое впечатление о нём именно такое. А ещё он дотошен, если судить о состоянии кабинета; внимателен, учитывая внимание к деталям. И пока видится, что находится на своём месте. Авторитетность подчёркивается поставленными интонациями, твёрдостью речи, уверенностью в сказанном — он совершенно точно не подвержен вспышкам эмоциональности, по крайней мере выражающимся визуально. И всё это — неплохие данные, чтобы быть ответственным за агентство с такой сложной репутацией. Я пропечатываю отмеченное в памяти, чтобы перед сном суметь составить краткое описание для отчёта, — агент Дэвис не настаивал на каком-либо определённом виде записей, но для чёткости и полноты изложения нужна структура.  — Предлагаю осмотреть дом, — выговаривает Микаэль, подходя к двери и толкая ту наружу. — Одна из гостевых спален на втором этаже станет Вашей на сегодняшнюю ночь и, если Вы не передумаете, то и на остальное время, пока мы готовы сотрудничать. Странно, но не помню, чтобы кто-то из нас запирал дверь после того, как я вошла. Возможно, это сделал кто-то ещё, и тогда, выходит, беседа не была конфиденциальна. Пользуясь случаем, решаю уточнить ещё один интересующий момент; в этот же момент беру переноску с Аной. — Могу я сразу подняться в комнату, чтобы оставить кошку привыкать к обстановке?   Микаэль кивает, пропуская меня вперёд. В переноске подозрительно тихо и спокойно; и хотя Ана не отличается нервозностью, но стресс из-за смены дислокации всё равно её догонит, а я хочу максимально смягчить этот факт.  — Ни у кого из жителей особняка нет аллергии на шерсть? — спрашиваю, желая завязать разговор, пока мы с Микаэлем выходим в поражающее площадью помещение. Его профиль намекает на слабую улыбку, но он, предсказуемо, не делится со мной своими мыслями, а лишь качает головой в отрицании.  — Со своими коллегами познакомитесь на утреннем собрании, — вещает Микаэль. — Сможете расспросить их самостоятельно. Собрания обязательны, на них мы распределяем текущие задачи и обговариваем некоторые детали дел, над которыми проводится работа в данный момент.   Из круглой комнаты ответвляются два коридора в разные стороны, а лестница, прижатая к стене, закручивается полукругом на второй этаж. Наши шаги исполняют отрывистое стаккато в тишине; полумрак так приятен и ласков, ложится плотным одеялом, укутывает в себя, оборачивает, но не душит. Я стараюсь успевать за неторопливыми, но остающимися длинными шагами Микаэля, хотя мне хочется замереть на час, чтобы осмотреть каждую витиеватый элемент. Моя будущая комната оказывается ближайшей к правому крылу, куда и приводит последняя ступень лестницы. Здесь так темно, что я едва не спотыкаюсь о гладкость каменного пола; Микаэль вынимает из кармана ключ, поблёскиващий напылением, и с коротким хрустом вставляет в скважину, чтобы провернуть два раза. Он открывает дверь, и я тут же прохожу внутрь, ожидая появления света; щелчок выключателя заставляет мягкими лучами распластаться по стенам огни искусственных свечей, и я на секунду застываю, чтобы не упустить ничего важного. Микаэль отвлекает: — Я дам Вам несколько минут наедине с питомицей, а после вернусь и проведу экскурсию по общим помещениям. — Его рука всё ещё лежит на ручке двери, второй он протягивает ключ мне, и я немедленно забираю, удивляясь отчётливому холоду металла. — Ваши вещи… — Они в машине, — торопливо отвечаю, — я могла бы занести их чуть позже. — Лучше дайте ключ, — спорит