Моя ложь, твоя правда

несколько часов спустя

Молчание ощущается… Хватит того, что оно ощущается — навязчиво липнет к кожаной обивке салона, обволакивает все отражающие поверхности, соблазнительным сладким голосом уговаривает опустить переключатель стеклоочистителя. Тишина давно перестала быть напрягающей, верная спутница последних десяти лет жизни — мне легко не начинать судорожно выдумывать темы для разговоров с малознакомыми людьми, и я научилась довольствоваться отсутствием постороннего фонового шума. Всё было бы прекрасно, не будь моё пребывание здесь грамотно выстроенным ходом для того, чтобы выяснить всё и обо всех. Ситуацию не спасала напряжённость, охватившая каждую мышцу в теле, — я честно стараюсь не обращать на это внимания, но даже поворот языка кажется невозможным. Общение — вербальное или невербальное — является непосредственной частью моей работы. «Потерянной работы», — напоминаю себе. Но всё же это так — беседа с пациентом не складывается сразу, для продуктивного лечения необходимо соблюдать протокол. В сухом остатке вывод таков: разговор с пациентом в привычных стенах и знакомой обстановке — легко, но вот быть инициатором болтовни с соседями/коллегами/объектами расследования — скажем так, легче и безболезненнее было бы утонуть в лаве. — Может, — намеренно придаю голосу лёгкость, — введёшь меня в курс дела? Кассиэль — именно так его имя звучит для меня, а не «Кас», как для остальных — не ведёт бровью, оставляет рот закрытым, а взгляд — уткнувшимся в лобовое стекло; ни намёка на энтузиазм, ни капли желания помочь адаптироваться в новом коллективе и на первом же задании. — Тебе действительно не следовало устраиваться в детективное агентство с такими навыками самостоятельного поиска информации, — раздражённо цедит сквозь зубы. Он недвусмысленно намекает на бордовую папку, лежащую в полке под бардачком прямо перед пассажирским сиденьем, — всю имеющуюся информацию о заказчике Микаэль собрал в ней. Уровень подготовки действительно впечатляет — как только «Астрея» приобретает потенциального клиента, о нём наводятся справки от последних штрафов за превышение скорости или парковку в неположенном месте до, наверняка, каких-то персональных данных или кредитного рейтинга. Исходя из отсутствия опыта в подобной работе мне это кажется чрезмерным и даже незаконным, но что я могу знать? Кассиэль не упускает момента, чтобы об этом напомнить. Хотя, судя по тому, как прошёл завтрак, его агрессивный и игнорирующий любые подвижки в рутине настрой напрягает не меня одну. Мы завтракаем. Появление на кухне после моего раннего забега в поисках порции кофеина ощущалось странным — надо ли говорить, какой глупостью было всё же выпить ту самую порцию? Сердце до сих пор отстукивает в ненормальном для состояния спокойствия ритме. Это не помешало мне привести себя в подобие порядка, но сейчас, сидя среди всех этих людей, не чувствовать себя неуютно — так не бывает. Я взываю к спрятанным внутри остаткам стойкости и бодрости, чтобы не налажать и произвести хорошее первое впечатление, — однако подобранный в соответствии с предполагаемой серьёзностью деятельности костюм сжимает тело, оставляя неприятные отпечатки швов на коже. — Доброе утро! — Раздаётся уже знакомый, всё такой же, как и пару часов назад, энергичный голос, заставляющий меня повернуть голову ко входу. Ответом ему служит разномастное, смешанное в один хриплый гул бурчание. Мне хочется незаметно выдохнуть — присутствие кого-то более коммуникабельного ощущается протянутой в жерло вулкана рукой, за которую отчаянно необходимо ухватиться в попытке не сгореть заживо в поднимающейся магме. Я улыбаюсь, надеясь не выглядеть совсем уж жалкой, а представлять хотя бы долю того желанного сдержанного благоразумия. Теперь на кухне находится каждый — за исключением Микаэля, — с чьим досье я успела ознакомиться. Кассиэль Моррис — тридцать пять лет, холост, успешно окончил полицейскую академию после службы в армии США, но полицейским так и не стал по неизвестным причинам, отдав предпочтение получению лицензии детектива. Присоединился к агентству около десяти лет назад. Несколько крупных дел, участие в расследовании которых принял, освещались прессой, но при этом едва ли одна его фотография за много лет просочилась на страницы бумажных СМИ и новостные сайты. Из личных наблюдений: скорее всего, любит адреналин, и моя версия его отказа от трудоустройства по профессии заключается именно в том, что ему не по душе офисная работа — Кассиэлю подавай самый эпицентр взрыва. Предпочитает быстрое передвижение на мотоцикле безопасности автомобиля. Фелония Мэй — тридцать три года, не замужем, но и не свободна. Вот она единственная, кто в данный момент имеет прямое отношение к полиции — совсем недавно назначена на должность главной в отделении Чеверли. Несколько лет после оконченной с отличием учёбы проработала в участке Балтимора сначала патрульным, а после детективом. Начинала с самых низов, у неё отличные рекомендации от сослуживцев и бывшего руководителя. Сегодня я вижу её впервые, фото в досье, должно быть, сделано недавно, поэтому я примерно представляла чего ожидать — рост, пожалуй, около пяти футов и девяти дюймов, что выше моих пяти и четырёх, и не будь на мне высоких каблуков, пожалуй, разница в росте казалась бы почти устрашающей. Фигура отражает отличную физическую подготовку, а стоическое выражение лица с подтекстом «лучше тебе не нести всякий бред» могло бы отпугнуть. Однако коллеги, кажется, не обращают абсолютно никакого внимания на нелюдимость Фелонии. Войдя в кухню минут на пять раньше Давида, она не удивилась моему присутствию — протянула руку и коротко представилась, позволяя называть её сокращением «Фел», а после заняла своё место за барной стойкой, достала из кармана чёрных прямых брюк телефон и с тех пор не подавала никаких сигналов, что могли бы даже намекнуть на её заинтересованность в более близком знакомстве. Не то чтобы меня это удивляло — кажется, каждый из присутствующих представляет собой вполне явного интроверта со склонностью к молчанию. Я в их числе, что даёт надежду на то, что смогу вписаться в коллектив. Ура. — Ну разве вы не самые доброжелательные этим утром, друзья мои? Такой всплеск голоса заставляет содрогнуться от неожиданности — смешна ли моя забывчивость? Этот человек громкий и единственный выбивается из монотонного ритма сегодняшнего утра. Может, поэтому мне так хочется притвориться, что его и вовсе не существует? Фелония, не отрывая зрачков от экрана телефона, приподнимает левую ладонь, получая приветственный хлопок по ней. И это единственно существующая реакция на вопрос. Давид Коэн — насколько мне известно, буквально через неделю отметит тридцать пятый день рождения. Холост. Адвокат. Возможно, именно поэтому я скрепя сердце доверяю такой открытости? Представители защиты кажутся… скользкими? Кто в здравом уме согласится отстаивать в суде интересы неверных мужей, стремящихся обобрать до нитки мать собственных детей, или даже убийц? На секунду мои глаза перестают двигаться от одного субъекта в комнате к другому, взгляд останавливается в мутном пространстве, а ноздри отчётливо улавливают запах сырого металла — солёный, отвратительный, словно стекающий вниз по глотке густой кровью; рука не держит вторую за утро чашку кофе, а сжимает искусно вырезанную рукоятку ножа для вскрывания писем. «Сейчас не время, Одри, соберись», — прикрываю глаза и опускаю опасно вибрирующую в ослабевшей хватке посудину, умудряясь всё-таки расплескать напиток по столешнице, — не критично, но достаточно, чтобы обратить на себя ненужное внимание. Давид, как воплощение предприимчивости и вызывающей зависть молниеносной реакции, протягивает через стойку оторванную секундой ранее бумажную салфетку. Он игриво улыбается, но — зелёные с каплей серого или голубые, быть может — глаза настороженно пробегаются по видимой ему верхней половине моего тела. — Не стоит так переживать, дорогая, — настаивает, взмахивая полотенцем передо мной ещё раз, прежде чем передать в протянутую руку; возможно, мне только кажется, но его голос — прежде звонкий и твёрдый — обретает бархатистую глубину, некую чёткую направленность. — Мне, к примеру, кажется милой твоя нервозность. Все эти эмоции, — последнее слово проговаривается тёплым шёпотом, — так очеловечивают, кошмар! Некоторые здесь, если ты заметила, их боятся. — Но не ты? Смахиваю с себя заторможенность, чувствуя ладонью температуру разлитого кофе через салфетку. — И не ты, очевидно ведь. — Давид отворачивается, тянется за чистой чашкой в навесной шкаф, находящийся прямо по соседству с тем, откуда совсем недавно доставал капсулы для меня. Он перемещается за кофейником, и я невольно отмечаю нехарактерную для человека такого роста и физической формы поворотливость, если не сказать грацию. Вновь поворачиваясь