Я никогда не

Его брат обожает поезда. Не обязательно быть с ним в хороших или близких отношениях, чтобы знать, что ему нравится или нет. Так вот поезда — одно из этих увлечений, которые Ларс никогда не понимал. Он сидит лицом к стыку вагонов, так что люди в следующем достаточно далеко, чтобы не мешать ему, и чтобы он не мешал им, а тех, кто сзади, он не видит, потому что весь вагон за его спиной. Он не привлекает внимания и старается продолжать в том же духе, заткнув уши наушниками и глядя в окно. Неудобно смотреть, когда едешь спиной в направлении движения поезда, но что поделать. Лучше, чем случайно наткнуться взглядом на постороннего человека и потом ещё час старательно притворяться, что этого не было, сознательно избегая столкновения снова. И оно обязательно будет. Ларс не понимает, что хорошего в поездах, серьёзно. Ещё меньше он начинает понимать их, когда на очередной станции в вагон вваливаются студенты из Фрильфара, судя как максимум по гербам на сумках, потому что формы на них нет. Он смотрит в окно с косыми линиями дождя максимально непринуждённо, чтобы не бросилось в глаза, что на нём самом форма Лерарда, а куртку он так и не взял с собой с лета, потому что не собирался ездить домой вообще и планировал провести год в академии безвылазно. В крайнем случае, если ему что-то было нужно, он привык заказывать покупки по интернету. И он забыл заказать куртку. Так что он, во-первых, замёрз, а во-вторых, не в восторге от идеи выглядеть типичным «учеником элитной школы». Они проходят мимо, создавая столько шума, что только дебилу неясно — это намеренно, и кроме того Ларс знает тому причину. В конце вагона, к которому он сидит спиной, и последнего в составе к тому же, задние места сплошь забили старшеклассники из Лерарда. Они зашли вместе с ним, и Лерард, к слову, третья остановка от отправления поезда, так что они порядочно времени провели на этих местах, заняв их, ещё когда вагон был пуст, чтобы иметь право там сидеть. Хотя, типа, всем известно, что задние места самые крутые. В таком возрасте. Ларс нехотя оглядывается, потому что шум начинает перекрывать музыку в наушниках, которую он никогда не включает слишком громко, чтобы не слышать происходящее вокруг. Нелепо умереть, потому что не услышал, что на тебя едет машина, например. Предсказуемо. Они не только сгоняют малолеток с их мест, но и покрывают их при этом отборным матом по всем матушкам-батюшкам вместе взятым, бабушкам-дедушкам заодно, проходятся по росту, возрасту, весу и внешности каждого, кто не убирается достаточно быстро, а когда кучка малявок пересаживается в середину вагона, на сиденья, обращённые друг к другу, они не унимаются всё равно. Они продолжают отпускать комментарии о том, что Лерард — гадюшник ссыкливых уродцев, а в итоге Ларс, оглянувшись крайне незаметно, как раз улавливает момент, когда кто-то из них бросает пустую смятую банку от газировки в сторону этих сидений, и она как бы не направлена ни в кого конкретно, но поливает кому-то серый форменный пиджак оставшимися каплями, попав и на волосы. Если бы в поезде был кто-то из высших классов, вроде Густава или Вольфганга, они бы стухли так делать, потому что эти двое, пусть и не выпускники, но вселяют ужас, к тому же Вольфганг настолько… распространяет вокруг себя ауру своей внешности, что к нему не решаются даже обратиться, не то что привязаться из-за такой херни, как место в поезде. Другое дело, что Вольфганг не ездит на поездах, да и Густав тоже. У одного есть водитель и семейный гараж на дюжину машин на выбор, а второй просто взял бы такси. Почему Ларс не взял такси? Он ругает себя за эти останки нищебродства в себе. Натуру пальцем не задавишь, и он бы, может, и «вырос другим», потому что ему было довольно мало лет, когда на них свалились деньги, но достаточно, чтобы уже привыкнуть не тратить их попусту. Он пытался привыкнуть швыряться ими, но потом… в общем. Нет. У него не получается быть «богатым и испорченным». Он просто кажется таким же, как все в Лерарде, но на деле даже ученики из семей в весьма средним достатком обладают большим денежным шармом, чем он, когда дело доходит до практики, привычек и манер. Нужно на обратном пути взять такси, всё-таки. Прекращать вести себя, как будто он вечно будет жить в трейлер-парке и спать на двух сложенных друг к другу лицом креслах, которые даже не раскладываются. Он больше не тот подросток, хотя это даже подростком не назвать. Он больше не тот ребёнок, который боится не только своего отца, но и брата. Он сходит с поезда, закидывает наполовину пустую сумку на плечо и оглядывается. Как обычно, посреди нигде, можно с тем же успехом и попрактиковаться, так что он вызывает такси и смотрит на водителя в зеркало заднего вида, не моргая, в ответ, когда тот пялится на него, будто услышал «отвезите меня на другое кольцо». — Точно? — всё-таки переспрашивает он. — А есть какая-то проблема с этим? — Ларс фальшиво удивляется, водитель дёргает бровями и отводит взгляд, поворачивая руль, чтобы выехать с парковки у вокзала. Есть, конечно, причины для подобных вопросов. На данный момент в ту глушь, где его брат живёт, ездят только с одной целью, и обычно это взрослые люди, даже скорее пожилые. Но никак не дети вроде него. И все в городе знают, что кроме двух человек в доме при старой ферме никто не живёт, так что это вряд ли может быть родственник. Типа, Ларс настолько редко приезжает, что его никто не считает частью этой семьи, с точки зрения горожан. Прекрасно. Его высаживают у самого начала сравнительно неширокой тропы, высыпанной гравием, по которой можно пройти как пешком, так и проехать на некрупном автомобиле, и от кукурузных лабиринтов его отделяет почти незаметный витой забор по пояс высотой, а у входа на столбах железная арка с названием похоронного дома начала ржаветь по краям. Ларс не может отрицать: в этом есть что-то, и он понимает, почему они поселились именно здесь. В конце концов, оба терпеть не могут шумные места и людей, несмотря на свою работу, но даже их работа связана с людьми лишь постольку-поскольку. Да и работают не ради удовольствия, а только чтобы заработать и выжить, так что выбрали по специальности то, что минимально ненавидят. Но виды здесь невероятные, и даже сейчас грозовые тучи висят так низко над полем, что в сторону дома идти просто не по себе. Зато в Бьюрире пока не идёт дождь, который Ларс успешно проехал на поезде. Когда он подбегает к амбару, дождь уже всё-таки начинается, а когда он наконец попадает ключом в замок, разворачивается и захлопывает дверь за собой, хлещет вовсю. Этот амбар был переоборудован для него в лофт, когда мать с братом окончательно разгрызлись, два года назад, три после смерти отца. Ну, и, по совпадению, как раз когда мать начала бухать, как не в себя, снова. Она одно время прекращала, она в принципе периодически возвращалась к этому, но нужно признать, деньги её изменили, и все даже начали думать, что ей не хватало только возможностей реализовать себя, ведь у неё никогда не было достойной основы для развития с самого детства. И вроде бы так и было, и Ларс с Саймоном практически оборвали связь, к тому же, он давно съехал из «отчего дома». Материнского дома. Ларс был на стороне матери, тем более, с ней жил отец, и ему казалось, что только Саймон портил их идиллию. А потом отец умер, и она ударилась в прежнее, так что стало заметно, что дело было вовсе не в деньгах. Деньги только усугубляли её состояние и поведение, и Ларс рад был уезжать на целый год в академию и не возвращаться до лета. Короткие три месяца пугали его, потому что каждый раз, как он пытался вернуться в огромное поместье, оно выглядело всё хуже и хуже. Всё грязнее и разваленнее, а мать перестала платить прислуге, потому что у неё не оставалось денег. Деньги вообще имеют свойство стремительно утекать сквозь пальцы, если у них нет притока, зато есть постоянный расход. Ларс в тот момент понял, о