Я никогда не

Жизнью матери Ян бы божиться не стал, но он почти уверен, что не собирался намеренно попадать мячом по этой конкретной голове. Он просто постоянно невольно смотрел в затылок Ларса, когда их угораздило попасть в одну команду по волейболу. Да даже выбрали его одним из последних, даже позже, чем всех очкариков, потому что он в спорте — полный ноль. Он хорош только в фитнесе, чисто внешности ради, но не азарта или амбиций. Просто Ларс стоял перед ним, по диагонали влево, почти у самой сетки, а отбивает Ян омерзительно, и назад его спихнули чисто из соображений, что так он не будет особо мешаться под ногами, а подавать ему будет не нужно. Расчёт был на то, что они как-нибудь справятся первой линией. Но так уж вышло, что мяч долетел до него, и со зрением у него проблем нет, так что отбить его было не проблемой. Проблемой была траектория и навык. Ларс, конечно, чудесный человек и ни капли злости по этому поводу не выказал, посмеялся со всеми и отмахнулся. А затем все спихнули на Яна за эту выходку уборку по залу. А через мгновение Ларс показал всем ещё раз, какой он чудесный человек, что не только не в обиде, но ещё и поможет несчастному олуху типа Яна с этой уборкой. Почему-то предчувствие было отвратительным ещё в этот момент, а когда Ян заметил, что «помощник» не заходит в подсобку, а дожидается в зале, когда все из него выйдут, прощаясь, шутя и договариваясь о планах на вечер, стало совсем очевидно: обида всё-таки была. Или дело было в том, что после разговора в столовой он успешно избегал этого полоумного недели полторы? В любом случае, в какой-то момент его осенило, что даже если у него паранойя, и на самом деле никто ни на кого не зол, и ничего плохого не планирует, лучше перестраховаться. А если отступать некуда, нужно первым зайти в подсобку и подумать, чем защищаться и как. И когда дверь распахнулась, судя по всему, с пинка, стало ясно, что идея была гениальной. — Ты думаешь, я шучу, что ли, блядь? — Ларс пролетает вперёд, мимо Яна, не заметив его, и тот смотрит на его спину долю секунды, что у него есть, в панике, думая, стоит ли попытаться выскочить в эту же дверь, пока есть шанс. Ларс оглядывается, и его глаза загораются, а рожу в целом косит так, будто он закусил половинку лимона. — Я не нарочно, я тебе кля… — начинает Ян, подняв руки, и вовремя, потому что не будь их перед лицом, Ларс схватил бы его за шею, видимо, пытаясь задушить. — Ты думаешь, я блефую?.. — шипит он, пытаясь отбросить руки Яна в стороны и схватить за футболку. Почему-то это хорошей мыслью не кажется, и Ян не перестает мешать ему, пока не оказывается прижатым к стене, у которой прятался, а руки не начинают неметь, сжатые изо всех сил. Как ни иронично, это Ларс делает от бессилия. Он очень хочет дать ему по лицу или поддых, но знает, что за этим последует. Да, возможно после этого он сможет позорить одноклассника сколько пожелает и рассказать о его писанине кому угодно, но его самого хоть за один подозрительный синяк, который Ян не мог себе нанести сам по неосторожности, к бесам выкинут из академии. — …ты думаешь, я сейчас решу, что оно того не стоит, и от тебя больше проблем, чем толку… — вдруг осеняет Ларса, и он щурится, наконец взяв его за грудки и почти в упор приблизив лицо к его лицу. Почти касается носом его носа, и Ян поводит плечами, пытаясь сбросить мурашки, которые пробегают через всё тело разрядом. Он вообще никогда не находился так близко к другим людям. Он вообще-то думает «нет» в ответ, но вслух не произносит, потому что слишком занят тем, что умудряется разглядеть чужие веснушки. Другие люди пугают. — Раздевайся, — шипит он, оглядев лицо Яна медленно перед этим, как будто оценив. Тот стоит молча, как и стоял, потому что это какой-то просто сюр, в который он отказывается верить. Так не бывает. Люди не говорят другим людям раздеваться, когда это не задумано контекстом. Ну, типа, можно сказать «раздевайся» тому, с кем собираешься спать, потому что у вас отношения, но кроме этого мало ситуаций, в которых это вообще кто-то говорит. И ни одна из них не похожа на их нынешнюю. — Э-э-э, — выдаёт он наконец, и у Ларса становится такой вид, будто он три часа бился с дебилом, который достался ему в подопечные по репетиторству, а тот всё равно не понял ни беса. — Я считаю до трёх, а потом иду и бросаю с верхней лестничной площадки целую пачку твоей распечатанной писанины. Самые дебильные моменты. У меня уже всё готово, поверь. Мне не нужно ни к кому