он. — Кто-нибудь сможет забрать и занести в Вашу комнату. Поколебавшись самую малость, вытаскиваю связку ключей с брелоком из кармана пиджака, укладывая их в раскрытую ладонь Микаэля. Буду считать это небольшим упражнением на доверие. Он, как и обещал, оставляет нас с Аной наедине. Высокий потолок; два огромных окна, по бокам от стеклянной двери, ведущей, кажется, на небольшой балкон — не вижу, потому как тяжёлые портьеры, тянущиеся от самого потолка к полу, скрывают обзор. Кровать минимум королевского размера — одна из составляющей спального гарнитура — с высоким каркасом и закреплённым на нём полупрозрачным балдахином, собранным у резных колонн, заправлена в однотонный комплект; у изножья стоит скамья с мягкой светлой обивкой, а с обеих сторон кровати по небольшой тумбочке со светильниками. Правая стена подпирается милым трюмо и двустворчатым шкафом на ножках, в пару к которому приставили комод с украшающими поверхность округлыми вазами. Пол паркетный, но ковры — похожие на те, что были в моей прошлой квартире, — скрадывают твёрдость не таких уж гладких досок. Обои не рассмотреть в приглушённом освещении, но они светлые, украшенные ненавязчивым цветочным дамаском. Под потолком висит массивная люстра — настенное освещение заставляет тысячу хрусталиков сверкать гранями. Дизайн интерьера вызывает странные чувства — они не плохие и не хорошие. Если бы я могла выбирать, то отдала бы предпочтение скучному минимализму, но эта смесь ренессанса с барокко смотрится на удивление уместно, не кричаще; два очень характерных стиля легко уживаются под многоуровневым потолком, украшенным лепниной. Позолота на рамах нескольких картин, украшающих периметр, не лезет блестящей навязчивостью и не ослепляет — напротив, добавляет завлекающего своей неравномерностью блеска.  Прохожу вглубь и ставлю переноску на мягкую обивку скамьи, прежде чем аккуратно распахнуть дверцу. Ана умиротворённо лежит на подложенном под неё отрезе ткани, но, уловив подёргивающимся ушком звук свободы, приоткрывает янтарные глаза. — Estamos aquí, Ana. Переноску оставляю открытой, а сама решаю заглянуть за закрытую дверь, будто вшитую в стену в правом углу комнаты, — яркость света ослепляет, отчего веки смыкаются, но через несколько мгновений я снова способна видеть: ожидаемо, за дверью расположена личная ванная комната, что не может не радовать. Она довольно велика даже по современным стандартам — есть и душ, и ванна; раковины две и обе влиты в массивную гранитную поверхность, под которой установлена корзина для белья. Здесь много камня, но он достаточно разбавляется тёмным деревом, чтобы выглядеть не столь холодно.  Когда возвращаюсь в комнату, Ана уже сидит у изножья кровати, вылизывает передние лапы, вытягивает тугой стрункой, выгибая спинку. Она на удивление легко адаптируется, но мне сложно расслабиться, — возможно, весь завтрашний день я проведу в её поисках по разным углам комнаты. Сейчас же присоединяюсь к ней, буквально утопая в мягкости матраса, опираюсь на локоть, ладонью правой руки длинным движением глажу мягкую шерсть, получая в ответ музыкальное мурлыканье. Это место не ощущается домом — и не должно, — но комфорт убаюкивает. Моя голова оказывается прижатой к плечу, когда рука вытягивается параллельно изголовью. Пальцы утопают в кошачьей шёрстке, темнота под веками становится всё более продолжительной и соблазнительной, затягивающей в распростёртые для усталого тела объятия. 