чём говорили Саймон и его отец, когда он подслушивал их в тринадцать. В пятнадцать он узнал, что пусть мать со скандалом и отдала всю часть Саймона из того выигрыша, швырнув ему чек в лицо, но Руперта Саймону удалось убедить оформить завещание. Хотя кому нужно завещание в шестьдесят два года? Очевидно, людям, любящим вдарить по чистому спирту. Может быть, Саймон просто хитрый, может быть, это его профдеформация, хотя на момент того разговора он всего лишь учился на эту специальность, но он почему-то неплохо разбирался в смертности людей. Половина выигрыша принадлежала ему, вторая — его матери, и он уговорил отчима заставить жену оформить её половину на троих человек — на мужа и на младшего сына, потому что в случае её смерти или недееспособности ввиду поведения или неверных финансовых вложений он мог оказаться с голым задом на улице, как уже не раз бывало в его детстве. Руперт затем оформил по его науськиванию завещание, в котором переписал остатки своей части на биологического сына в случае своей кончины, и Саймон умыл руки до самой его смерти. Не появился ни разу, с неполных четырнадцати лет Ларс не виделся с ним почти до шестнадцати. Всё в жизни так поменялось, что у него не оставалось ничего стабильного, кроме ощущения, что всё решили без него, и если мать просто в непотребном состоянии запускает свой особняк, который вот-вот заберут за долги, и у неё самой остались считанные сотни на счету, а отец умер, то во главе этого заговора стоит человек, который ему не то чтобы полнокровный родственник даже, да ещё ни разу не поздравил с днём рождения лет, наверное, с десяти. И с этим человеком органы опеки оставили его, потому что он смог доказать, что мать неспособна присматривать за самой собой, не говоря о несовершеннолетнем, чьи деньги она может распустить так же легко, как собственные. Он смог доказать, что родной отец Ларса в завещании выражал желание, чтобы в случае его гибели до совершеннолетия сына Ларс не остался на попечении матери, отдав предпочтение брату. Он даже предоставил ему «собственное жильё», приемлемое по всем параметрам, не вынуждая жить в одном доме с ним и его мужем, если это Ларсу не казалось комфортным. Для него был перестроен целый амбар, и у него были от него ключи, оставляя возможность и право в любой момент вернуться туда. А потом инцидент в конце прошлого учебного года заставил его забыть о такой возможности и сбежать. До сентября оставалось слишком долго, и как ни смешно, лето он прожил в трейлер-парке, сняв трейлер, к счастью, не тот же самый, где они когда-то жили. Он боялся тратить деньги, остро осознав, что они имеют свойство испаряться. Иногда их нет совсем, а иногда их крайне мало, и третьего варианта не существует, а у тех, кто считает иначе, они гораздо чаще отсутствуют совсем. У тех же, кто это понимает, их пусть и крайне мало, но на крышу и чай с тостом хватает. Он предпочитал быть умнее, а ещё был жутко напуган, но с тех пор ему показалось, что прошло достаточно времени, чтобы попробовать рассмотреть другие варианты, попробовать сделать что-то с задницей, в которую он себя своими руками и словами загнал в прошлом году. Он в прошлом году был совсем другим человеком. Он даже Яну сказал о том, насколько другим он был. Нет ничего плохого или предосудительного в том, чтобы постучаться ещё раз в те же двери, гораздо предосудительнее не дать человеку второго шанса, не так ли? Так говорит Сайрус. Сайрус не прекращал ему писать, хотя ни разу не звонил, но Сайрус в принципе штука асоциальная, он не любит говорить по телефону и знает, что Ларс не любит тоже. Если бы не он, ему бы в голову даже не пришло, что когда в академии становится невыносимо тухло и душно, этот дом и этот лофт могут быть местом для него, чтобы сбежать и дать себе успокоиться. Ларс как раз занимается тем, что успокаивается, включив телевизор и обогреватель, хотя пока помещение медленно нагревается, всё равно скручивается под шерстяным одеялом на потёртом кожаном диване, прижав колени к груди. Диван роскошный. Он понятия не имеет, где Саймон находит такие вещи, но он явно не новый, зато мягче него невозможно представить, и кожа хранит запах средства для чистки и табака, которым его, видимо, провоняли прежние владельцы. Он не может поверить, что ещё несколько часов назад был в академии. Она кажется настолько далёкой и безликой, хотя пока он находится в ней, ему наоборот внешний мир кажется жестоким и ужасным, что это просто вызывает внутренний дискомфорт. Теперь ему не хочется уходить из лофта, хотя спустя время догоняет проза биологии: он забыл поесть. И он умирает от голода. Он думает, каким образом объяснять при звонке в пиццерию, куда нужно везти заказ, и что такое ферма посреди нигде, но потом уже начинает склоняться к тому, чтобы просто сказать название похоронного дома. Уж его-то они должны узнать? Существует, правда, вероятность, что они примут звонок за розыгрыш и пошлют его на хуй в худшем случае, а в лучшем просто бросят трубку. Мда. Он решает заказать дакбургеры, чтобы избежать разговоров вслух, и просто указать на карте координаты. Пусть, как хотят, так и добираются. Нужны будут прояснения — позвонят, но тогда они уже точно не бросят трубку, потому что заказ будет готов, и курьер не захочет сам за него платить. Вот такой хитрый Ларс. Он чуть не роняет, вскрикнув от испуга, телефон, когда из коварных мыслей его выдёргивает стук в дверь. Нехотя, он признаёт, что мурашки, побежавшие по телу, не имеют отношения к холоду. Лофт уже достаточно нагрелся. Стук не повторяется, зато теперь в его руках телефон чирикает, и он всё-таки роняет его, потому что уверен, что это не подтверждение заказа. Он его уже получил. Он поднимает его и вздыхает. Пиздец, почти до инфаркта. «Это ты, или твой брат вызывает копов?» — читает он и отвечает как можно скорее: «Я. Если это его остановит». Он слышит чириканье за дверью, и хотя он уже разобрался в ситуации и знает, кто это, жутко от этого всё равно. Тем более, где гарантия, что телефон Сайруса у самого Сайруса? Это может быть кто угодно другой. В дверь снова стучат, и он всё-таки решает подойти, но не открывать настежь сразу же, а оставить цепочку. — Давно не виделись, — обнаруживает он за дверью бледную физиономию в очках с толстой оправой и с тонкими дужками. Он носил точно такие же и в последний раз, когда они виделись, и лет пять назад, когда поменял специализацию. Ларс до сих пор понятия не имеет, связано это как-то со зрением, или фишка чисто для образа, чтобы соответствовать профессии. — Перашка не хочешь? — игриво предлагает Сайрус, стоя под зонтом и приподнимая на ладони доску, на которой стоит форма для пирога, накрытая от высыхания. Даже так от неё исходит жар. Ларс на него медленно моргает. — «Перашка»? — Перашка, — подтверждает Сайрус. — С чем? — Ларс невольно начинает выкаблучиваться, потому что насколько он помнит, были в биографии его зятя выпады типа экспериментов с пирогами из кукурузы и кураги. С толчка потом не мог слезть никто. На кураге должны писать дисклеймер о том, что её нельзя употреблять в любом виде, кроме холодного. — С вишней, — Сайрус карикатурно подмигивает, косовато приоткрыв рот. Точно такой же фокус Ян видел в исполнении Ларса неделю назад, и Ларс это осознаёт только сейчас. Ему немного тревожно. Он даже не понимает, почему, но весь этот приезд домой заставляет его нервничать, но не испытывая при этом страха в привычном его понимании. «Домой»?.. — Дай я уточню. Ты спрашиваешь, не хочу ли я «твоего перашка с вишней»? — переспрашивает он медленно, почти по слогам. Сайрус на него вдруг щурится и склоняет голову набок, как птица, что-то большое, чёрное и умное. Типа ворона, хотя внешне он совсем на птицу не похож, и нос у него скорее кошачий, слишком короткий, чтобы напоминать клюв. — Ларс, сын мой, — приговаривает он типично по-тенагарски, и Ларс закатывает глаза настолько сильно, насколько может. Он