Я никогда не

Увидев выражение лица Вольфганга при виде него, Ларс не может осудить его за удивление, хоть и очень хочется. Да, Ларс не самая социальная сороконожка, совсем не странно поразиться внезапной встрече с ним в общей гостиной, потому что он обычно носа туда не казал. Хотя, наверное, дело в основном не в его присутствии среди малолеток, по сути, а в том, что у него чёрные подглазники, а один глаз до сих пор наполовину заплыл кровью. Вольфганг страшно хочет спросить, пользуясь тем, что они хоть и ни разу даже не приятели, но учатся в одном классе годами и сидят практически рядом на занятиях, что привело его в эту дождливую ночь в гостиную, где малявки собрались «втихушку бухнуть». Но ему мешают аж целых три фактора. Во-первых, рядом Густав, и это подобно той сцене в «Заморозках», когда у Бонни из носа пошла кровь во второй книге, и начался полный хаос. Он отдаёт себе отчёт, что стоит ему только заговорить с кем-либо, и рецепторы Густава, ну или что там у него приводит к этим последствиям обычно, уловят кровь, как акулы чуют её за сотни километров в океане, и всем пиздец. Нет. Не сегодня. Во-вторых, Вольфганг как бы самостоятельно встал на сторону Яна в этой истории с дракой и самим романом, о котором, к тому же, знал заранее, так что он не может морально оправданно водить с Ларсом об этом светские беседы. Нет, так не положено. И в-третьих, Ларс — козёл. Нет нужды в объяснениях. На самом деле в этом нет никакой очень сложной загадки, у Ларса взамен три мотива находиться здесь и сейчас. Во-первых, ему больше негде находиться, а сидеть в своей комнате равно пряткам от чужих глаз, но ему нечего прятать, это не его выперли на неопределённый срок за нарушения правил. Во-вторых, когда-то Сайрус говорил ему о том, что большинство непостижимых рассудком и здравым смыслом вещей в Лерарде он творил именно на таких сборищах. Ларс никогда не участвовал в них, тем не менее, считая себя как-то выше этого, потому что поначалу его не звали, а потом он перерос тот возраст, когда все повально проводили вечера в гостиной, и ему стало ещё неловчее туда являться. В-третьих, в этот раз у него появилось для этого оправдание: его кучка как бы поклонников, если так их называть, возглавляемая Акселем, уверяла, что ему там понравится, а они будут очень рады, если он поучаствует. Они пообещали, к тому же, бесплатную выпивку. Так что мотивов отказываться как бы не осталось. — Может, в бутылочку? — предлагает кто-то, в итоге, и Ларс понятия не имеет, кто, потому что в кои-то веки выбрал не роль за задворках, а сел у подножия кресла, в которое залез Аксель. По какой-то причине иметь его за спиной показалось комфортнее, чем кого-то ещё, при том что Ларсу в этот раз не хотелось быть просто зрителем, как всегда. Он стал раздражать самого себя. Почему он всегда избегал участия в таких посиделках, в самом деле? Почему он позволил своему стремлению «быть не таким, как они были», слушая истории Саймона и Сайруса об учёбе, испортить ему целую тонну воспоминаний, которые у него могли быть? Он вышел из зоны комфорта только раз, по сути, когда привязался к Яну с шантажом, и он не жалеет ни об одной секунде из того, что случилось впоследствии. — Это как-то пиздец по-гейски, — отвечают на предложение. — Только если тебе это понравится, — возражает Вольфганг, сев в позу лотоса через стол от Ларса и чуть сбоку. С ним рядом тут же, не раздумывая, распихав малолеток, которые подползли бы точно, воспользовавшись возможностью, опускается Густав и как раз оказывается напротив Ларса. Тот щурится с подозрением, хотя глаз болит весьма и весьма, но он всё равно вперивает в Вольфганга взгляд в упор, а затем поднимает брови. Вольфганг отвечает ему таким же долгим взглядом непонятно куда конкретно из-за косоглазия. Ларс уже начинает планировать каким-то образом передать ему записку «моргни пять раз подряд левым глазом, если тебе нужна помощь», потому что это не выглядит, как будто он в огромном восторге от компании дружка, но передумывает, когда слышит блестящую