⚘ ⚘ ⚘

Одри просыпается, рвано вдыхая сжатый, кажущийся отчего-то затхлым воздух. Рука надрывно ноет, ведь в одном положении удерживала голову на протяжении долгой ночи; кожу и внутренности покалывает, когда Одри садится, спуская ноги с постели, сжимая ладонями виски. Заснула она в темноте медленно приближающейся ночи, но, судя по количеству проливающихся из окон лучей солнца, рассвет давно сменил туманный мрак. Она прилегла с Аной всего на несколько минут, но мгновенно провалилась в сон, — уставшая, погружённая в стресс, облажалась, пропустив экскурсию по интересующему её особняку. Одри потягивается, оглядываясь по сторонам и ища свою молчаливую соседку, но не тревожится, когда не находит: комната была заперта, значит, выйти Ана не могла — скорее всего, нашла укромный уголок и решила отдохнуть там.  Поднимаясь с кровати, Одри проводит ладонями по лицу, морщась от дискомфортной пульсации в руке. Она проходит к закрытой стеклянной двери и тянет ручку на себя, желая впустить немного свежего воздуха в попытке избавить запылённое прошлым сознание. Сны — отражение мыслей, шалость собственного мозга. Чаще всего Одри в этом уверена. Они посещают её редко — даже слишком редко, потому что она старается разбираться с тревожащими мыслями в тот же момент, когда те атакуют. Так проще их проживать, проще смириться.  Проблема в том, что она их не запоминает, — сны мгновенно растворяются в реальности, стоит глазам открыться. Её никогда это не волновало. Цветные видения из детства сменились поволокой скорби, а потом и вовсе выцвели, превратившись в хаотично порхающие крупинки праха.  Серая пыль, танцующая под тихую музыку. Застеклённый балкон открывает вид на небольшой участок, похожий на дикий сад. Кованое ограждение просвечивает, сливаясь с простирающимся за территорией особняка лесом. Растения в саду тоже неприрученные, едва ли ухоженные — живут своей жизнью, выбиваясь к свету; листва деревьев ещё зелёная, несмотря на близость осени, впитывает остатки естественного освещения. Дорожка в саду выложена неровным камнем — она петляет между кустами, сворачивается, оборачивается вокруг живых островков с бордовыми розами. Одри нащупывает свисающий с шеи кулон, кончиком большого пальца заново знакомится с выученными гранями лепестков, прослеживает структуру старого золота. Медленный, глубокий вдох наполняет лёгкие, устраняя остатки серости сна. Стекло хрупкое и не удерживает утреннюю прохладу. Она обводит взглядом сад снова, не замечая там чьего-то присутствия. Одри возвращается в комнату, вспомнив об обещании Микаэля о доставке её вещей. Она двигается к двери, мягко опускает ручку, не желая рано шуметь, и, выглянув в коридор, обнаруживает два стоящих на проходе чемодана. Затащив внутрь, решает быстро разложить вещи по шкафам, достать необходимые мелочи и сходить в душ, потому что оставленная на ночь косметика ещё никого не сделала счастливым человеком.  Её захватывает удивительное спокойствие — медитативные действия благотворно влияют, забирая на себя всё внимание. Раскладывая вещи по полкам, Одри заставляет и рассредоточенные мысли выставиться в ряд. После душа она обойдёт особняк — возможно, наткнётся на кого-то, сможет заранее познакомиться с коллегами. Вчера ей удалось увидеть лишь Микаэля и, конечно, первое столкновение с Кассиэлем до сих пор ярко виднеется среди кратковременных воспоминаний. Ей нужно больше узнать о последнем — именно о нём информации было меньше всего. Очевидно, он не самый приятный человек, но Одри уверена, что сможет его разгадать даже невзирая на сорванное знакомство.  Добравшись до органайзера с домашней одеждой, она фыркает от собственной глупости: «Где был мой мозг, когда именно это складывалось в сумку?» — Одри вынимает свёрнутые в небольшой рулон ультракороткие, тянущиеся шорты и вязаный кардиган с открытой спиной из мягчайшей шерсти. Теперь проживание в доме-офисе кажется ей не таким уж удобным решением — в этом никак нельзя ходить среди коллег. — Ну и идиотка.   