ненавидит, но в то же время узнаёт эти присказки, потому что эту культуру невозможно забыть, — да ты, смотрю я, повзрослел или просто испортился? — Заходи, извини, что туплю, — Ларс открывает дверь настежь и протягивает руку за его зонтом. — Спасибо, конечно, и с возвращением, как дела, всё окей, я знаю, что нет, но ты понимаешь. Так просто говорят. Но ты не думай, что ты соскочишь вот так просто с моего вопроса. Ларс молчит и заново раскрывает зонт в помещении, покосившись на него, потому что Сайрус жутко суеверный и ненавидит такие манеры, но как ещё просушить зонт, Ларс понятия не имеет. Он ставит его подальше, и пока Сайрус пристраивает доску с пирогом на журнальном столике между диваном и незажжённым камином, он неловко мнётся у подлокотника. Но как только тот разгибается и поворачивается, Ларс пошатывается с носков на пятки и кусает губы. Ему неожиданно становится плохо. Хуже, чем когда-либо за последние месяцев одиннадцать. — Можно тебя обнять? — спрашивает он, хотя еле выдавливает, потому что горло вдруг перекрывает. — Эм. Конечно, когда угодно, — Сайрус ему навстречу разводит руки не слишком широко, просто потому что не успевает, и Ларс хватает его с прыжка, крепко сжимая наискосок — одной рукой над правым плечом, второй — под левым локтем, сдавив всё туловище. Сайрус пытается подавить удивление и сосредоточиться на том, что от него требуется конкретно сейчас, так что поглаживает его одной рукой по волосам, а второй по спине, расслабившись и позволяя себя сжимать. — Скажи, что ты не болен, и тебе никто ничего не сделал, а с остальным мы по очереди разберёмся, — полушутя просит он, молясь параллельно про себя, чтобы услышать «правильный» ответ. — Нет, всё в порядке. — Тогда дальше в порядке приоритетов, — вздыхает он с облегчением, — с деньгами и учёбой всё в порядке? — С деньгами да, с учёбой такое, — отвечает Ларс, но ловит себя на том, что улыбается против воли. Это работает. Он может думать что угодно, кто угодно может что угодно говорить о Сайрусе, но он подходит для своей работы. Он может то, для чего он за это взялся. Он вдруг начинает думать, благодаря вопросам, что всё не так ужасно, как могло быть, будь хоть один из ответов на первые вопросы «да». — Ты просто соскучился, и тебя все заебали там? Лерард та ещё вытрезвиловка. Пока ты там, тебе кажется, что всё классно, но иногда ты понимаешь, что ты там совсем один, у тебя никого нет, и всем, если что, насрать. Ты удивишься, но во Фрильфаре лучше. Перевестись никогда не поздно. Хотя я тебе должен сказать, ты слишком похож на них, чтобы переводиться сейчас. Это комплимент. Я думаю, ты жутко сильный, чтобы выглядеть так же, как они, чтобы быть таким. Вокруг тебя есть такая аура. Мне нравится, — хлопает он его чуть легче по спине, и Ларс его наконец отпускает, восприняв невольно это, как сигнал, что пора отцепиться. Но ему хватило, и ему не кажется, что его отпихнули, потому что Сайрус задерживает руку на его предплечье, пока они не садятся на диван. — У тебя здесь был нож? — Да, я сейчас поставлю чай, если он здесь есть. — Был где-то. С чаем вроде ничего не должно случиться за пару месяцев. Но если в коробке что-то пушистое, я откажусь. — Он не будет тебя искать? — Кто? — Сайрус включает козла, понаблюдав за ним и решив, что уже можно. Что всё достаточно в порядке, чтобы можно было немного пошпынять его. Дривасам, даже если Ларс отказался от этой фамилии, нравится, когда их чуточку шпыняют, это дарит им тонус в жизни. — Ты знаешь, кто. — Ты прав. Напишу ему и скажу, что меня не похитили, и копов вызывать не надо, — Сайрус достаёт телефон и сосредоточенно, с демонстративно серьёзным лицом набирает сообщение, — а вообще не ссы, он не придёт сюда. Он тебя видеть не желает, а-хах. Он принимает протянутый нож и начинает нарезать пирог, от которого пахнет просто загробным миром, в котором всего вдоволь, и шлюхи бессмертны. Ларс еле успевает сглатывать слюну, забыв о своих дакбургерах. — Если это шутка, то очень жестокая. — Нет, не жестокая, потому что не шутка, — Сайрус пожимает плечами и вытаскивает из-под себя сложенное шерстяное одеяло, чтобы тоже накрыться, — боги, я скучал по твоему лофту. Без тебя сюда как-то странно заходить, это чужая комната, как бы, или даже квартира. Но мне тут дико нравится. — Ты можешь заходить, когда хочешь. Я разрешаю. — Я не буду, потому что тогда это всё провоняет мной, и это будет моё пространство. Нет. Это твоё. — Окей, — Ларс решает не возражать. У его брата и зятя сильная и особенная фиксация на помечании своей территории. — В чём дело, на самом деле? Почему ты вдруг решил приехать? Ты знаешь, что если бы меня не было дома, он бы просто вызвал копов? — И что, они бы приехали и выгнали меня из моего лофта? — Нет, но неприятно было бы вам обоим. Тебе в первую очередь, а его ты знаешь. Он готов потерпеть неудобства, если это значит, что тому, кто ему не нравится, будет ещё неприятнее и неудобнее. Ларс знает. Он закрывает лицо руками на несколько мгновений, тяжело вздохнув, а потом всё же решает собраться и попробовать пирог. Пирог божественный и сильно улучшает настроение, а затем щёлкает электрочайник, и красный чай с ванилью делает лучше всё ещё и изнутри, согревая. Почему он сразу не налил себе чай? Почему ему нужна чья-то поддержка, чтобы заботиться о себе. — Меня просто всё бесит, — отвечает Ларс и сам на себя закатывает глаза, морщится и сжимает пальцами переносицу. Как дебильно и по-детски это звучит. — Меня семь лет назад тоже всё дико бесило, — Сайрус хрустит корочкой от пирога и не глядя на Ларса, — ты такой не единственный и не особенный, не бери на себя много. Это не делает тебя тупее других. Типа, мне тоже было девятнадцать. То есть, тебе сейчас ещё даже нет, но вот-вот будет. Меня бесило просто всё подряд, блядь. Я тебе даже скажу, меня и два года спустя бесило всё. Я ненавидел своих родителей. Тебе кто угодно скажет, что у меня были блестящие отношения с ними и просто охуенное детство, благодаря им. И я не могу поспорить, что были люди, включая тебя и твоего брата, у которых и детство, и отношения с родителями были абсолютным днищем. Но это всё равно никак не меняет того, что в двадцать один я дико ненавидел их за очень многие вещи, которые не устраивали меня на тот момент. Ты всегда найдёшь кого-то, кого можно ненавидеть и винить в своих проблемах. И даже если это не проблемы, а просто недовольство, ты абсолютно всегда найдёшь виноватого. И это вообще окей. Мы так устроены. Странно быть устроенным иначе, странно брать и резать людей за то, что они тебя бесят, вот это реально странно и не окей. Но просто ненавидеть их и беситься — это нормально. Ладно? Не напрягайся из-за того, что тебя что-то раздражает. — А сейчас, спустя семь, ну, пять лет, получается, тебя ещё что-то бесит? Сайрус смотрит на него, криво приподняв одну из бровей, и взгляд Ларса соскакивает на шрам возле основания его шеи, видный в широком вороте кофты. Да. Точно. Тупой вопрос. Отвратительный, дебильный вопрос полного долбоёба, которым он и является. — Бля, удивлюсь, если меня бесит не больше людей и вещей сейчас, чем тогда. Знаешь, почему? Когда ты растёшь, твой мир увеличивается, ты знаешь больше людей, причём ты знаешь их в массе других обстоятельств, отличных от тех, что доступны тебе в детстве. Так что у тебя гораздо больше мотивов для ненависти и раздражения. Просто не начинай стрелять по людям, ладно? А с ненавистью можно справляться миллионом способов. Твой брат не согласится со мной, но даже методы твоих родителей гораздо лучше, чем стрелять по людям или резать себя к примеру. Это тоже методы. — И как ты справляешься с тем, что тебя постоянно всё бесит? Типа, если меня заебало то, что меня сейчас так много всего бесит, то как я буду выживать потом, когда меня будет бесить ещё больше вещей? — Жизнь циклична. Эмоции цикличны, — Сайрус пожимает плечами, — всё меняется. То, что сейчас для тебя на