новость из-за спины: — У нас есть портвейн. — Портвейн?! — кто-то восклицает с радостью. Ларс закатывает глаза, успев заметить жалостливую улыбку Вольфганга. — Портвейн! — передразнивает Густав, не шевельнув ни мышцей на лице, но воскликнув точь-в-точь, без особого смысла передвигая вещи на столике, среди которых чипсы, кукурузные палочки, даже какое-то всратое печенье с клубничной прослойкой. Ларс на него смотрит по вине рук, которые перед ним двигаются, и решает, что ему плевать, и печенье он приберёт, как только появится возможность. Что он сам делает среди малолеток, он объяснить смог бы, спроси у него кто вдруг. Что делает тут Густав, он сам может объяснить вообще без затруднений, просто ткнув пальцем в Вольфганга, которого тот не оставляет в покое и наедине с собой ни на мгновение, если может. Но что тут делает Вольфганг, и кто уговорил его в этом участвовать, он не понимает абсолютно. — Это немного гадко, — замечает тот же гомофобный голос с галёрки, реагируя таким образом на протянутую ему вторым бутылку со слюнявым горлышком. — Съеби тогда отсюда и будь пиздой где-нибудь ещё, — отзывается Густав, туда даже не глядя. Вольфганг не говорит ни слова в защиту. Ларс протягивает руку назад, по диагонали через кресло, и ему бутылку отдают, на мгновение замявшись, хотя до него очереди ещё идти и идти, но оно того стоит, потому что он не столько пьёт, сколько целуется с бутылкой взасос и протягивает её через стол. Густав поднимает тонкие русые брови, прекратив шебуршать пакетом с чипсами. — Хочешь первым? — предлагает он бутылку, взяв её так, чтобы Ларса не задеть, Вольфгангу. — О, блядь, горю желанием. — Но после меня ты сможешь? — Густав на него странно смотрит, склонив голову. Вольфганг начинает напоминает рыбу, которую убили многочисленными ударами о край лодки. Это крайне сложный вопрос и ещё более сложный выбор. — То есть пиздой решил быть ты? — мешает Ларс ему сказать, что да, он предпочтёт пить после Густава, а не после случайного одноклассника. Густав на него смотрит так, что даже взгляд мёртвой рыбы начинает казаться очаровательным. — Ладно. Тогда я решаю, во что мы будем играть, — он к тому же медленно улыбается. Вольфганг думает, что надо было остаться в комнате. — С какого перепугу? — Ларс делает страшные глаза. — Ну, потому что не мне же морду набил какой-то грустный педик, который не удосужился даже включить меня в список своих ёбарей? И я не дружу с ним, так что, — Густав запрокидывает голову, но бутылку подносит ко рту так, что согнутым локтем задевает плечо Вольфганга, почти пихнув его им в ухо затем. — А обхватываешь так, будто грусти того педика до твоей прям километры, — Ларс делает нарочито озадаченное лицо, а потом пожимает плечами, — но что ж. Дерзай. Во что там весёлые непедики любят играть? — Раз уж мы начали обсуждать, чего с нами никогда не было, ты можешь догадаться, — Густав отдаёт Вольфгангу бутылку, и тот просто её допивает. Стон отчаяния шёпотом прокатывается по гостиной с периферии, но тут он достаёт из-под кресла убогий пластиковый пакет из супермаркета и заголяет пробки плоских бутылок с разноцветной настойкой. — Нас выпрут, — говорит тот же голос, которому Густав предложил побыть пиздой не здесь. — Мы скажем, что это их, — отвечает ему другой, и они хихикают. — Мы сами скажем, что это наше. Если, конечно, никто не зассыт, — Вольфганг переводит взгляд со своего дружка на Ларса и обратно. — О, я только за, я абсолютно по пояс в этом, — Ларс его заверяет, кивая, и протягивает руку за следующей бутылкой. — Я никогда… — начинает Густав, но Вольфганг его пихает сам, так что тот чуть не заваливается вбок, и внезапно приближает к его лицу своё, обдавая выхлопом. Он не мог так быстро опьянеть, так что Ларс подозревает, что пил он чисто для оправдания, для храбрости. Тоже своего рода плацебо. — С хуёв ли это ты начинаешь? Ты и так уже решил, во что играть, имей совесть. — Ты хочешь рассказать, чего никогда не делал? А такое есть? — Густав наверное впервые в истории, что хранится