лицом ко всем присутствующим и не глядя, навесу наливая кофе в чашку, продолжает говорить: — Я несколько лет ждал! Меня почти одолела эмоциональная несостоятельность в кругу этих прекрасных, но таких каменных людей. Но ты, Одри… Это колдовство — или что-то похожее — разбудило меня. Я оглядываюсь, стремясь найти хоть какую-то реакцию — хоть что-то похожее — на лицах моих коллег. Но это всё равно, что пытаться отыскать рационализм в этом нелепом выступлении. Однако чувствую себя обязанной ответить что ли — не то чтобы мне не хотелось этого делать, но не будь я связана соглашением с агентом бюро расследований, заставляющим меня влиться в эту странную среду, то несомненно упомянула бы то, что никакой магии не существует, и эта его излишняя показательность — невысказанное напрямую желание быть увиденным и замеченным. Потому что так я общаюсь с пациентами. Потому что не общаюсь ни с кем другим. Потому что я ровно настолько же эмоционально несостоятельна, насколько его — наши общие — коллеги не такие. Сейчас же время строить из себя открытого к общению человека, восприимчивого к настолько вычурному флирту, что в обычной жизни я бы закатила глаза и вышла из любого места, в котором столкнулась с таким человеком, даже если бы этим местом оказался самолёт. Самолёт в небе. — Возможно, всё дело в моих классных шортах? — Прячу скривившиеся от произнесённой глупости губы за ободком фарфора. — Можешь называть меня… — Ведьмочкой? — Я хотела сказать «фея», но твой вариант тоже хорош. Настороженность в его взгляде исчезает мгновенно, и теперь Давид позволяет мне наблюдать появившуюся на её месте лёгкую, на секунду вспыхнувшую и тут же погасшую искру, значение которой мне неизвестно. Со стороны может показаться, что я пялюсь — не стесняясь, нагло пялюсь, — но на самом деле я пытаюсь распознать цвет его глаз. Улыбка раздражающе заразительна, и, несмотря на испытываемый мной дискомфорт от столь неприкрытого внимания, проклёвывается там что-то наподобие заинтересованности. И никаких внятных объяснений этому пока дать не могу. Возможно, это такая профессиональная фишка, делающая мистера Коэна успешным адвокатом? Его специализация… весьма размыта — он не адвокат по семейному праву или уголовному, что странно. И сам по себе Давид весь странный. Выбивается, не подходит молчаливому коллективу, его присутствие одинаково заряжает и раздражает. Сложно определиться. Личное наблюдение: не следит за словами и плевать хочет на субординацию, совершенно не скукоживается под влиянием бросаемых в его сторону удивлённых взглядов — от Рафаила, — или абсолютно взбешённых и закатанных глаз Кассиэля. Возможно, у них уже выработался иммунитет. Я пока могу об этом только мечтать и надеяться, что не сломаюсь от длительного ожидания. Давид, однако, любезно предоставляет мне путь к отступлению — лучше сказать, наблюдению не только за ним, — переключая своё внимание на ещё одного присутствующего в этой комнате. И если напряжённость Каса, безразмерная активность Давида и скучающее безразличие Фел чётко располагаются по углам этой огромной комнаты, то призрачное нахождение Рафаила едва заметно. — А ты с самого утра рвёшься творить, так ведь? Дай сюда. — Давид ловко выхватывает из раскрытой тетради большого формата лист, на котором что-то писал Рафаил, когда я только вошла в кухню. — Сыграешь сегодня? Лист барахтается в воздухе, удерживаемый подвижной рукой Давида, и я с трудом, прищуриваясь, замечаю разлинованные строчки нотного стана с почёрканными на них нотами. Я жду привычного передёргивания от отвратительных воспоминаний, уносящих меня в бесконечные уроки сольфеджио с мисс Девон, но отчего-то на этот раз они решают не вызывать во мне ужаса. Отец настаивал на необходимости обучить меня музыке — одна из немногих вещей, в которых он преуспел, — и я не сопротивлялась. Тогда во мне не хватало сил, чтобы высказывать чёткое мнение о том, насколько это неинтересная для меня стезя. Я не пожалела в конечном итоге. Уроки музыки — это прежде всего дисциплина и усидчивость, которым, думаю, именно они меня и научили. Однако после окончания обучения заставить меня сесть за фортепиано было невозможным. Инструментальная музыка невероятна, но её сотворение и исполнение лучше оставить тем, кто дышит искусством. Рафаил как раз похож на такого человека. Хотя я и не подозревала о том, что он исписывает нотную тетрадь, — ставила на карандашный набросок. Думаю, он может уметь и то, и другое, в теории. Он наравне с Микаэлем — непонятный персонаж. Непонятый, возможно. Он тих и так же молчалив, но это словно не желание отгородиться, как это делают другие, а просто… Ему не нужна ничья компания. Он вполне комфортно чувствует себя, зарывшись в расчерченные листы. Сейчас же, став жертвой бесцеремонного вмешательства Давида, не выказывает никакого раздражения — молча наблюдает за тем, чтобы его работа осталась в целости. Когда замечает, что Давид наигрался, молча вытягивает худощавую руку в сторону, ожидая возврата, и получает его. На нём шёлковая тёмно-синяя рубашка, открывающая вид на бледную кожу с вытатуированным под ключицами шипованным венцом; волосы тёмные, чуть завиваются у линии плеч, где заканчиваются. У него ровный нос, делающий профиль каким-то аристократичным, и задумчивый взгляд фисташковых глаз с мечтательной поволокой. Рафаил существует в какой-то своей вселенной, и мне не хочется его рассматривать по двум причинам: во-первых, он не выглядит подозрительно ни в коей мере, а во-вторых, я чувствую себя слегка неуютно от этого. Как быть нежеланным гостем в чьём-то доме. В досье о нём мало данных — ему тридцать один год; после окончания школы путешествовал по нескольким странам Европы, и цель поездки не была обозначена. Честно говоря, для меня большой вопрос состоял в том, что именно он делает здесь, в Астрее. Хотя и этот вопрос отпал, когда в глаза бросилась указанная фамилия. Рафаил Сандерс — как и Микаэль. Это не совпадение — они братья. Внешне схожесть почти отсутствует, однако некоторые черты лица кажутся слишком явно наследственными, чтобы упускать их из виду. В любом случае он не выглядит тем, кто горит идеей делать мир лучше в том смысле, что находить утерянные вещи или людей, разбираться в чужих склоках. Он будто должен заниматься этим на духовном уровне — совершать то, что заставляет тонкие губы неуловимо изгибаться от играющей в голове мелодии. Возможно, он специализируется на предметах искусства? Как вариант. Наше молчаливое нахождение в кухне обрывается отскакивающими от пола звуками шагов — Микаэль, выглядящий в той же степени собрано, в какой бодро, присоединяется к нам, неся несколько папок в руках. Он желает доброго утра, обращаясь ни к кому и ко всем сразу, заходит за стойку и кладёт ношу на столешницу, после чего вежливо просит Давида приготовить для него чашку чая — ещё одна схожесть с Рафаилом, который не разделил любовь к кофе с остальными. — Одри. — Его глаза находят мои, прежде чем переключаются на других, и Микаэль продолжает говорить: — Я так понимаю, Вы познакомились с остальными? Получив мой кивок в качестве утвердительного ответа, он приступает к основному: — Каждое утро мы будем собираться здесь для того, чтобы рассредоточиться. Иногда над делом работает один человек, иногда требуется больше для высокой эффективности процесса. Сегодня Ваш первый день, и мне бы хотелось, чтобы Вы заняли роль наблюдателя. Возможно, безмолвного, возможно, изредка говорящего. Ваши наблюдения и точка зрения сыграют важную роль. — Он осматривает присутствующих, замедляя взгляд на Фел, которая всё ещё не отрывается от телефона; и останавливается на Кассиэле, который теперь занимает место неподалёку от меня, опираясь на ребро стойки. — Кассиэль составит Вам компанию. Между ними происходит молчаливая борьба — она короткая и едва уловимая, почти никем незамеченная, однако я вижу, как Давид, ставящий дымящуюся чашку на стол, слегка закатывает глаза. Наверное, это противостояние — не редкость. И, надо сказать, отношения в команде влияют на многие повседневные вещи, со временем могут испортить наладившуюся коммуникацию вхлам. — По мне, так это она составит компанию мне, никак не наоборот. — Кас хватает папку буквально из-под носа Микаэля и вылетает за дверь, бросая на прощание: — Парковка, через десять минут. Я натягиваю улыбку, оглядывая оставшихся, после чего поднимаюсь со стула и произношу: — Видимо, это мне. Лучше не буду рисковать и опаздывать. Микаэль глубоко вздыхает, передаёт мне ещё одну папку и кивает. — Вся информация внутри, ознакомьтесь по дороге. Я собираюсь покинуть это место, но он добавляет, прежде чем успеваю сделать несколько шагов: — Обращайтесь за помощью к Касу, прошу. Уверен, вы уже обратили внимание на неразговорчивость некоторых из нас, но не позволяйте этой особенности выполнять работу хуже, чем можете, Одри.