первом месте, через несколько часов перестанет там быть, ты не замечал? Разве сейчас ты больше всего беспокоишься о том же, о чём беспокоился вчера? Вряд ли. Я сильно удивлюсь, если сейчас тебя волнует больше всего не то, что Саймон сюда заявится. Он прав. Ларс сидит, высоко подняв брови и глядя в край стола, не моргая, пытаясь это переварить. Сайрус тоже какое-то время молчит, налив себе ещё кружку чая и не без удовольствия на лице греясь о неё обеими руками, забравшись в кресло с обеими ногами. Он решает рискнуть. — Я понимаю, что прозвучит, как от типичного терапевта, но я по-другому не могу. Ты можешь сказать, что именно тебя сейчас волнует? Типа, что за основная тема у тебя сейчас в жизни? Мы давно не виделись. Что происходит в целом, по-твоему? Я не хочу, чтобы это прозвучало, как шаблон, но я понимаю, что оно именно так и звучит. Но мне дико интересно, что в твоей жизни происходит. Для меня твой возраст был переломным во многом, он был странным, потому что я не был уверен даже, что я отвечал параметрам образа, в который я пытался вписаться. — В смысле? — вдруг резко переводит Ларс на него взгляд, и это одновременно заставляет подавиться словами и обрадоваться, потому что, кажется, Сайрус напал на золотую жилу. — В смысле, тебе, наверное, никто не говорил, но когда мне было девятнадцать, я считанные месяцы одевался, как твой брат и Марлон, до этого я выглядел вообще не так. И типа… Мне просто показалось однажды, что мне бы подошло так выглядеть и вести себя. Я посидел в интернете, посмотрел вещи, которыми увлекаются такие люди, и понял, что мне все эти вещи тоже нравятся. То есть, какие причины у меня могли быть не попробовать так же одеваться? Если у нас общие интересы, почему мне не быть одним из них? Логично? Ларс молчит и слушает, практически не моргая. — Но как бы потом я встретился с твоим братом, ха-ха, не смешно, сильно грустно. Он гораздо дольше меня во всём этом был. Он был в этом не с одного дня на другой, сходив в магазин и парикмахерскую. Он был в этом постепенно, ему сначала нравились фильмы, потом он упал в комиксы, потом он начал читать что-то кровавое, одежду он искал как-то постепенно, он находил её не в магазинах, как я, с одного раза. Он красился сам, в ванной, краской из супермаркета, ты же знаешь. У него были мотивы считать меня подделкой. Так что, как бы, мне хотелось быть с ними, быть как они, но я никогда не мог ему доказать, что я реально часть этого всего. В девятнадцать нормально меняться, нормально внезапно находить себя там, где ты себя раньше не видел вообще никак, потому что слишком отличался. — И что случилось потом? — Ларс щурится. — Вы сейчас оба не выглядите так же, как тогда. Я же помню, как вы выглядели. — В этом и суть переломного возраста, я пытаюсь сказать. Это тот момент, когда ты перестанешь быть тем, кем ты себя считал в детстве, юности, потому что ты поймёшь, что ты перерос себя и свои привычки и какие-то убеждения из детства. Вокруг не остаётся «взрослых», которые несут за тебя ответственность, и с которыми ты постоянно бодаешься, но на которых ты можешь положиться. Ты начинаешь отвечать за себя сам. Ты видишь, что они такие же, как ты, и им самим нужна поддержка. Ты становишься реальным человеком, как бы. И ты хочешь выбраться из своей скорлупы, чтобы стать другим, чтобы справиться с тем, что на тебя сваливается, как на взрослого. Так что да, это типа неприятно, травматично и страшно, но когда ты это пройдёшь и примешь изменения, которые будут заметными, яркими, я не знаю, как ещё тебе сказать. Они заметные, они как пубертат, только позднее. Ты очень сильно меняешься, когда из подростка становишься просто молодым. Этот новый образ поможет тебе как-то… справиться, противостоять куче проблем, которые ты встретишь, как взрослый, который сам за себя отвечает, и хотя тебе очень страшно и нестабильно, но тебе в то же время свободно и всесильно, поверь мне. А потом, когда ты уже привыкнешь быть взрослым, этот образ перестанет быть твоим щитом от мира, и ты сможешь опустить его. Ты сможешь оставить его навсегда про запас, чтобы справляться с возникающими проблемами, но они не всегда будут казаться такими огромными и страшными, какими кажутся поначалу. Так что ты сможешь отпустить часть образа и снова стать собой тем, каким ты был в юности, когда тебе помогали родители или просто близкие, — вовремя оговаривается Сайрус, заметив, как Ларс чуть-чуть морщится на слова о родителях. — Тогда какой смысл в этом образе, если когда я повзрослею, я откажусь от него? — Твоему нынешнему я нужна чья-то помощь, а ещё ты не хочешь просить её у других, разве нет? Ты хочешь справиться сам. Но тебе не справиться такому, каким ты всегда был, пока за тебя решали то мама, то папа, то брат. Ты должен стать чуть-чуть другим, чтобы справиться в одиночку, потому что на самом деле ты будешь не один. Этот образ будет твоим помощником, как бы напарником в случае чего, если у привычного реального тебя не будет сил на что-то, не будет уверенности, не будет наглости и амбиций, чтобы добиться того, чего ты хотел бы. У образа будет. Так что ты всё сможешь, а когда ты добьёшься этого, ты станешь сильнее, и так с каждым разом всё больше. Тебе всё меньше будет нужен образ и его помощь, потому что ты сам обретёшь те черты, которые поначалу будут только у этого образа. Он никуда не исчезнет, он не фальшивый, он просто вспомогательный, поверь мне. Он позволит тебе быть сильнее, но позволит и расслабиться, когда он не будет так уж сильно необходим, как доспехи, знаешь. В конце концов, ты поймёшь, что реально повзрослел, когда осознаешь, что он больше не снимается, и тебе нечего от него взять, потому что ты взял от него всё возможное и реальный ты окреп достаточно, чтобы самому быть этим образом. Человек как бы срастается со своей бронёй и становится полноценным. — Ты сейчас чувствуешь себя таким? — Мне кажется, мне надо ещё пару лет попрактиковаться, и тогда, наверное, к тридцати я смогу сказать, что я окончательно повзрослел и сросся с ним. Но я достаточно обрёл, благодаря ему, чтобы мне не нужно было выставлять его перед миром, как броню. Я могу защитить себя без брони. Я сам себе броня, — Сайрус пожимает плечами и подмигивает ему, отхлёбывая параллельно чай. — Значит, ты, как человек, а не как этот, ну, ты знаешь, помощник детский, считаешь, что образ и броня — это нормально? — Абсолютно. Особенно, когда ты взрослеешь и меняешься. Или сознательно хочешь поменять себя так, чтобы добиться чего-то, что тебе кажется важным, даже если внутри ты чувствуешь, что ещё не готов. Ты не можешь внезапно с одного дня на другой стать готовым. Ты должен что-то делать для этого, предпринимать шаги. Каждый день хоть чуть-чуть, но это всё равно не стояние на месте. — Например? — Например, меня заебало носить линзы, и я ношу очки, когда хочу, и меня не волнует, что я в них выгляжу не так искромётно, как в девятнадцать, когда косил под Рэнди Рэнсома. — …но тебе идут очки. Я думал, ты носишь их тупо для образа задрота, чтобы тебя серьёзнее воспринимали родители детей, которым ты мозги промываешь. Ты слишком… я не ебу, как сказать, правда. Ты слишком красивый, чтобы быть каким-то там педагогом. — Как бы об этом я и говорю. Судя по всему у меня получилось. Я больше не ношу линзы, которые не люблю, но в то же время я ничего не потерял. И такие, как ты, думают, что это просто бутафория для образа задрота, чтобы казаться серьёзнее. Ларс молчит и кусает щёки изнутри. Потом закрывает глаза, потому что их снова начинает припекать. — Я ненавижу себя за то, что мы разосрались с ним. — Он себя тоже. Но тебя он ненавидит больше, — искренне отвечает Сайрус. — Он имеет право. — Ему не нужно, чтобы ты признавал его право ненавидеть тебя. — Потому что я виноват в том, что это произошло, а не он. Мы оба имеем право ненавидеть меня. — Молодец, что осознаёшь это. Опять же, самобичевание ни к чему не