Время близится к шести утра, когда её влажное после душа тело покидает согретую горячим паром ванную, — в душевой она обнаружила совершенно новый набор косметики, которым воспользовалась, найдя аромат свежего хлопка особенно привлекательным. Ненавязчивость парфюма всегда казалась ей чем-то правильным, строгим; натуральные запахи — тот самый идеал, сочетающий в себе спокойствие и лёгкое настроение. Сейчас кожа мягкая, смазанная тонной увлажняющего лосьона, её упругость способна поднять настроение — так оно и есть. Одри откидывает пропитанное влагой полотенце на кровать и быстро одевается в заготовленную одежду, чтобы ещё раз вздохнуть и усомниться в собственной адекватности: шорты едва прикрывают задницу. Взглянув на стрелочный циферблат лежащих на тумбочке у кровати часов, она несколько успокаивается — ещё наверняка слишком рано для пробуждения особняка. Остальные явно не уснули около семи часов вечера, чтобы проснуться едва ли в четыре утра. Она кивает самой себе, соглашаясь с логичностью размышлений. Ану по-прежнему не видно, но Одри не переживает, — её лоток установлен в ванной, и дверь туда приоткрыта. Автоматическая кормушка совсем скоро наполнится порцией завтрака. Ей не о чем волноваться — она покидает комнату, запирая дверь на ключ.  Умиротворённая утренней тишиной, Одри передвигается, аккуратно ступая на носочках, чтобы издавать как можно меньше шума своим присутствием прямо сейчас. К собранию она успеет вновь обрести привычную уверенность, скрытую в твёрдом шаге и цокающих каблуках, но сейчас слишком рано. По лестнице она спускается быстро, даже не тратя время на разглядывание стен в свете дня, — важно быстро добраться до кухни и набрать стакан воды, а ещё лучше сварить кофе. Её ошибка в том, что она не слышит чужих шагов за спиной. Или это не шаги вовсе? Одри оглядывает левый коридор, видит несколько запертых дверей, гадает и представляет себе скрытое за ними содержимое: библиотека, может быть, чьи-то кабинеты вроде того, что занимает Микаэль? Кухню же ей удаётся обнаружить, уйдя в противоположном направлении. Правое крыло оказывается почти полностью открытым пространством — здесь несколько диванов и кресел, большой обеденный стол с десятью, а то и больше, стульями. Камин, барная стойка. Она хмурится, не понимая предназначения этой странной в своей разрозненности комнаты. Кухня чуть дальше, но её легко заметить за широкой аркой в стене. Всё так же тихо она проходит к кухонному острову, удивляется современностью бытовых приборов и их ассортиментом: здесь есть две кофемашины разных видов, планетарный миксер, пара тостеров. Холодильник тоже огромен, но Одри решает не лезть внутрь, чтобы случайно не утащить чью-то еду, — обо всех этих мелочах она бы уже знала, если бы не проспала чёртову экскурсию.  — Блядство. Проснувшийся желудок урчит, неприятно липнет к позвоночнику, уведомляя об адской пустоте.  Одри находит в одном из множества навесных шкафчиков прозрачный стакан, с тихим стуком устанавливает на пустую поверхность тумбы. Думает она лишь пару секунд, прежде чем убрать стакан обратно и достать небольшую чашку.  Кофеин — жизненная необходимость. Она планировала обойтись водой, чтобы не разбудить шумом кофемашины обитателей этого странного замка, но в конце концов ведь можно рассчитывать на то, что остальные спальни тоже находятся на втором этаже, как и её? Зависимость берёт верх над здравым смыслом, и она обещает себе, что это в последний раз, — небольшое расслабление и маленькая радость, бессменный ритуал, делающий её день лучше.  