⚘ ⚘ ⚘

Он молча засчитывает ей балл — возможно, за любезно предоставленную тишину в салоне автомобиля, или, скорее всего, за то, что она сумела вовремя остановиться. Кассиэль чувствует себя странно со вчерашнего вечера — ни для кого не секрет, как тяжело он справляется с нововведениями, ломающими и разрушающими мир, к которому и без того сложно было привыкнуть. Безопасность, крепость их коллектива не разрушится этой женщиной, но её попытки похожи на скрип металла о стекло — такие же раздражающие и выводящие его из себя. И раздражали больше всего даже не её поползновения, а то, насколько плохо у неё это получается. Возможно, это даже могло бы рассмешить — то, как она изо всех сил пытается жонглировать гранями своей выдуманной личности. Тут и детективом быть не надо, чтобы отследить спотыкающиеся переключения от задумчивости к изломанной линии подобия дружелюбной улыбки, которой она всех пытается обмануть. Может, ещё и думает, что у неё получается? Кассиэль хочет быть тем, кто разрушит её уверенность. Его бесит, как остальные делают вид, будто ничего не происходит; будто каждый день Габи врывается в особняк с новостью о том, что теперь никакие они не детективы, а чёртовы няньки. Рафаилу, как давно известно, ни до чего нет дела — пока Одри не сунет пальцы во внутренности стонущего старья, которое он называет своими инструментами, ему будет всё равно — новенькая может хоть на голове ходить. О братце его и говорить нечего — вечная поддержка, маленький босс в отсутствие большого; Кассиэлю хотелось утром затолкать папки, что Микаэль сунул им с Одри, тому в глотку, чтобы к чёрту подавился своим снисхождением. От Фелонии он ожидал больше поддержки — по обыкновению она его брюзжащая сторона, и отдельное удовольствие он получает от неодобрения Микаэля; возможно, это лишь первый день, и Фел не настроена была выпускать свои коготки, хотя теперь ему кажется, что та может оказаться рада появлению второй женщины в доме. Давид… Кажется, ненадолго Кассиэль смог привыкнуть к нему — к этой запредельной громкости и показному желанию заполучить внимание всего мира, — но тот первый из них, кому, похоже, действительно не наплевать на новоприбывшую. Не из доброты душевной, естественно — просто такой он, такая у него тактика: ввести в заблуждение, расположить к себе, а там уж… Однако Кассиэлю хочется надеяться, что скоро сияние Одри утратит свою яркость, потеряется в прозрачности, и тогда Давиду снова станет плевать на её задницу. Новые игрушки интересны до тех пор, пока не начинают надоедать. Возможно, если ему удастся трахнуть её, то отсутствие запрета на отношения между сотрудниками укусит Микаэля за зад, ведь это сможет принести с собой кучу драмы, которой никто из них не любит. Очередная вещь, в которой их директор жестоко проебался, но теперь не имеет права запретить это эмоциональное дерьмо. Не сказать, что Кассиэлю приносят удовольствие все эти скандалы… Хотя, наверное, всё же так сказать можно. Он кидает взгляд на свою «коллегу», подозрительно надолго притихшую, и обнаруживает её… спящей. Всё лучше глупой и неестественной болтовни. Тем более, что он и не знает, как бы стал ей объяснять подробности подкинутого им «дела». Оно и не дело вовсе — их утренняя прогулка больше будет походить на ложный вызов; эта имитация бурной деятельности Кассиэля раздражает, но если короткая бессмысленная поездка избавит его от притязаний Микаэля на ближайшие пару дней, то так и быть. Шорох насыпи у подъездной дорожки поразительно громок, и он будит Одри, ненадолго занырнувшую в беспокойный сон, — такой вид сна самый худший, в независимости от того, где случится: во время движения автомобиля или на мягчайшем матрасе из существующих. Слишком давно она так не дремала — уже и забыла, насколько глупыми могут быть картинки, мелькающие в сознании: ей могут сниться самые странные места, а героями действ станут одни из неожиданных, — те, чьи лица почти начисто стёрты из воспоминаний. Одри тянется к шее, стремясь нащупать старое ожерелье, но её пальцы касаются только лишённой холода металла кожи между выступающими косточками ключиц. «Странно», — думает она, ведь точно помнит, как возвращалась в комнату за тонкой цепочкой с кулоном, прежде чем дойти до кухни. Тихо вздыхая, отводит руку, чтобы как можно скорее открыть дверь останавливающегося автомобиля и вдохнуть побольше свежего воздуха. Дверь со стороны водителя хлопает лишь на мгновение позже. Сегодня приближение осеннего холода чувствуется не так явно — достаточно одного только пиджака, чтобы не замёрзнуть. Одри отчего-то хочется погулять по небольшому городу, исследовать окрестности, познакомиться с чем-то новым и увидеть стремящийся к увяданию пейзаж. Возможно, вечером она выберется из особняка и доедет до ближайшей кофейни, чтобы сменить обстановку. Просто чтобы переключиться на что-то другое. Кофейня или закусочная, которая даст приятный напиток и, возможно, ароматный, начинённый сладким кремом десерт — всё это заставит отвлечься, сместит фокус внимания на что-то новое и не несущее с собой стресс. А сейчас именно так она себя и чувствует: не понимает, что делает здесь, и не понимает, есть ли возможность вернуться к привычной жизни. Приглаживая выбивающиеся из тугого хвоста пряди, делает пару глубоких вдохов и оборачивается к невысокой деревянной ограде, разделяющей соседние участки. Судя по облицовке одноэтажных однотипных строений, этот район не отличается состоятельными жильцами — стены домов выглядят пострадавшими от слишком яркого летнего солнца, выцветшая краска облезла от нечастых, но продолжительных дождей. Редкие участки ухожены — всё больше отличаются неравномерной высотой пожухшего газона. Одри не известны детали, однако зарождаются сомнения в том, что Кассиэль привёз их на нужный адрес. — Как они могут позволить себе частное агентство? Кас на неё даже не смотрит, начисто игнорирует вопрос, и в целом Одри не может его в этом винить. Папка, которую она успела полистать, не пестрила обилием деталей — Эммелин Пейсли, сорокалетняя домохозяйка. О её жизни мало известно: приехала в Мэриленд из Вирджинии и живёт здесь уже двадцать лет, трудясь в клининговой фирме, предоставляющей услуги местной средней школе и нескольким офисным зданиям в центре города, что говорит о преимущественно ночных сменах. В целом, это всё. Не так уж и много, но не ничего. Одри, не пытающаяся прыгать вперёд широкоплечей молчаливой скалы, осматривает задёрнутые окна — и это неудивительно, если утром и днём Эммелин отдыхает после рабочей смены. Одри, уловив движение боковым зрением, следует за Касом, решившим, наконец, открыть калитку и пройти во двор нужного дома. Понимая, что смириться с неразговорчивостью коллеги ушло гораздо меньше планируемого времени, она решает не тратить его на злость или перемалывания причин такого поведения — до тех пор, пока это не станет проблемой для неё или работы. Кассиэль первым подходит к двери и коротко, но громко, отстукивает костяшками пальцев по дереву, а Одри, не успев подумать о том, почему бы не воспользоваться звонком, видит отверстие в стене с торчащими из него проводами. Тишина после нескольких попыток сообщить о приезде её смущает — графа «цель обращения» в документах не была заполнена, а на верхних пустующих участках листа было отмечено от руки «навестить». Видимо, адрес был дан по телефону во время звонка? Одри напрягается — края ногтей впиваются в мягкое основание ладони. Ей не нравится такое приключение — чёртов сюрприз, — информация должна быть более полной, она сама не должна оставаться в неведении. — Это всё? — интересуется сквозь зубы, с неубедительной каплей переживания в голосе. — Можем ехать назад? Кассиэль снова не отвечает, на этот раз небеспричинно — его знания об Эммелин Пейсли отличаются от тех, что Одри прочитала в аккуратном, но неполном досье от Микаэля. Возможно, агентство бы и не выехало на дом к клиенту, но иногда имя даёт