приведёт. Да, ты виноват, ты поступил, как мелкий козёл. И я не оправдываю тебя, но ты должен знать, что мозг человека не развивается окончательно лет до двадцати пяти. Так что у меня, если повезло вообще, только год как он сформирован окончательно. И это если повезло, серьёзно. Ты должен осознавать, что в семнадцать лет никто не может принимать взвешенные решения. Твоему брату я сказал то же самое. Он принимал гору ебанутых решений всю свою жизнь, это факт, разве нет? И его нельзя оправдывать за то, что по его вине шло не так для него самого или для других людей. Но он отдаёт себе отчёт в том, что он не соображал так, как соображает сейчас, как соображал бы взрослый человек на его месте в те моменты. Понимаешь, к чему я? Ларс моргает несколько раз совершенно пусто. — Нет, если честно. — Тебя ненавидят за то, что ты сказал или сделал. Но одно дело, если человек долбоёб и не понимает, что от подростка странно ждать решений взрослого полноценного человека, и ненавидит тебя так же, как ненавидел бы тридцатилетку, который наговорил ему гадостей, а другое дело, когда человека обидели твои слова, но он понимает, что ты не был по факту полноценным, когда говорил их. Теперь понимаешь? — …эм. Всё равно нет. Извини, я дебил. Обычно нет, но когда говорю с тобой, ощущаю себя, как конченый. Можно версию для тупых? — Боги, — Сайрус вздыхает, но не без улыбки, — представь, что завтра на тебя в школе наткнётся малолетка, рассыплет все твои вещи, и ты выльешь на себя свой сраный горячий кофе. И вместо того, чтобы извиниться и помочь тебе собрать всё, этот малолетка наорёт на тебя фальцетом, что ты пидор последний, сука тупой, не умеешь ходить, под ноги не смотришь, вообще нахуя вырос такой огромный столб фонарный, и пошёл ты на хуй лесом к бесам, потому что сам виноват, и чтоб ты сдох, и все твои предки по мужской линии до пятнадцатого колена. При этом потом ты узнаешь, что у этого малолетки вчера в ДТП погибли дед с бабкой и любимая одноногая собака. Ты простишь его просто потому, что это произошло с ним, за то, что он тебе наговорил? — …даже не ебу, как ответить, — сильно щурясь, Ларс явно пытается лихорадочно соображать, но постепенно в голове проясняется. Точнее, становится не настолько туманно, насколько было. — А теперь представь, что пару лет спустя, к твоему выпускному, он уже весьма повзрослеет, подойдёт к тебе и скажет, как всё было на тот момент для него, и в какой момент его жизни и состояния это произошло, и что на самом деле, случись то же самое сейчас, он бы не так себя повёл. Что ты испытаешь? Ларс, если честно, не знает, что бы он испытал, но он может представить, и как бы ни старался, он не находит там ни гнева, ни тем более ненависти. …отчасти он находит там насмешку и жалость. — Почему твой брат должен почувствовать что-то другое в такой же ситуации? Тем более, если это не посторонний малолетка, а его брат? — Сайрус его разглядывает, тоже щурясь. — Я просто не знаю, как с ним общаться. Мы и до этого не общались охуеть как близко и хорошо. — Люди не обязаны общаться со всеми подряд близко и хорошо только потому, что они родственники. У вас есть что-то общее? — Может. Откуда мне знать? — Попробуй спросить? Попробуй действовать так, как люди действуют, когда хотят подружиться? Он не будет твоим другом автоматически по признаку родства. Но он может стать твоим другом, как и любой посторонний человек, если вы узнаете друг друга и сможете друг другу доверять. — У меня проблемы с доверием, — Ларс фыркает, отрезая себе кусок уже чуть остывшего, но ещё приятно тёплого пирога. — У Саймона они вообще огромные. Я не думаю, что он на сто процентов доверяет даже мне. Я не думаю, что он на сто процентов доверяет себе самому. — Тогда у нас хотя бы это общее. — Тогда ты знаешь, как с ним поладить. Обычно люди, у которых беда с доверием, проникаются добротой и расположением к тем, кто сделал для них что-то показательное. Пожертвовал своим временем, пожертвовал хоть чем-то для их пользы и выгоды без пользы и выгоды для самого себя, кроме банального «спасибо» от них. Ты ведь тоже такой, разве нет? Ты не можешь противостоять людям, которые приносят себя в жертву твоим интересам, когда ты не просил их об этом, и когда они объективно ничего за это взамен не получают. Попробуй пожертвовать чем-то для него. Ларс стирает рукавом, натянутым на кулак, что-то с лица, и наверное, это пот, да, в прохладном лофте, это не могут быть никакие слёзы или что-то подобное, Сайрус даже не подвергает сомнению. — Он пожертвовал для тебя своим временем и отношениями с матерью ещё тогда, когда они не были абсолютно погаными, потому что думал о том, что случится с тобой, когда она окончательно сдуется. Взамен ты наговорил ему гадостей и выставил всё так, будто он делал это для своей и только своей выгоды, без пользы для тебя. Ты вывернул всё так, будто его жертва, которую он совершил просто так, во имя твоего блага и даже без цели сблизиться с тобой за счёт этого, это чисто эгоистичный поступок с финансовой корыстью. Ларс закрывает лицо руками и шмыгает носом, бросив корку с остатками вишни на краю на стол. Есть у Сайруса некие слабости и профдеформация. Они не отличаются гуманностью. — Не заморачивайся, серьёзно. Если ты хочешь с ним общаться, то у вас ещё вся жизнь впереди. Или нет. Или ты можешь сегодня расхуячиться в поезде, потому что он из-за ливня с рельсов сойдёт в горах, ха-ха. Прикинь? Вот будет неприятно. Саймон себя будет грызть до самой смерти за то, что мелочно пыхтел на тебя из-за хуйни, которую семнадцатилетний подросток пизданул ему сгоряча, да ещё пьяным. И ещё по некоторым своим причинам в тот момент, не так ли? Ларс думает, что ему это мерещится. Он же не может реально это слышать. Он выглядывает из-за собственных рук и косится на мурлыкающего себе под нос зятя. — Ты серьёзно? — Абсолютно. Знаешь, как легко не воспринимать болезни всерьёз? Скажу тебе по собственному опыту, между прочим. Подумай над тем, что люди, которые сегодня никак не диагностированы, у которых буквально нет никаких проблем со здоровьем, завтра могут просто нелепо погибнуть на дороге в ДТП, над которым у них нет никакого контроля. И что, кто проживёт дольше по факту? Хронически больной или абсолютно здоровый? Не воспринимай здоровье, как гарантию, а болезнь, как приговор, мой совет. Тогда ты намного больше успеешь сделать в жизни и гораздо меньше будешь рефлексировать о том, чего можешь не успеть из-за каких-то препятствий. — …то есть я могу не успеть с ним поговорить? — Я не советую с ним говорить, — Сайрус переходит на секретный шёпот так, будто Саймон может их подслушать, — у твоего брата есть ублюдская черта, ты можешь о ней даже не знать, кстати. Если ты ругаешься с ним и пытаешься помириться лицом к лицу, он настолько боится доверять тебе снова, что предпочтёт сильно оттолкнуть словами или руками, чтобы избежать ошибки и новой обиды. И гораздо лучше, когда он отталкивает руками, знаешь, потому что язык у него… ты потом долго будешь вспоминать сказанное и никогда не сможешь простить уже его, потому что теперь вы оба более-менее взрослые. Не нужно подходить к нему, когда у вас всё плохо. Просто сделай небольшой шаг. Шаг за шагом, я же сказал. Дай ему время оценить этот твой шаг, рассмотреть его со всех сторон, он же как зверюшка. Дай ему понять, готов ли он принимать твои извинения или твои, не знаю, попытки пойти на сближение. Дай ему шанс не принять эти попытки, потому что если ты подойдёшь и потребуешь в лоб, он может запаниковать и вместо того, чтобы тихо слиться, в лицо тебе нахамить так, как ты и близко не хамил ему тогда. — Тогда как мне это сделать? Что, блядь, за шаг? Голосовое ему записать? Смс послать? — Твой брат пиздец как любит письма и всякую такую бурду. Он лучше воспринимает текст на бумаге, чем на экране. Для него это имеет странное значение, но оно имеет, так что будь умнее. Воспользуйся его слабостями и