в памяти Ларса, открывает глаза как следует, не лениво прикрыв их, как будто он вечно не выспался, и его всё достало. Вольфганг странно сверлит его взглядом в ответ, но потом криво и ни разу не чарующе улыбается одним краем рта. — Давай проверим. Я никогда не… ревновал своего брата к его парню. Когда мне было меньше четырнадцати. Ларс почти давится настойкой, набрав полный рот и раздув щёки, чтобы больше вместилось, но когда приходит в себя и успевает рукой поймать просочившиеся капли, тут же вытирая их о штаны, украдкой бросает взгляд на парочку напротив. Ему начинает казаться, что он влез в осиное гнездо. Судя по тишине за ним и слева от него, рассевшимся малявкам тоже. — Ладно, — Густав делает глоток из новой бутылки, полной чего-то похожего на синий сироп. Ларс вдруг заходится тупым гоготом, тыча пальцем в старшеклассников за их спинами, у самого камина, где те почти спрятались в тени стеллажа с наградами академии. Там тоже пьют, подавившись и засмеявшись, когда он замечает это и обращает внимание на них, а не на Густава. — Моя очередь. Я никогда не отправлял дикпики мужикам старше меня по интернету. Мало того, что пьёт половина гостиной, и Ларс стонет от смеха, не обращая внимания, что от этого болит вообще всё лицо в целом, так пьёт ещё и Вольфганг. — Ты уже говорил, дай кому-нибудь ещё, — Густав перехватывает у него слова чуть не изо рта, едва Вольфганг его открывает, чтобы явно отомстить. — Я никогда не влюблялся в учителя, — предлагает один из типов у камина. Ларс пялится на Вольфганга. Густав пялится на Вольфганга. Из-за них, даже хотя половина комнаты снова пьёт, разбирая постепенно содержимое пакета и передавая бутылки, все смотрят на Вольфганга. — Я вас всех ненавижу и приду на ваши похороны, чтобы сказать об этом, — шепчет он и всё же пьёт. — Э-э-эм… Не знаю даже, раз все спрашивают такое гейское, — снова доносится голос «пизды» с галёрки. — Ой, рожай быстрее, все знают, кто здесь пидрее всех, — отвечают ему в этот раз от камина, и Густав воздевает к потолку менторским жестом палец, прежде чем кивнуть. — Я никогда не ублажал учителя орально, чтобы получить хорошую оценку, — выпаливает он так, будто это тоже своего рода месть. Ларс пожимает плечами и пьёт один из всех. Пауза царит секунд пять, не меньше. — Уважаю, — вырывается у Вольфганга, у которого в глазах чуть-чуть двоится, и причина тому не его косоглазие. — За что, прости? — Густав на него пялится в упор, но потом вдруг озаряется оскалом на пол-лица. — Ах да. Точно. Это логично, если ты влюблялся в учителя, тебя такие вещи должны впечатлять… — Пошёл на хуй, искренне, — не глядя на него, напевно отвечает Вольфганг. — Моя очередь. Наконец, — Ларс вытирает пальцами одной руки оба уголка рта, а потом подпирает щёку кулаком, поставив локоть на столик. Выглядит он правда вдумчиво, потому что кто знает, когда в следующий раз очередь дойдёт до него, чтобы что-то такое учудить. Есть у него пара козырей для каждого из класса, и при этом он не знает ничего о малолетках, да и не за что ему им платить. — Я никогда не бредил своим бэби-ситтером до такой степени, что угрожал его парню сказать родителям, что тот к нему приставал, — подумав и пригладив брови указательным пальцем, потому что от жары в голове кажется, что они растрепались, решает он наконец и смотрит на Густава в упор. Тот сидит, не думая даже пить. — Если ты не следуешь правилам, не играй, — прижимает Ларс сильнее, так и зная, что до подобного дойдёт, — потому что у меня есть доказательства. — Я бредил своим бэби-ситтером, но это была девушка, считается? — спрашивает Аксель, хихикнув, но похоже на нервное блеянье, и он откровенно пытается разрядить обстановку. — А ты угрожал её парню, что скажешь, что он тебя тыкал писей в лицо? — Ларс оглядывается и смотрит на него полукосой снизу вверх. Аксель задерживает на нём взгляд надолго и мотает головой. — Ну, тогда не считается. Вольфганг уничтожает рифлёные чипсы со сметаной и луком, как шредер, выпучив глаза до такой степени, что из-за цвета, размера