больше, чем кто-то хочет сообщать. Эммелин не стала бы звонить просто так — ему это хорошо известно; у них две линии связи — общедоступная, для толпы, а вот вторую заполучить непросто. Его раздражает директор — какого хрена он выдал именно это обращение для Одри? Или же заранее догадывался о том, что Эммелин не будет дома? Он отправляет короткое сообщение Микаэлю с прямым вопросом, саботирован ли первый выезд для мисс Вискарры. — Обойдём дом, — заявляет Кас. — Возможно, Эммелин здесь просто нет. — Если встреча назначена, то как её может не быть? Ему нельзя говорить о том, что ничего не назначено, а потому, демонстрируя уже прилипший намертво образ ублюдка с отрезанным языком, он спускается с крыльца и направляется к правой стороне двора, чтобы самому преодолеть узкий проход рядом с мусорными баками. Поймёт ли Одри, что ей стоит пойти в противоположную сторону? Ему наплевать, как и на то, останется ли она в одиночестве у двери. Если девка сама станет жертвой закона выживания, он плакать не будет точно. Как и на фасаде, боковые окна закрыты полностью — ни одной щели, никакой возможности подглядеть внутрь. Фоновый шум соседей почти не слышен, несмотря на самое подходящее для утренних дел время. Всё это странно, но не неожиданно, — Кас подходит к небольшому и захламлённому заднему двору, улавливает тихое бормотание и только после этого замечает выходящую из-за угла Одри. Она не выглядит довольной, разумеется. А ещё вечно оглядывается за спину, не может сосредоточиться, пытается избавить тонкие каблуки туфель от налипшего дёрна, трёт ладонями округлые бёдра и внезапно останавливается, чтобы залезть в карман обтягивающих брюк и достать оттуда тонкую цепочку с переливающимся на вышедшем солнце кулоном. Ему не нравится замечать, как она вмиг становится спокойной и сдержанной, закрепляя украшение на шее. — Тут тебе не вылазка в ювелирный салон, чёрт возьми, — проговаривает себе под нос и поворачивается к задней двери, кажущейся более хрупкой, чем она должна выглядеть; приглядывается чуть внимательнее, и мышцы в его теле становятся твёрдыми и жёсткими. — Стой там и не двигайся. Одри опускает руки, в очередной раз глубоко вздыхая и стараясь не реагировать на идиотские замечание, радуясь обнаруженной потере, но мгновенно останавливается, не желая спорить. Кассиэль приседает, проводит рукой по замочной скважине под латунной ручкой. «Замок выбит?» — она почти желает сбежать, первая реакция на опасность предсказуема, но всегда сотрясает какую угодно готовность. — Нам стоит позвонить в полицию? — Голос становится тише, движения медленнее, всё внутри застывает, и только не успевший впитать тепло кожи металл на шее почти обжигает холодом. И с чего это она решила, что сегодня всё пройдёт тихо и спокойно? Кассиэль даже не думает, прежде чем шикнуть на неё и потянуться к поясу брюк, чтобы достать прицепленный к кобуре пистолет, — как и когда там оказалось оружие, Одри понятия не имеет и в очередной раз ругает себя за невнимательность. А ведь ей казалось, что это качество у неё развито достаточно, чтобы не попадать в подобные ситуации. Кас поднимается и подзывает её парой движений свободной руки; он останавливается справа от двери с приподнятым оружием. — Опусти ручку вниз тихо и медленно, потяни на себя, — наставляет еле слышно, — и оставайся за дверью, ясно? Она кивает — что ещё остаётся? Она даже не уверена, что у них есть полномочия просто так ворваться в чужой дом. Руки трясутся, и на секунду заваленное первое дело маячит перед глазами яркими картинками, трансформируясь за долю мгновения в позорное возвращение в особняк, а потом и обратно в отцовский дом без возможности когда-либо отвоевать свою лицензию и законное право на старую жизнь — и всё это больно, отвратительно гадко, а ещё разжигает злость. Достаточно уже потеряла — больше своими руками она не разрушит ею же и построенное. Конечности моментом обретают послушание, ладонь ложится на ручку, и требуется совсем немного силы, чтобы надавить и практически бесшумно приоткрыть дверь, утягивая её за собой. Туфли затягивает под рыхлую землю, и ей приходится подниматься на носки. Шагов Кассиэля ей не слышно — может, страх до такой степени влияет, что закладывает уши? Скорее всего, её коллега — не чёртов идиот без необходимых навыков и прекрасно понимает, чем занимается. Если его дурной нрав компенсируется профессионализмом, то ей, пожалуй, будет гораздо легче с ним справиться — если и придётся злиться, то будучи живой. — Одри! — Громкий крик почти вынуждает её подпрыгнуть на месте. — Поднимайся на второй этаж и быстрее, мать твою, только ничего не трогай! Наконец она позволяет себе отпустить ручку и заглянуть внутрь, чтобы увидеть разгромленную кухню, откуда и есть выход во двор. Никакой крови или чего-то подобного, но мебель явно хаотично сдвинута с привычных мест, несколько навесных шкафов открыты, а выдвижные ящики почти болтаются, грозясь выпасть и обронить содержимое на пол. Конечно, времени на то, чтобы рассматривать всё это, нет, поэтому Одри жмурится и проходит вглубь дома, стараясь найти лестницу, ведущую на второй этаж. Быстро поднявшись по хрупкой конструкции — насколько это было возможно, не опираясь на стены и перила, — она двигается к распахнутой двери, чтобы увидеть сидящего у стены за кроватью Кассиэля. Он придерживает телефон плечом, и отдалённо ей слышится его уверенный голос, сообщающий адрес кому-то по ту сторону. В изножье кровати, у той самой дальней стены, Одри видит голые лодыжки и ступни неподвижно лежащего на полу человека. Подходя ближе, замечает синеющие браслеты гематом на бледной коже, виднеющейся от задравшихся джинсов, будто оставшиеся там следом от тесных кандалов. Цепочка на собственной шее кажется теперь не свободной, а будто с каждой секундой нахождения здесь затягивающейся ещё на дюйм, и ещё. Воздух словно становится затхлым и тяжёлым, и Одри такие игры разбушевавшегося от стресса разума не принимает всерьёз, и всё же хочет, чтобы те прекратили такое издевательство. Она останавливается так, что теперь беспрепятственно видит спину Кассиэля, и он поднимается, наверняка чтобы отойти подальше, в то время как Одри будто сцепляется с полом без возможности сделать даже шаг. Кассиэль поднимается, открывая спрятавшийся за ним торс, — руки женщины неестественно вывернуты в локтях, и хотя одежда на ней явно закрытая, всё же свободные рукава не мешают разглядеть ссадины на запястьях; и съехавшая линия декольте обнажает тёмные пятна на грудине и шее. Голова повёрнута в сторону, и Одри тяжело узнать в женщине хозяйку дома и заказчицу, но всё же почти не отличающийся от отражённого на фотографии в досье цвет растрёпанных волос намекает на правильность вывода. В помещении темно — шторы двух окон по-прежнему задёрнуты, — но ей явно не кажется; прерывистый трепет тёмных ресниц заставляет её с шумом вдохнуть. — Она жива? — Да, и в сознании. — Кассиэль выпрямляется, чуть не натыкаясь на неё спиной. — Мы не можем её достать оттуда, возможны какие-то переломы и травмы, не хочу рисковать. Я позвонил в девять-один-один, скорая и полиция в пути. Одри чувствует себя бесполезной — она не имеет достаточной квалификации, чтобы исключить опасные повреждения, да и лезть в это было бы неправильным, если её план по-прежнему заключается в том, чтобы сделать доверенную ей работу и не вылететь из агентства из-за глупых инициатив. Но ей не нравится стоять и смотреть на то, как женщина — совершенно обычная, по какой-то причине обратившаяся к детективам, — тяжело дышит, лёжа на полу в собственной спальне и не имея сил самостоятельно даже подняться. И хотя она смотрит на Эммелин Пейсли, но картинка резко сменяется на другую: ту, которую на самом деле Одри видеть никак не могла. Только предположения и страшные сны, являющиеся плодами неуёмной фантазии травмированного ребёнка, потерявшего свою маму слишком рано, чтобы это было естественным