склонностями. — Мне написать ему записку? — Почему нет. Не надо обязательно обалдеть какое письмо, он не любит показуху, когда она слишком отполирована. Напиши ему пару строк, сложи пополам, типа я не видел, что там, а я передам. Поверь, я постараюсь убедить его отреагировать так, как тебе надо. Ларс какое-то время думает, потом достаёт из сумки, валяющейся под столом, тетрадку по истории, как ни прискорбно, пенал, и на учебнике, который захватил с собой на всякий случай, что-то пишет так, чтобы Сайрус всё-таки не увидел. — Ты же осознаёшь, что он покажет мне, да? — Да, но я хочу, чтобы он прочёл первым. — Не хочешь, чтоб я оценил, нормально ли написано, чтобы предостеречь тебя, если ему это может не понравиться? — Не надо. Я хочу, чтобы это были наши отношения. Если ты будешь редактировать, что я пишу, это будет твоя записка, и я почему-то думаю, что он это поймёт. Лучше наоборот скажи ему, что ты понятия не имеешь, что там, тогда это может понравиться ему больше. — …ты быстро соображаешь, — Сайрус не без удивления дёргает бровями, — а что за тетрадка? Ты с собой реально привёз учебники? — Только этот. Ебучий Ваутер запорол меня хуже некуда уже. Не прими за заранее спланированный вопрос, но этот ебанутый звонил вам, что ли? Он мне сказал, что говорил с Саймоном по поводу моих оценок. — Ой, бля, это было так смешно, — вдруг Сайрус от неожиданности чуть не прыскает чаем, — мы ржали, как больные, полчаса, наверное. Но мы не думали, что ты приедешь, а Саймону слишком похуй, чтобы тебе что-то говорить по этому поводу. Типа, его претензия даже не имела смысла, потому что ниже проходного балла твои оценки не опускались, так хули ему надо, скажи же? — Скажи же?.. — Ларс пялится на него, одновременно не веря, как ему повезло, но в то же время негодуя, что историк вообще настолько заморочился ради ничего. — Не забивай себе башку. Просто учись, как учился, если можешь лучше, то окей, постарайся, но если нет, тебе и тройки сойдёт. Не обращай внимания. — Что Саймон сказал ему? — Сказал, что если он ещё раз отвлечёт его по поводу подобной хуйни, он может случайно отправить что-то не по адресу, когда будет заниматься ответами на электронную почту по работе. — …а Ваутер что? — Он сказал, что он рад, что они друг друга поняли, и слился, прикинь, — Сайрус почти завывает, жмурясь, от смеха, закрывает ладонью глаза, и тут до Ларса доходит. — …отправить что-то? Что отправить? — Я не могу тебе сказать, извини. Это типа нелегально было бы, потому что он обращался, чтобы ему удалили эти записи, чтобы он мог устроиться в Лерард работать. Ты не можешь знать такие вещи. — Я устроил погром у него в кабинете, обвинял его в домогательствах, угрожал ему, что я наговорю директрисе, что он меня домогался, а потом схватил и поцеловал. А он ударил меня, и я случайно при этом, падая, как бы, прокусил ему губу. Так что, типа, он пока что не может никому доложить на меня, потому что ещё неизвестно, кому поверят, ведь как бы у меня ни синяка, а у него ссадина, которую все видели, и все слышали, что он вызывал меня после уроков в кабинет, но он может передумать и как-то это устроить, и тогда, если нас поспрашивают на детекторе, они узнают, что это я виноват, — почти на одном дыхании, не моргая, глядя на него в упор, тарабанит Ларс, под конец осознавая весь бред того, что натворил. Он стонет и закрывает глаза тоже ладонью. — Э-э-э… — вырывается у Сайруса в ответ, — пиздец. Они молчат. — Блядь, Ларс, ну ёбаный, — он закатывает глаза, но пересаживается на диван, подтаскивая за собой одеяло, — почему… Хотя ладно, насри. Я никто, чтобы тебя осуждать. Поверь, я вообще никто. Я творил хуйню гораздо хуже. Но поклянись, что ты никогда, даже под пытками не скажешь, что это я тебе показал и рассказал. Никому. Даже Саймону. Поклянись, если тебе попытаются вколоть какую-нибудь хуйнану, чтобы развязать язык, ты прыгнешь в окно или воткнёшь себе в глаз ручку, или просто перестанешь дышать, или откусишь язык, но не скажешь никому и никогда. — Я даже не уверен больше, что мне нужна такая информация, если она столько стоит. Я в принципе готов пойти и ответить за то, что приставал к преподу, — Ларс чувствует, что его собственный взгляд начинает панически бегать. — Нет, я уже настроился, так что смотри, — Сайрус бьёт его беззлобно по бедру, подставив телефон почти к лицу. Ларс смотрит, всё же потирая ушибленное бедро. Смотрит и молчит. Сайрус тоже молчит, но потом поворачивает голову и смотрит на него. Совсем чуть-чуть снизу вверх. Этот гадёныш действительно вырос. Кормят в Лерарде всё так же хорошо. Ну, и ему есть в кого. — Это что? Это кто, блядь, это Ваутер? — Это его фотки в участке, после того как нас приняли за угон, — Сайрус выдавливает почти сквозь стиснутые губы и шёпотом смеётся, снова жмурясь. Ларс моргает и молчит снова, но потом берёт у него телефон и смотрит, коснувшись пару раз, когда экран начинает гаснуть, настолько долго он процессирует то, что видит. Во-первых, как человек может так сильно измениться. Нет, он помнит его, помнит шесть лет назад, когда Ларсу было тринадцать, а Ваутеру восемнадцать, и он ошивался с тогда почти двадцатидвухлетними Сайрусом и Саймоном. А во-вторых, фотография буквально с табличкой с номером в руках, анфас и в профиль, на фоне доски с отметками для роста. — Пиздец, — вырывается у него, потому что других слов нет. — Спроси, на хуя нам присралось угонять тачку, — подзуживает Сайрус, пихая его локтем. — Я не уверен, что хочу знать. — Это была тачка чела, который втайне снимал подсобку во Фрильфаре, где столько людей перееблось, что тебе не снилось. А потом он либо толкал это говно, если не повезло, либо, если везло, шантажировал их этим, угрожая отправить родителям или в школу. — …эм… — Ты правильно понимаешь, да. — Эм… У меня только… — Нет, это была не «она», — отвечает Сайрус, пытаясь не смеяться так сильно, что прижимает для этого крылья носа, будто ему очень хочется чихнуть, но он сдерживается, — я перешлю это тебе, а ты вот прямо сейчас забыл, кто тебе это сказал и показал, и откуда вообще это взял. Сохранил у себя и удалил следы отправки, понял? Я не хочу быть сукой, но я буду сукой, если кто-то с тобой будет сукой. Так что пойми, это на крайний случай, если он прямо в самом деле завыделывается и начнёт угрожать твоей учёбе там, или попробует вытащить эту всратую историю в кабинете наружу, понял? Потому что он сам виноват, он приебался к тебе ни за что, абсолютно не его собачье дело, как ты учишься, пока у тебя удовлетворительный балл, и ты не претендовал на повышенную сложность, ты в обычной группе, тебе можно учиться удовлетворительно. Если у него к тебе какие-то личные претензии, ему нужно держать их при себе. Или мы тоже можем стать предвзятыми, понял? Он мне должен. Он мне должен, как пиздец. — Почему тебе? — вдруг удивляется Ларс. — И почему эти фотки у тебя вообще? Почему ты был там? — Кто, по-твоему, угонял её вообще? Я просто сделал это, чтобы помочь ему, и на тот момент это была смешная история, а мы были, ну, если не друзьями, то приятелями. Поэтому я сфоткал его дело, пока оно не было аннулировано через три года, шутки ради, и мы угарали над этим в каждую пьянку у костра, реально. Ты ездил в «Эверфаер»? — …куда? — Боги. Это наш лагерь, он недалеко отсюда. Мы ездили туда, когда у меня была практика, вожатыми, и бухали там, как не в себя, просто безбожно. И все, абсолютно все тогда знали про эту историю, и это было смешно и круто. Но потом мы немного выросли опять, и он обнулил эту историю для своего образования, для своего будущего, и чтобы, опять же, его взяли на работу. Но я веду к тому, что, Ларс. Об этом знают десятки людей нашего возраста. Ты мог взять это откуда угодно, так что ты понял меня. — Я понял. — Ты взял это не от меня. — Не от тебя, — Ларс кивает. — Клянись, — Сайрус подставляет ему кулак с оттопыренным мизинцем, и Ларс цепляется за него своим. — Клянусь, — хотя