и получившегося положения кажется, что это стеклянные протезы, уставившиеся в стол, чтобы не увидеть даже периферийным зрением, что с Густавом. Ларсу конец. Он не знает, куда лезет. — Ладно, — тот глотает, а потом выдерживает такую паузу, что в комнате несмотря на камин, холодеет, будто через многочисленные арки в вестибюль и коридор к ним проникает холод из-за стен, — видимо это такая точечная игра, чтобы захватывать не как можно больше, а кого-то конкретного. — Видимо, — Ларс кивает. — Тогда так: я никогда не бредил писульками полоумного педика с моего курса, который целые годы своей жизни проводит, описывая, как его ебут во все щели абсолютно все, кого он знает если не по имени, то в лицо в этой академии, а потом не шантажировал его тем, что расскажу Вольфгангу, что он писал, как сосал ему в каждом туалете здания, счастливо размазывая кончу по лицу и уговаривая насадить его на баклажан, и под баклажаном не имел в виду ни хуя, кроме буквально овоща. После чего я никогда не использовал его страх перед последствиями за его действия, чтобы реально насовать ему абсолютно рандомных предметов в жопу, в конечном итоге совершенно случайно переквалифицировавшись из учительской подсоски в охуеть какого любителя легкодоступных педошлюшек. Ну и под конец добавлю, что я никогда не заканчивал с двумя фонарями от этой педошлюшки, потому что кто-то. Кто-то. Возможно тоже не такой дебил, как вы оба думали. Но я выпью чуть-чуть. Просто потому, что где-то до конца первой части меня это тоже касается, виноват, ни в чём не раскаиваюсь, — Густав пожимает плечами, когда у Ларса уже почти все волосы на теле встают дыбом, а с лица слезает самодовольная маска. Вольфганг трещит пластиковой бутылкой виноградной шипучки, до сих пор не моргнув ни разу, и переходит к уничтожению кукурузных палочек. То есть, он негодует, да. Но он не удивлён. Он не был бы удивлён с самого начала, как это произошло, скажи ему кто, что это сделал именно Густав. И он не настолько трезв уже, чтобы вспомнить, что тот ронял намёки на это ещё перед тем, как Вольфганг отправился на свидание с Яном. — Это ты, мудила, — Ларс хмыкает, потому что другой реакции у него просто не получается. — Ну, знаешь. Людям судить, кто из нас двоих мудила. Я пил просто за то, что я читал его сумасшедшие гомобредни. Я не шантажировал его и, прости за прямоту, не насиловал. Я, может, просто не люблю, когда педиков травят? Типа, может, я и не отношусь к ним в полной мере, но нельзя же их пытать по углам? Тебе совсем не стыдно? — Я тебя… — начинает Ларс, но вдруг изо рта буквально ничего не вырывается, и он хватается руками за преграду, понимая даже не сразу, что это чужая ладонь, обхватившая его со спины. — Ларс, не говори то, о чём пожалеешь, пожалуйста. Он хочет тебя взбесить, он намеренно тебя провоцирует, ты же видишь. Густав тоже явно давно уже перешагнул порог, за которым у него с утра не будет разваливаться на куски голова, но собран куда лучше, и не сказать, чтобы откровенно «в слюни». Его выдают только неестественно блестящие глаза, но улыбка такая неуловимая, будто он словил ностальгический приступ, слушая музыку в храме. — А ты у нас кто, рыжик? Не боишься стать следующим? Он только кажется женоподобным, он всякое может, ты почитай, у меня есть копия, — он поднимает взгляд от Ларса вверх так резко, что теперь Аксель покрывается неровными пятнами, и это не от портвейна. — Пошли, погуляем лучше, я думаю, — предлагает он, притворяясь, что не слышал этого, и наконец убирает руку от лица Ларса. Тот встаёт, постепенно собирая конечности с четверенек, хотя планировал вскочить с одного раза и сразу на две ноги. Не получилось, и повезло, что он не обрушил столик, упав на него. Густав вопросов не повторяет и провожает их взглядом всё с той же очень лёгкой полуулыбкой, сверкая глазами, пока не роняет его на тех, кто остался, в поисках «пизды» на периферии комнаты. — Кто хочет продолжить? Разыграем в камень-ножницы-бумагу? — предлагает абсолютно невинно, выставляя над столом кулак.