порядком вещей. Пахнет ладаном и смолой — запах тяжёлый и резкий, но давно привычный, и ей непонятно, почему именно сегодня из-за него так сильно кружится голова. Сейчас она даже радуется, что ей не разрешили взять с собой Ану — кошечке было бы ещё хуже, ведь она не ходила сюда вместе со всей семьёй на протяжении нескольких лет. Одри обычно сидит на самом первом ряду скамеек — оттуда и видно, и слышно куда лучше, а ещё никто не отвлекает. Сегодня ей здесь находиться вообще не хочется — лучше бы она сходила в школу, чем провела ещё один час посреди этой толпы. Становится душно, и перед глазами мелькают расплывчатые многоугольники и чёрные точки, так что Одри прижимается к боку папы, пряча взгляд в больших щелях между деревянных досок на полу. Она раньше знала каждую из тех, что начинали поскрипывать, но с тех пор, как их стало больше молчаливых, перестала считать и запоминать их расположение. Стоящий перед ней и папой человек отходит, и его место занимает следующий — Одри не желает смотреть им в лица, так что замечает смену только по различиям в обуви: чёрные и потёртые уходят, теперь перед ними не мужчина, а женщина в начищенных, но растоптанных коричневых туфельках на каблуках. Ей нравятся туфли на каблуках — мама носила их редко и говорила, что в любое время предпочла бы бродить по земле босиком. Но Одри нравились её самые любимые — тёмно-бордовые, блестящие, с перемычкой на лодыжке. Может, у неё получится выкрасть их из шкафа и примерить, пока никто не видит? — Когда приедет abuela? — Её голос скрипит, и он слишком тихий, чтобы папа мог услышать, но не спросить Одри тоже не может. — …неужели так и не нашли? Им стоит поработать усерднее, если они не хотят скандала! — Женщина своим пронзительным голосом раздражает её уши, и хочется закрыть их ладонями. — В любом случае служба была прелестн… Она оглядывается, когда папина рука исчезает с её плеча, и смотрит на неприглядную деревянную коробку — длинную, некрасивую, хотя с бортиков свисает ткань; и Одри приходится подняться на носочки, чтобы заметить знакомый тёмный блеск посреди светлого наполнения коробки. Отходя от отца, ей не нужно смотреть, чтобы увидеть то, как он не обращает внимания на её исчезновение. Папа стал рассеянным, часто неподвижным в своём кабинете, куда Одри обязательно заглядывает перед сном. Он смотрит в одну точку, ненадолго отвлекается и вновь находит что-то взглядом на однотонных обоях в комнате, хотя Одри точно знает: ничего там интересного нет. Коробка всё ближе и видится теперь огромным массивом, который так и пугает, будто может упасть с подставки прямо на неё и придавить к полу. Но вообще-то Одри не страшно — папа с утра уговаривал её подойти ближе, и тогда ей не хотелось, но сейчас-то наверняка можно? Теперь она готова. Она поднимается на цыпочки, руками касается мягкой ткани, стараясь её не уронить. Папа сказал, что маму разбудить уже не получится, — если и уснула, то теперь уже навсегда. Тёмные ресницы почти касаются щёк, а губы, которые мама любила красить яркой помадой, смотрятся бледными. Но она всё равно красивая. Мама всегда говорила ей, что они похожи, — глазами, цветом волос и кожи, овалом лица и формой носа. Она говорила: «Ты моё отражение, sol». Может, это даже было последней фразой, которую Одри услышала от своей мамы. Сейчас ей противна схожесть с отцом — не внешняя, а внутренняя. Тот ступор и молчание, длящийся до этих самых пор, чёрт возьми. Одри тотчас перестаёт жалеть себя, злиться на обстоятельства, и просто подходит к Эммелин, опускаясь на колени и стараясь не задеть руки и ноги. Кассиэль выходит из комнаты, не сообщая о причинах, но Одри на это наплевать. — Мисс Пейсли, Вы меня слышите? Начало разговора так себе, но на этот аспект беседы ей начхать. Одри вынимает из кармана пиджака телефон и включает фонарик: пусть она и не врач в привычном понимании слова, но базовые знания о реакции зрачков на свет присутствуют. — Меня зовут Одри Вискарра, мы с коллегой приехали на встречу, о которой Вы просили. — Одри наводит яркий, оттеняющий темноту луч фонарика на область глаз, зрачки тут же уменьшаются под действием света, показывая неравномерно-окрашенную аквамариновую радужку глаз. — Агентство «Астрея», Вы ведь назначали встречу с нами? Одри застывает, чувствуя нехарактерно крепкую для небольшой, находящейся в тяжёлом состоянии женщины на своём запястье — той руки, которой она опирается о пол. Больше она не двигается — Эммелин всё ещё не видит Одри: её голова по-прежнему повёрнута вбок, — но всё же признаёт присутствие. Теперь Одри видны кровоподтёки у линии роста волос и несколько царапин на левой щеке. — Если Вы не против, я начну задавать вопросы. Лёгкие. Вы можете моргать один раз, чтобы ответить «да», и два раза, если хотели бы ответить «нет», как Вам такое, Эммелин? Ресницы по-прежнему только трепещут, поселяя тяжесть от осознания, что, возможно, всё-таки состояние Эммелин именно настолько плохое, насколько казалось изначально. Но тут Одри чувствует лёгкое сжатие запястья, объявляющее новое правило их игры. — Насколько Вам больно? От одного до десяти, дайте знать, когда я назову подходящую цифру, Эммелин. — Одри называет их медленно, одна за одной, пока не доходит до «шести». — Вы живёте здесь одна? — Одно сжатие запястья. — С помощью агентства Вы хотели кого-то найти? — Снова одно лёгкое сжатие. Она думает, что обращение в агентство не должно её волновать сейчас, чёрт возьми. — Кто-то пришёл сюда раньше нас? — «Да». — Вы знаете этого человека? — «Да». — Ваш коллега? — «Нет». — Может быть, родственник? — В досье упоминается наличие у Эммелин двух взрослых детей-студентов, но никаких сведений о муже или бывшем муже. Одри снова получает отрицательный ответ. — Вы встречаетесь с кем-то, Эммелин? Она снова чувствует одно лёгкое сжатие запястья. Здесь нет ничего удивительного — нападавшего на женщину в её собственном доме сразу станут искать среди близкого окружения или по крайней мере среди тех, кто может войти в этот дом без проблем. Однако здесь, кажется, проблемы были, иначе бы они не наткнулись на выбитый дверной замок задней двери. — Вы не открывали ему? — «Нет». — Он приезжает на машине? — «Нет». — Значит, живёт поблизости? — И вот, положительный безмолвный ответ. Сила нажатия на её запястье становится всё меньше. Это значит, у Эммелин заканчиваются силы. Это значит, у Одри остаётся чёртовых несколько минут времени, чтобы узнать что-то ещё. — Я буду называть алфавит, Эммелин, нам ведь нужно обнаружить его имя? Одри быстрее старается произнести все двадцать шесть букв, но столько и не нужно, Эммелин подаёт ей знак на «В». — Вуди? Винни? Виктор? — Одри судорожно перебирает в памяти имена бывших пациентов, пытаясь нащупать что-то ещё не названное: — Вилли? Ва… В… Винсент? Вэйд? Вэнс? Одно слабое нажатие появляется и тут же исчезает, а Одри хочется станцевать, потому что у неё получилось. Она расслабляется и в прямом смысле оседает, из-за чего ягодицы касаются задников неудобно уткнувшихся в пол туфель, и второй ладонью накрывает по-прежнему касающуюся её кожи руку Эммелин. Нажимает мягко, благодаря за выдержку и внутреннюю силу. Сквозь стены дома доносятся громкие звуки подъезжающих машин, и Одри готовится встать и отойти, чтобы освободить место для врачей, но в последний момент, когда её ладонь соскальзывает с руки Эммелин, Одри чувствует ощутимую выпуклость на ровной коже. Она зажимает тыльную сторону ладони с двух сторон руками, и сама чуть сдвигается, стараясь не причинить ещё больше боли при осмотре. Её взгляд притягивают не набравшиеся цвета синяки и не отпечатки пальцев на запястьях, а напоминающий ожог шрам — он небольшой, находится совсем рядом с выпирающей лучевой костью. Обычно она и не заметила бы, да и сейчас это вряд ли стоит её внимания, но всё же расположенные так чётко под углом линии и несколько точек под остротой их соединения… Пожалуй, об этом Одри подумает позже.