это немного смешно. Но он сохраняет фотографии и удаляет сообщения в диалоге, в котором Сайрус переслал их, а потом заглядывает ему через плечо, потому что Сайрус сидит и листает фотографии в какой-то очень старой папке, видимо, за тот год, когда это произошло. Ларс молчит, и хотя Сайрус замечает, что он подглядывает, он не мешает ему смотреть. Он даже листает чуть медленнее. Ещё медленнее, когда возникают кадры с ними двумя или особенно с Саймоном в одиночку, хотя он ненавидел, когда Сайрус его спонтанно снимал, и часто был спиной. — Он столько раз перекрашивался, — Ларс хмыкает, наблюдая за изменениями в длине и цвете волос брата. — Он всё искал, что ему подойдёт под цвет кожи и глаз, пока не понял, что больше всего ему идёт нравиться мне. А мне нравится, какой он сейчас, — Сайрус не без иронии, но не вполне шутя заявляет с полной уверенностью, — он вообще много что менял в себе из-за меня, для меня или по моей вине. Вот эту куртку он купил, например, чисто чтобы показать мне когда-то, как я ему на хуй не упал, потому что я такая тварь. — Куртка, если честно, охуенная. — Вообще, прям умеет выбрать, когда очень хочет и напрягается, чтобы выебнуться, согласись. Но он больше не носит её, потому что, ну, типа, ему статус не позволяет, его не поймут, да и ему как бы больше не настолько нравится такое. Ему нравится сейчас больше другое, понимаешь же, о чём я говорил в плане образа? Ему больше не нужны такие… всратые, откровенно грубые вещи, чтобы защититься от кого-то. Ларс вздыхает так тяжко, что Сайрус сам невольно вздыхает чуть легче. — Ты надолго приехал? — Нет, я просто прогулял сегодня два урока и решил приехать, выдохнуть. Завтра собирался вернуться к последним, потому что первых у меня нет. Переночую и поеду. Ты передашь ему? — спохватывается Ларс и заглатывает наживку, передаёт ему сложенный пополам листок. — Безусловно. Доедай. И в доме тоже есть еда, если что. Только напиши мне, я тебе что-нибудь принесу. Самому ходить не советую, испортишь весь план. — Спасибо, я заказал себе из «ЛаккиДак» до того, как ты пришёл. Должны привезти, если вообще найдут эту глушь. Тем более, он не поймёт вообще выходку, если я приехал, ты отнёс мне гору еды, а я ему передал какую-то сраную записку. Это вряд ли поможет нашему общению. — В принципе, да, — Сайрус нехотя сгребает себя с тёплого дивана, оставляя такое же уютное тёплое одеяло, и подбирает зонт с пола, — форму и всё остальное помоешь, не будь свиньёй, и тебе отзовётся. — Я и так собирался, я не хочу ночью проснуться из-за таракана на лице, — Ларс передёргивается, вспоминая свои ошибки прошлого, до того, как он в последний раз съехал из лофта. — Спокойной ночи. Не позволяй Безголовой Беатрис тебя тревожить во сне, - хихикает Сайрус напоследок, сжав его плечо, и выходит за дверь. Ларс не удостаивает его реакции на этот выпад. Этот мудак делал так ещё в его детстве. Он нехотя сгребает и себя тоже с дивана, чтобы протереть шваброй пол, где обтекал зонт, чтобы помыть посуду, хотя оставляет на салфетке пирог, который решил во что бы то ни стало доесть до утра, и как раз приходит уведомление о том, что курьер потерялся. Ему приходится искать старый огромный зонт и сапоги в кладовке со швабрами, чтобы выйти на улицу и у страшно злого курьера забрать промокший картонный пакет с весёлой уткой в школьной футбольной куртке и шлеме. Пока он бежит в сторону железной арки у входа на поле, он не думает ни о чём таком, но когда поворачивается снова к дому, тучи настолько тёмные и страшные, потому что солнце ушло, что слова о Безголовой Беатрис догоняют его. Ебучий Сайрус. Чтоб ему самому в постели вертелось и страшно было высунуть ногу из-под одеяла, даже если очень жарко. Он бежит назад и вламывается в амбар, манящий тёплым светом из щели в приоткрытой двери, как будто за ним правда кто-то гонится. Кровь в жилах вдруг стынет, хотя пугаться нечего, но в кресле, где сидел до этого Сайрус, стоит картонная коробка из-под стационарного компьютера. Ларс запирает дверь изнутри, оставляет грязные сапоги и мокрый зонт там, где не наткнётся на них и не убьётся, поскользнувшись на натёкшей с них воде, и только тогда неуверенно открывает створки, чтобы заглянуть. Он знал. Он каким-то внутренним радаром отдалённо улавливал, что Сайрус мог это сделать, чтобы подкрепить свои слова, но всё равно мурашки поднимают дыбом каждый волосок, и он смотрит на чёрную кожаную куртку с вышитыми на спине красными розами и грудой черепов с золотой синтетической нитью, как на привидение. Но это круче, чем Безголовая Беатрис. Это Саймон, которого больше нет, но который в то же время навсегда слился с тем, что есть сейчас, просто одновременно рукой подать — в соседнем доме, но недосягаем, потому что не позволит к себе подойти. Ларс, как идиот, куртку прижимает к лицу и вдыхает запах. Он его узнаёт. Можно говорить что угодно о том, что если люди пользуются одним парфюмом или курят одинаковые сигареты, от них пахнет одинаково, или от их вещей, или даже от их партнёров. …Сайрус должен пахнуть, как Саймон, он постоянно находится с ним, он тоже курит, но он совсем не пахнет так, как эта куртка. И у Ларса наконец есть, в чём поехать назад в академию, чтобы не светить дурацким серым пиджаком, который выдаёт в нём «элитного» студента. Он роется в коробке дальше и не может прогнать с лица улыбку, хотя осознаёт, как дебильно выглядит при этом. Он всё это видел на фотографиях. Бархотки, чокеры, даже карандаши для глаз, толстые и полуиспользованные, с жирным эффектом, совсем не такие, как сейчас модно использовать, чтоб делать всё аккуратно и «естественно». Это совсем другая аура, совсем другие цели, совсем другое всё. Он терпеть это не мог в пятнадцать и шестнадцать, потому что подчёркнуто отличал себя от гратов того поколения, когда Саймону и Сайрусу было по девятнадцать. Он считал классических гратов «правильнее», «натуральнее», более связанными с литературой в этом стиле и кино. …он совсем не думал о том, что когда-нибудь ему эти, вычурные и какие-то чумазые, оборванные граты покажутся в чём-то лучше и сильнее. Но куртка на плечах ощущается в самом деле, как броня, а спину окутывает не только теплом, но и запахом, который внушает иллюзию, что его спину кто-то правда прикрывает, и он не один. Еда в картонном пакете почти остывает, когда он за неё берётся, но у Ларса нет не только места в желудке после пирога, но и сил просто сесть и отвлечься от всего, о чём он думает. Он болван. Он зря наделал столько глупостей, но в то же время он восторгается самим собой за то, что перешагнул через страх и гордость, и приехал домой. Или за то, что испугался того, что было с ним в академии, и к чему он не был готов, и с чем у него не получалось справляться. То, что может быть отступлением и проигрышем в одном месте, может быть победой и прорывом в другом, наверное, сказал бы Сайрус. Он такое может, он любит такие умные реплики. Ларс ложится спать, не собираясь спать, на самом деле, потому что слишком взбудоражен и объелся почти до тошноты, но ему страшно вкусно. Он укладывается на диван и натягивает одеяло на ноги, потому что туловищу хватает тепла и от куртки. Он съел всё, что заказал, и остатки пирога затолкал через силу тоже, высосал поллитровый стакан абрикосовой шипучки со льдом, еле подавил тошноту, размазал карандаш, которым обвёл глаза, потому что увидел своё отражение в зеркале на каминной полке и успел вздрогнуть, что пока он занимался хернёй, в амбар зашёл Саймон. Заснул он, глядя комедии, которые повторяют по телевизору после десяти вечера буквально каждый день, неделю за неделей, чередуя один и тот же список. Он уверен, что те же самые показывали, и когда эти два типа спутались и сами красились, как два пугала, вышагивая в казаках на каблуках и с цепями, в перчатках без пальцев и куртках с черепами и розами. Утро не так наполнено ностальгией и драмой, утром он просыпается, еле разлепляя