Чашка устанавливается на подставку под носиком капсульной машинки — держатель для капсул под самим девайсом оказывается пустым, поэтому принимается шарить по выдвижным ящикам, надеясь обнаружить запас. Но ничего не находит. Её это злит, но по большей части ещё сильнее раззадоривает; дверцы открываются одна за другой до тех пор, пока краем глаза ею не замечается нераспакованная коробка капсул на самой верхней полке навесного шкафа. Она оглядывается по сторонам, желая отыскать что-то, способное увеличить её рост: стул, деревянная ступенька, хоть что-нибудь.  Плечи опускаются в поражении. Ей кажется, будто она вновь оказалась в студенческом кампусе, где для получения любого блага приходилось изворачиваться. Это время давно прошло, но вот сейчас Одри — снова только Одри. С образованием, но без лицензии; с размеренной жизнью только в мечтах, с проваленной миссией выпить грёбаный утренний кофе. Она решает сделать последнюю попытку — подпрыгивает на месте, вытягивая руки вверх, чтобы зацепить ближайшую к краю грань. Но она промахивается. Снова. Продолжая глубоко дышать, Одри глядит вверх. Сверлит чёртову коробку взглядом; ноздри расширяются от истерической злости, ладони сжимаются в кулаки. Она бормочет под нос пару ругательств на испанском, потому что иногда эта эмоциональная сущность взрывается в ней, улучив для этого далеко не самый подходящий момент.  Сосредоточенность на цели — её очередной промах. Она остаётся слепой и глухой, не видит и не замечает блуждающего по ней взгляда.  А он вполне себе существует, почти физически скользит по её голым ногам, подсвечивающейся коже, вырезу кофточки на спине и тёмным, всё ещё влажным после душа волосам, качающимся у поясницы, собранным в низкий хвост.  — Мяу! Одри в прямом смысле подпрыгивает на месте, услышав знакомый писк Аны, едва не ударяется об открытую дверцу шкафчика, разворачиваясь на звук, и замирает. — Ничего не выйдет, если ты будешь молча гипнотизировать капсулы.  Серьёзность в бодром мужском голосе её если не впечатляет, то как минимум шокирует. Он стоит, прислонившись плечом ко входной арке, — расслабленный, явно настроенный на приведение в хаос её порядка. Голубые, искрящиеся смехом, выдающие всё веселье глаза чуть прищурены; тёмно-каштановые волосы выглядят то ли мокрыми, то ли покрытыми каким-то специальным укладочным средством. Наигранно сочувствующее её неудаче выражение лица. Волк в овечьей шкуре, весельчак под маской офисного работника в идеально сидящем брючном костюме. Ана — маленькая, пронырливая, громкоголосая задница — ощущает себя более чем уютно в крепких руках, наслаждается мерным поглаживанием под подбородком, а потом вся подбирается, поворачивается и тянет лапку к покрытой лёгкой щетиной челюсти, чтобы ласково провести подушечками по остроте нижней части его лица. Одри чувствует себя почти преданной в этот самый момент. Мужчина — о, она знает его имя — легко отталкивается от опоры, приближаясь к ней, оцепеневшей в центре закручиваемого им урагана. Он подходит близко, слишком близко, от него веет неприятностями и яркими, свежими древесными нотами какого-то парфюма. Больше, чем выраженные ароматизаторы, её раздражает игнорирование личного пространства, а он, кажется, вовсе не считает это за нарушение. Что странно, ведь адвокат как никто другой обязан разбираться в вопросе. Одри свой взгляд от него не отводит — не щурится, не закатывает глаза на откровенную наглость, не прячется.  Он передаёт Ану в её руки, а сам с лёгкостью захватывает заветную коробку с капсулами и мягко роняет ту на кухонный остров. Одри легко вздыхает, удерживая мурчащую кошку на сгибе руки, а второй тянется к любезно спущенному для неё сокровищу, готовая простить любое панибратство и излишне близкое нахождение к ней, но коробка отодвигается, удерживаемая сверху пальцем. — В следующий раз используй снова своё заклинание и призови меня, ведьмочка. Коробка с шорохом приближается к ней, мужчина подмигивает, отчего тонкое кольцо в крыле носа отсвечивает дерзким переливом; а потом он разворачивается и покидает кухню, бросая напоследок: — Чертовски классные шорты, Одри.