⚘ ⚘ ⚘

Каждый шаг отдаётся вибрирующими импульсами, и мне приходится признать, что выбор обуви отныне будет самым важным решением перед рабочим днём. Стоит двери за спиной захлопнуться, я утыкаюсь плечом в стену и скидываю туфли, позволяя ногам коснуться прохлады плитки. Единственное, чего мне сейчас хочется больше сна, так это добраться до ванны и подарить себе полчаса халтурной спа-процедуры. Я наклоняюсь, чтобы забрать обувь с собой, и в этот момент входная дверь открывается, после чего вновь хлопает — возможно, стоило постараться убраться отсюда побыстрее, но после такого долгого и насыщенного первого дня становится безразлично присутствие Кассиэля. Не знаю точно, в какой момент его молчаливость перестала напрягать, но это, несомненно, добавляет маленький плюс в графе «отношения с командой». Бесшумно передвигаюсь по коридору, слыша гулкий топот за спиной, — я волочу ногами действительно медленно, но Кассиэль не старается меня обогнать, хотя длина наших шагов явно отличается в два раза, и точно уж не в мою пользу. Уговариваю себя не останавливаться перед лестницей, несмотря на то, что она кажется непреодолимым препятствием. Приходится буквально использовать перила, чтобы скользить по ним вверх, цепляясь за гладкую поверхность, — через двадцать секунд ладонь начинает саднить и противно нагреваться. Я продолжаю двигаться к своей спальне; слышу, что шаги за моей спиной становятся глуше — видимо, комната Кассиэля находится в противоположном крыле. Что ж, запомню, чтобы никогда не воспользоваться этим знанием. Мне остаётся лишь пару футов, когда голос Кассиэля — несколько хриплый, но всё же заполняющий своей густотой пространство, разносится по туннельному коридору, забираясь словно в прямиком в мозг. Я разворачиваюсь, чтобы увидеть его фигуру, подсвечивающуюся отблесками свечей на стенах. — Ты неплохо справилась. Остроты, к моему удивлению, не стремятся сползти с языка, а будто напротив скрываются в углах, прячась до более подходящего случая и настроя — я медленно киваю, двери в наши комнаты закрываются одновременно. Спальня по-прежнему кажется чужой — в ней слишком мало от меня, и сейчас это становится странным триггером. Просто потому что я всерьёз сомневаюсь, стоит ли здесь находиться. Ещё часов десять назад страх и дискомфорт легче было приписать к новизне и отсутствию точности. После увиденного… не знаю. Нужно обладать стойкостью и одновременно переключающимся состраданием, чтобы переживать подобные дела, не проецируя их на себя. Мечты об отдыхе в ванной остаются мечтами — я решаю быстро ополоснуться под душем, чтобы не тратить время и по случайности снова не уснуть, прежде чем настанет время для встречи с директором. Конечно, Кас сказал, что подробности случившегося можно передать Микаэлю и завтра, но я предпочту завершить этот день без болтающегося где-то за спиной хвоста из деталей прошедшего. Однако если обнаружится, что тот уже лёг спать, то расстраиваться не буду — потрачу время на переосмысление дня. Я выхожу из уборной, выпуская в комнату влажный пар, мимо пробегает Ана, мурлыча под нос свои недовольства, по пути задевая мои не до конца высохшие лодыжки мягкой шерстью, — такова её вариация нежности, но не слишком явной, чтобы её хозяйка не зазналась ни в коем случае. Сдёргивая полотенце с выжатых волос, отшатываюсь назад, сдержав крик в горле, обнаружив сидящего на кровати незваного гостя. — Ты меня напугал, — сообщаю без надобности, но всё же словесно объясняя — уверена — выражение шока на лице. Давид не выглядит пристыженным или извиняющимся — его торс приподнят над матрасом, удерживается на предплечье. Прищуренный взгляд гуляет по моему телу, запоздало напоминая о скудном количестве покрывающей его ткани. Довольствуется ли увиденным? Или пытается мысленно стянуть мягкое полотенце? Мне плевать. Прямо сейчас усталость со злостью ведут непрерывную и грязную борьбу, но мозг вмешивается, напоминая о необходимости — чёрт её дери — не портить отношения с коллегами, а в кратчайшие сроки налаживать. Судя по результатам общения с Кассиэлем, придётся к каждому из членов команды искать подход — наиболее комфортный для него или неё тип личности, который мне придётся натягивать на себя, но при этом не забывать иногда демонстрировать себя настоящую, иначе есть вероятность с грандиозным грохотом провалиться. Давид как будто каждого пытается вывести из равновесия, но делает он это легко и играючи — словно бы ничего не сказал и не сделал, однако вот я уже хочу повысить голос и высказать пару ласковых. Я могу — хочу — быть собой прямо сейчас: просить неприкосновенного личного пространства, выгнать его к чёртовой матери, уличить в невоспитанности и необоснованной дерзости, а также отсутствии манер. Но что мне это даст? Краткосрочное удовлетворение? Ну и какого чёрта я буду строить из себя невинную девицу? Ранним утром и без того показала себя не с лучшей стороны — молчаливая и заспанная новенькая, от которой разит беспомощностью в бытовых делах. Мне не нравится, что он уже во второй раз застаёт меня врасплох. — Если так хотел попасть в мою постель, то мог просто попросить. — Откидываю полотенце из рук на оттоманку и прочёсываю волосы пальцами, запрокидывая голову чуть назад и с милой полуулыбкой приподнимая бровь. — Это вовсе не мой стиль, милая Одри. Не шучу, кажется, будто радужка его глаз переливается бензиновыми бликами; он выпрямляется, вытягивая прежде согнутую руку. Ткань белой футболки совсем каплю натягивается на грудных мышцах. Кто вообще ходит дома в белом? Он отвлекает меня, продолжая: — Как бы мне не хотелось прерывать твоё разглядывание, но нас ждут в общей комнате уже… — Он приглядывается к циферблату часов на запястье, — …десять минут. — Это что-то срочное? — Мне требуется мгновение, чтобы сменить темп и подойти к шкафу. — Неформальная встреча с алкоголем и закусками, раз уж вчера ты изволила проспать, — слышу его голос из-за спины, доставая трикотажный комплект из длинных широких брюк и тонкой накидки в бордовом цвете. — Расскажешь, как плодотворно провела день. На секунду замираю, прикрывая глаза. — Расскажи мне, куда идти. — Оборачиваюсь к комоду, чтобы достать бельё и чёрный топ-бандо, прежде чем зайти за ширму. — И я буду благодарна, если ты оставишь меня в одиночестве. — Я подожду, Ведьмочка. Раздражение снова взывает к демонстрации, но вместе с этим мне хочется улыбнуться: эта бессмысленная болтовня неплохо расслабляет. Быстро переодеваясь, втискиваю ноги в мягкие утеплённые тапки и завязываю узел из влажных волос, прочесывая их гребнем. Я не привыкла к проделыванию этих манипуляций под чьим-то надзором, но всё-таки справляюсь и держу в себе каждое «тебе не обязательно здесь быть», стремящееся вырваться изо рта. — Идём? Давид кивает и поднимается с кровати, поправляя чуть сбившееся покрывало, — мне этот жест кажется интересным, с чего бы ему заботиться о состоянии чёртовой кровати? Он так же сбивает с толку и не вяжется с уже нарисованной мной картиной — будто ложится на почти засохший холст неподходящего цвета мазком. Мы вместе выходим из комнаты и спускаемся по лестнице, после чего из округлого