глаза, склеенные слезами и карандашом с тушью, понятия не имея, что подобный опыт тоже известен его брату до мельчайших деталей. Не хватает только похмелья, и Ларс счастлив, что хоть этого избежал. Он пытается умыться, но вода ледяная, нагреватель не был включён всю ночь, и глазам это всё равно не помогает, так что он бумажным полотенцем вытирает их вокруг, оставляя жирный контур от карандаша. Судя по телефону, если он не поторопится и не закажет такси прямо к железной арке у края поля, он опоздает на поезд, и тогда ему хана и от остальных учителей, на уроки которых он уже никак не успеет, если придётся остаться до завтра в Бьюрире. У него ни на что не хватает времени, кроме как написать ещё одну записку чисто Сайрусу и оставить её внутри коробки, а затем бежать, сломя голову, проверяя на ходу, не забыл ли на диване учебник и тетрадь по истории. В поезд он влетает практически под звук колокольчика, объявляющий о том, что двери закрываются, и нельзя к ним приближаться во избежание отрубленных конечностей, хватается за поручень и повисает на нём, опустив голову, чтобы отдышаться. Перед глазами скачут тёмные пятна, но сравнительно быстро проходят. Ларс не понимает, почему даже, но его тянет улыбнуться. Он чувствует себя живым. За пределами академии есть мир, и хотя этот мир может сожрать, не прожевав, это не значит, что с ним нельзя попытаться научиться играть в одни и те же игры. У него есть, с кого брать пример, и пока они играют, он тоже должен, он не может опозорить их тем, что сдастся без сопротивления. Он падает практически на те же сиденья, где сидел по дороге домой, но лицом к концу вагона, где сидят старшеклассники из Фрильфара. Он по привычке было достаёт наушники и даже втыкает их в уши, но решает не включать музыку. У него странное предчувствие. И так оно и есть, постепенно поезд, и их вагон тоже заполняется знакомыми серыми пиджаками и гранатовыми жилетками. Все они заходят в принципе бодро, но потом слышат шум, бросают взгляд в конец вагона и опускают головы, рассаживаясь спиной к фрильфарцам и стараясь не привлекать внимания. Постепенно выбора не остаётся, и все более-менее выгодные места занимают обычные люди, едущие на работу или после ночной смены уже с неё. Остаются эти идиотские места лицом друг к другу посреди вагона, восемь кресел, которые никто не хочет занимать. На них приходится сесть старшеклассникам, которые уже не выглядят, как дети, и к ним не стыдно привязываться. — Классная чёлка! — ухают с задних кресел и оглушительно ржут, как будто это охуенно смешная шутка, а в сторону кресел прилетает кукурузная палочка явно сырного цвета. Прилетает она неточно и в парня с чёлкой даже не попадает, зато запутывается в волосах другого, потому что они слишком вьются, и он краснеет. Он рыжий, у него гора веснушек, и его уши начинают гореть, пока он пытается палочку вытащить, но она только крошится, и у него дрожат от стыда пальцы. Он пытается над этим посмеяться, но потом к их креслам подлетает скомканная упаковка с крошками от тех же палочек. — Чё-то не реагирует. Тупой, наверное. Может, так поймёт? — Ларс неотрывно смотрит на то, как они достают леденец, и зубами самый обалденно задорный не без труда сдёргивает с него прилипшую обёртку. Он смотрит на свой телефон. Экран чёрный, и в наушниках нет никакой музыки. С экрана на него смотрит бледная версия Саймона, но со змеиными глазами. Она как-то ухмыляется над ним, будто высмеивая за то, что он просто пародия. Но это не выглядит так, будто она издевается. Она бросает ему вызов. …Ларсу нельзя бросать вызов, даже половозрелые мужики, которые слишком в себя поверили на посту учителя истории, это на себе попробовали. Ему похуй. Ему так похуй, что… Он драконит себя, вдыхая быстро несколько раз и резко выдыхая, и в голове начинает шуметь, а в глазах снова прыгают чёрные мушки, так что с места он вскакивает, ногой убрав под сиденье сумку, уже на взводе и с подёргивающимися от гипервентиляции ноздрями. То, что он приближается по проходу, фрильфарец замечает слишком поздно, потому что слишком увлёкся подползанием почти на четвереньках к лерардцам, чтобы прилепить к кому-нибудь из них леденец, который держит наготове. — Слишком туго доходит, что такие, как они, не опускаются до того, чтобы реагировать на таких, как ты? Тупой, что ли? — Ларс вырывает у него из руки леденец, сдавив попутно руку так, что тот сам её разжимает, отшатнувшись, но его подводит сиденье за спиной, на которое он тут же натыкается. Ларс решает, что ему плевать. У него в кармане нож с запрещённым зачёркнутым кругом, который лежал в коробке вместе с остальными вещами, у него на шее бархотка с трилуньем, и он уверен, что если его примут за то, что он потыкал кого-то этим ножом, а он скажет, что боги ему так велели, то если не Саймон, но Сайрус точно кого угодно съест живьём, заступаясь за него. Он вытаскивает второй рукой из проёма между сиденьями парня, который кажется таким малолеткой теперь, когда видно вблизи, что у него ещё на висках рассада прыщей, а челюсть такая же полная белых гнойников, видимо, от избытка кукурузных палочек и леденцов. — Я тебе его в жопу сейчас засуну, и тебе понравится, и все здесь снимут это на видео, так что ещё раз ты дёрнешься хоть к кому-нибудь из них, и это получат все: твои родители, твой завуч, все твои учителя, и все будут всю твою оставшуюся жизнь вспоминать, как ты наяривал этой сраной палочкой в своём липком очке. И я почему-то думаю, такому нищеёбу, как ты, не хватит денег на пластическую операцию. Хотя тебе она в любом случае не помогла бы, — сжимая ворот его куртки и нагнувшись верхом, Ларс коленом прижимает его бедро к месту, а кулаком давит на щёку, стараясь не задевать отвратительную сыпь. — Мы сейчас позовём контролёра! — сообщают ему откуда-то слева, и он поворачивается с такой гримасой, что почему-то угрожать прекращают. — О, боги, я так обосрался от страха, как страшно, контролёр! Как жаль, что камера-то повёрнута в другую сторону, долбоёба кусок, и именно поэтому вы, уёбища, всегда садитесь сюда и травите малолеток, ведь вас не найдут и не опознают по записи, да, тупица? Не дёргайся, блядь, я и так вижу, что у тебя встал, пидрила ты печальный. Никому из Лерарда нет дела до уродов, как ты, ты обречён тыкаться ручкой от маминой расчёски в туалете, пока папка не прогнал, чтобы газету почитать, — он снова тыкает кулаком со сжатой в нём курткой в щёку пойманного и не двигается с места, готовый, впрочем, просто лягнуть ботинком любого из сопляков, которые просачиваются жидкой струйкой по одному за его спиной в другой вагон. Рожи у них полны демонстративного отвращения, и с каждым последующим, не пытающимся сделать буквально ничего, чтобы вытащить «друга», рожа самого Ларса становится всё гаже. Под конец он не выдерживает и шмыгает носом, всхлипнув от смеха. — Пошёл на хуй отсюда, хуепутало прыщавое. Лучше б я тебя здесь не видел больше, а я спрошу каждого из них, потому что я их всех тоже знаю. — Мой брат тебя тоже может узнать! — кричит ему в ответ кто-то из тех, кто уже ушёл, но из полумрака сочленения вагонов не видно, кто. — Помолись, чтобы мой тебя не узнал, потому что тебя тогда вообще никто не узнает! — Ларс отзывается и сам над своей искромётной шуткой смеётся. Ему другая публика и не нужна, он сам - свой главный поклонник. Он обеими руками сдёргивает заложника с кресел и даёт ему буквально пинка всей стопой в зад, так что на штанах отпечатывается пыльная ребристая подошва, а тот летит нелепым галопом, и хотя матерится, но шёпотом. Он оглядывается и метает в Ларса гневный взгляд с перекошенной рожей, но тот ему слаще некуда улыбается и подмигивает, окинув взглядом с головы до ног и обратно. — Хуесос! — Угадал! — отзывается он в тон, и восемь кресел, обращённых друг к другу, от неожиданности прыскают со смеху. Ларс думает, что ему нужно найти влажную салфетку и стереть раскрошенный в руке леденец.