коридора продвигаемся дальше от входной двери к большим закрытым дверям. Они высокие, и кажется, чтобы распахнуть их, потребуется немалая сила, но Давид лёгким движением отпирает их перед нами. Общая комната ещё более огромная, чем я представляла себе любое помещение в этом доме. Высокие потолки с лепниной и плохо различимой фреской, мягкая мебель с бархатной обивкой на кованых ножках; потрескивающий камин, отбрасывающий тёплый свет из своего пылающего сердца на стены. Стены, кстати, так же, как и в коридоре, разделены на две половины по горизонтали и снизу оформлены под дерево, а сверху поклеены обои в мелкий и ненавязчивый узор. Здесь так много мелких деталей: металлические подсвечники, вазы, рамки с картинами самых разных размеров, несколько стопок книг расставлены тут и там, — всё это теряется в масштабах помещения, притуплено мягким освещением. И в любом случае каждая мелочь уступает главному украшению — чёрному роялю, громоздящемуся в самом центре гостиной. Он попросту притягивает к себе, и я игнорирую необходимость подойти к коллегам — вместо этого двигаюсь вперёд с желанием прикоснуться к инструменту. Пусть музыке я училась через силу, но уверена, что могу оценить по достоинству идеально настроенные клавиши и тщательно отполированную крышку. Возможно, даже узнаю бренд изготовителя… — О-одри… Спотыкающееся в воздухе имя заставляет меня замереть в футе от рояля и развернуться к камину. Он находится достаточно далеко, но всей кожей я ощущаю поджаривающий свет. Рафаил, видимо, вскочив со своего места, торопится подойти к инструменту — именно к нему, а не ко мне, потому что смотрит он исключительно на рояль. Оценив масштаб несуществующей трагедии, он всё же переводит взгляд на меня. — Прости, мне не пришло в голову спросить разрешения. — Решаю уйти на попятную, к своему неудовольствию руководствуясь предубеждением о чувствительности творческих натур. — Ревностно относишься к нему? Рафаил выпрямляется, грудь подаётся чуть вперёд, заставляя меня улыбнуться. — Я всё понимаю. — Пожимаю плечами. — Уверяю, Одри, никакой ревности. — Микаэль присоединяется к нам, обходя рояль неторопливым шагом и кладя на верх крышки ладонь. Сейчас его волосы не собраны в хвост, а обычная хлопковая рубашка едва ли не скучна в сравнении с надетым поверх неё утром камзолом; и я почти уверена, что это одна из немногих вольностей, что он себе позволяет. — Одна из неприятностей в прошлом набрасывает недоверие, не так ли? Обычно я не склонна воображать, что каждое неадресованное послание относится ко мне, но, наверное, сегодня каждый инстинкт заставляет думать глубже, чем необходимо. — Присаживайтесь, Одри. — Микаэль не оставляет формальности и не обращается на «ты», несмотря на дружественный характер встречи, указывает ладонью в направлении камина. Мне ничего не остаётся, кроме как двинуться в сторону диванов и кресел, но, проходя мимо Рафаила, я вновь тихо извиняюсь за вторжение в пространство его рояля. Кажется, он успокаивается и присоединяется к нам, оглядываясь на инструмент через плечо. Я занимаю свободное место между Давидом и Кассиэлем, Рафаил располагается на небольшом двухместном диванчике с резным изголовьем, а Микаэль усаживается в кресло, напоминающее скорее трон, чем посредственную мебель. Рядом стоит ещё одно свободное, и только тогда до меня доходит: — Фелония к нам не присоединится? Я не адресую обращение кому-то конкретно — это негласное желание в том числе проверить то, насколько тесное рабочее сотрудничество влияет на общение в свободное время. А ещё потому, что мне действительно интересно, почему её нет. В её присутствии мне было бы куда уютнее. Мужчины переглядываются — все, кроме Рафаила, потому что он вновь утыкается в нотные листы, не обращая внимания на нас. Микаэль решает ответить: — Фелония чаще бывает в особняке в дневное время. — Он наклоняется к невысокому столику, забирая бокал красного вина на тонкой ножке. — Она планировала быть здесь и приезжала вчера, но сегодня у неё есть занятие важнее. Мне, честно говоря, любопытно, каким именно боком её деятельность в полиции сочетается с частым посещением детективного агентства, но всё же никто мне вслух не называл её официальное место работы, поэтому я молчу и не стремлюсь выведывать информацию раньше необходимого. Треск камина разбавляет образовавшуюся тишину, и чирканье карандаша по бумаге не раздражает слух. — Кассиэль сказал, ты отказалась поужинать. — Давид задирает тёмную бровь; он сидит ближе остальных к камину, и теперь в его глазах мерцают языки пламени, окрашивая их в тёмный красно-оранжевый оттенок. — Было не до того. — Я складываю соединённые ладони, зажимаю их между коленей. Несмотря на естественное тепло, разливающееся по комнате от огня, по открытой коже шеи пробегается холодок. — Ты и утром ничего не съела толком, — настаивает он. — Что предпочитаешь? Сэндвич, нарезка? Может, найдётся какой-нибудь салат. Желудок неприятно сводит судорогой, его стенки тоскливо сжимаются, и я вынуждена согласиться на такое соблазнительное предложение. Давид удаляется на кухню за обещанным сэндвичем, а я позволяю себе откинуться на спинку дивана. — Одри, — окликает Микаэль, — я бы хотел выслушать подробности, если Вы не против. Кассиэль рассказал, как обстояли дела, когда вы дожидались спасательные службы. Что потом? — Эммелин отвезли в больницу, а мы рассказали полицейским о нападении, — отвечаю я. — Она была практически без сознания. Мне вспоминаются медленные движения её ресниц, кровавые подтёки на коже. — Я пыталась поговорить, выяснить что-то, пока это было возможно. Несколько вопросов тут и там, полиции передали имя «Вэнс», Эммелин отреагировала, когда я его назвала. — Я помню угловатое лицо офицера, выслушивающего мою сбивчивую речь. — В теории он должен был жить неподалёку, потому что пришёл пешком. — Полиция не пыталась мешать? Микаэль, кажется, заинтересован: он подаётся чуть вперёд на кресле; но его взгляд падает на Кассиэля — если бы не периодически двигающееся массивное тело по соседству, честное слово, я бы засомневалась, есть ли он здесь на самом деле. Кас, до того держащий в руке бутылку с водой, ставит её на столик и несколько отлипает от борта дивана, поворачивая торс к огню. Кажется, я впервые замечаю играющую на его губах, совсем лёгкую улыбку. — Нет, мы вызвались быстро опросить соседей, и офицеры не стали возражать. Некоторые не против, чтобы шевелили задницами за них другие люди. Вэнса опознала старушка, живущая через дорогу, сказала, что знает и видела, как он заходил к Эммелин сегодня, а через какое-то время покинул дом, и притом до сегодняшнего дня мужик пару дней отсутствовал, хотя прежде бывал там почти на постоянной основе. Его задержали на рабочем месте. — Кас кидает на меня быстрый взгляд. — Как Вы справляетесь, Одри? — Микаэль, кивнув на ответ Каса, обращается ко мне. — Честно говоря, я не рассчитывал, что Ваш первый день обернётся в такую сторону. Я не тешилась иллюзиями, когда соглашалась на сделку. Конечно, этого я ему не говорю. — Такое выматывает. — Запахиваю на себе кардиган, от ещё свежих воспоминаний веет холодом; странная горечь вспыхивает на основании языка. — С другой стороны, это полное погружение. Начало было интенсивным, и у меня получилось не растеряться. И с Эммелин всё будет хорошо. Давид врывается в комнату, через плечо подавая мне тёплую тарелку с аппетитным сэндвичем — с краёв тостов стекает расплавленный сыр, виднеются яркие салатные листья и аккуратно нарезанные кусочки белого мяса. Честно? Я бы могла прямо сейчас расцеловать настолько талантливого в плане готовки человека. Вместо этого я улыбаюсь — не широко и без какого-либо глупого подтекста, который определённо будет присутствовать в нашем общении дальше, а с простой благодарностью. Я принимаюсь за еду, и молчание перестаёт ощущаться с возвращением Давида — теперь они обсуждают что-то отвлечённое, и мне легче лёгкого ненадолго отключиться. Периодами чувствую на себе чужие взгляды, но не отвечаю на них: я рада, что фокус внимания сместился с меня. В какой-то момент Кассиэль покидает комнату, выказав желание выспаться, и Микаэль, попрощавшись тоже уходит. Как только я подумываю следующей сбежать с этого праздника, Давид, прикончив свой бокал с каким-то крепким напитком, пугает Рафаила одним только обращением к нему по имени. Тот содрогается, будто и понятия не имеет, где находится и который сейчас год. — Прости, дружище. Не стоит так дёргаться. Мне может казаться, но Рафаил словно расслабляется, когда понимает, что людей в его пространстве не так уж много. Возможно, это связано с кем-то конкретным, но здесь гадать я не буду. Он периодически поглядывает на рояль и листы в руках, и если есть шанс, что ему захочется поиграть, то я бы хотела быть здесь, — стараюсь держать глаза открытыми. — Давай, я же знаю, что тебе хочется, — подначивает Давид; Рафаил сидит дальше от камина, поэтому тому приходится отклоняться от спинки дивана, приближаясь ко мне. — Утром я просил тебя сыграть. — И я не ответил тебе, Давид. — Рафаил упрямо перебирает листы то складывая их в ровную стопку, то сооружая их них подобие широкого веера. — И-и-и всем известно, что молчание аналогично согласию. Я хмыкаю себе под нос и покачиваю головой в неверии, что такие детские замашки всё ещё странным образом вклиниваются в речь взрослых людей. Это кажется забавным. Не желая принимать молчаливое участие в этой битве, встаю с дивана и решаюсь пройтись по комнате, чтобы размять ноги и осмотреть всё детальнее. Звуки их голосов почти становятся белым шумом, тихим гудением на фоне. Я рассматриваю холсты, развешенные по длинной стене: много пейзажей, нарисованных в одной технике — мне нравятся эти изображения, не имеющие лиц, в том числе из-за игнорирования ими времени; там нет никаких подсказок к тому, какого века может быть полотно. Море всегда море, волны в океане неизменно разные, но такие же одинаковые. На глаза попадается стопка книг, и я нахожу довольно занимательным, что это учебники по медицине. Однако издание наверняка даже не прошлого века. Следующий мой шаг несёт в направлении широкого окна — за ним ни черта не видно, но по стеклу негромко бьёт ветка дерева, и я догадываюсь, что по ту сторону окажется тот самый сад, который видно с балкона спальни. А ещё я чувствую чьё-то приближение со спины. Чёрт, они слишком бесшумно передвигаются. — Я действительно рассчитывал сохранить эту тайну, но несговорчивость Рафаила заставляет меня нарушить данное самому себе слово. Кидаю взгляд через плечо и нахожу там Давида; интересно, такая потребность к общению не утомляет? Наверное, стоит поинтересоваться: поддерживать драматизм — явно не моё. — Что ещё за тайна? — Его повёрнутость на рояле, разумеется. Я киваю, и Давид воспринимает это призывом к действию: — Когда рояль только завезли, Раф вообще любому запрещал приближаться к нему на несколько футов. — Он присаживается на массивный подлокотник стоящего у окна кресла. — В какой-то момент мне это надоело. Видишь ли, не самым лучшим образом переношу запреты касательно чего угодно. — О, правда? — вклиниваюсь, потому что не могу не кольнуть этим, приклеивая лёгкую улыбку для верного восприятия. — Мне так совсем не показалось. Поэтому всячески игнорируешь запертые двери? — Возможно, Одри. — Его взгляд сверкает, а губы самую малость изгибаются, и он перемещает себя на сиденье кресла. — В общем, могу поклясться, что ничего противозаконного не совершил. Но мастер по настройке приходил несколько десятков раз за тот, первый год. — Вау, да ты действительно тот ещё шутник. «И не дай бог тебе пошутить так надо мной». — На самом деле он и без этого оберегал бы свой инструмент, а ты лишь усугубил положение. Я отхожу от окна и присаживаюсь во второе кресло. Оно не похоже на то, что стояло в моём кабинете, — это куда более удобное и мягкое, утягивает всё тело в обивку. Но мне почти комфортно находиться один на один с кем угодно в таком положении. Спина интуитивно расправляется, предплечья укладываются на подлокотники. — И ты уверена в этом потому, что… Играешь сама? Я почти готова кивнуть, но Давид продолжает: — Или это твоя профессиональная суперспособность? — Он наклоняется, ставит локти на колени и смыкает ладони в замок под подбородком. Взгляд такой, какой прежде у него я не видела: острый, почти цепляющийся. — Прочитываешь нас всех с полуслова, а, доктор Вискарра? Дыхание застревает в горле, и отчего-то мне становится не по себе. Мне не нравится пассивная агрессия в его голосе, становится почти дурно от ощущения, что меня каким-то образом разгадали и вывели на чистую воду. Конечно, агент Дэвис дал чёткие инструкции на случай, если мне покажутся неприемлемыми действия или вопросы от коллег, но вряд ли они помогут в экстренной ситуации. Я стараюсь сгенерировать ответ, но его не находится, и тогда принимаю решение сбежать, но в последний момент Давид вновь откидывается на спинку сиденья и подмигивает мне, указывая подбородком вглубь комнаты. Это происходит за секунду до того, как окружающую тишину пронзает вибрирующий звук от зажатой Рафаилом клавиши рояля. Мелодия начинается плавно — и я не стремлюсь узнать её с первых нот, потому что, очевидно, у меня не выйдет. Прикрывая глаза, откидываю голову назад — взгляд предпочитаю держать в стороне от странного человека в соседнем кресле с гарцующим туда-сюда настроением и странноватыми высказываниями. Музыка вьётся под сводом потолка и расходится невидимыми волнами, ниспадая со стен, — мелодия ускоряется и становится ярче, я почти без труда представляю плавно двигающиеся по продолговатым клавишам пальцы музыканта; каскады гамм спускаются, переплетаясь с пронзительными высокими нотами, танцующими совсем близко друг к другу и растворяющимися в тишине. Она убаюкивает, укачивает на своём гармоничном созвучии — и я отчётливо ощущаю, как затухаю подобно ей самой, но ничего не могу с этим сделать. Шторм минора укутывает с головой, не оставляя возможности выбраться. Сквозь сон чувствую прикосновение чужих рук и окутывающее приглушённым запахом терпкого древесного аромата и человеческим теплом объятие. Я стараюсь открыть глаза, но у меня не выходит. Я слышу последние слова, прежде чем погрузиться в самый страшный свой кошмар: — Спокойной ночи, Одри.