подходить и ни с кем разговаривать, их разнесут моментально, и вот увидишь, что будет. И ты не остановишь меня, и тебе не помогут уговоры. Ты достал юлить. Ян издаёт звук, который сам не может охарактеризовать, даже как писатель, но машинально хватает его за предплечье и сглатывает не без труда, потому что просить подождать будет дико, но упустить его и в самом деле не остановить потом — ещё хуже. — Раз, — Ларс отбрасывает его руку и делает шаг назад, затем качается, отводя ногу ещё раз назад, но не ступая. — Обязательно прямо сейчас? — наконец выдавливает Ян, вытягивая руки к нему, но отходя как бы невзначай вбок, к двери, спиной её прикрывая. — Ты думаешь, я не выйду, если ты там будешь стоять? Два. — Зачем? Что ты хочешь, чтобы я делал? Мы в подсобке для инвентаря, что у тебя в башке? — У тебя-то что в башке? Тебе процитировать что-нибудь, что «Робин» вытворял в этой подсобке? Или в туалете в общаге? У тебя амнезия? А впрочем, знаешь, похуй. Амнезия или нет, если ты думал, что твои приколы тебе помогут, и я просто плюну на это всё, а ты дальше будешь жить, как ни в чём не бывало, то как бы нет, не угадал. Ты просто заебал, и я отзываю своё предложение. Три, — заканчивает он, всплёскивает руками по бокам, хлопает ими по бёдрам, мол, надо же, как получилось, счётчик истёк, и делает шаг к двери в этот раз. Только та половина шага, которую он до этого сделал, мешает ему к Яну прижаться, и ровно в этот интервал помещаются его полусогнутые руки, упирающиеся в грудь Ларса. — Нет, подожди, я не ответил. Три вот только истекло, так что у меня ещё есть время. — Я тебе, честное слово, ёбну сейчас, а потом скажу, что ты тут упал, — обещает Ларс, — теперь считаю до одного. — Я уже раздеваюсь! Раздеваюсь, ладно?! Не надо, не ходи никуда! Боги, успокойся только! — Ян бормочет, будто ругается, выговаривает Ларса вообще, как учитель за несделанную домашку, а сам развязывает шнурок на шортах. Лет пятнадцать, судя по всему, собираясь это делать. — Ой, блядь, запорол, реально, — Ларс его хватает за плечи и пытается отпихнуть в сторону, но Ян толкает его в ответ, насколько получается, и получается неплохо. На самом деле, будь у него практика, догадайся он когда-то раньше, в младших классах записаться в секцию по борьбе, он бы размотал его тут, как нехер делать. Он не такой хрупкий на вид, как Ларс, он мог бы за себя постоять, но… Но во-первых, в реальности всё против него, и он не умеет даже элементарно сопротивляться, не говоря о драке, а во-вторых, в любом случае ему бы это не помогло. Он не смог бы ударить, не навлекая на себя перспективу вылететь из академии с записью в личное дело. И это в любом случае не помешало бы Ларсу рассказать всем и показать сам роман. Все в деталях увидели бы всю муть, которую Ян вываливал, думая, что никому до этого не будет дела. А в-третьих, этот козёл играет в теннис и даже тут преуспел. Да, он не отважится в самом деле «ёбнуть» ему, как угрожает, по той же причине нежелания вылететь с учёбы, но он за себя постоять может. Даже от толчка он отшатывается и делает шага три назад, но на ногах удерживается. Зато выглядит взбешённым чуть больше, чем совсем. — Ты не понимаешь, что это абсурд? — Ян не оставляет надежды договориться и как-то донести до него очевидное. Все глупости когда-то начинались с недоразумений и недоговорок. Даже тот случай, когда девочку-инвалида изнасиловали черенком от швабры, на который был натянут пластиковый пакет вместо презерватива, случился лишь потому, что кто-то из целой шайки идиотов, которые это сделали, вовремя не остановил остальных. Всё можно было остановить. Всего можно было избежать. Но если не делать ничего, можно дойти до всякого, как они и дошли в итоге. Почему-то доводить до черенков с пакетами Яну не хочется. — Это фантазия, — он пытается заставить голос звучать умиротворяюще, как перед злой собакой, от которой страшно бежать, но она вот-вот и так кинется. Он снимает футболку на всякий случай, чтобы не провоцировать сильнее, потому что даже сам осознаёт, что если и дальше продолжать болтать, но ничего не делать, счёт уже по сути дойдёт не до «три», а до «триста три», и он рискует свернуть крышу даже более терпеливому человеку, чем вот этот вот, напротив, в полумраке. В принципе. Они действительно в полумраке. В принципе, если рассчитывать на совсем ужасный исход ситуации, он не девочка, не забеременеет. Это же плюс, разве нет? В принципе, это не будет первым, эм… Опытом проникновения куда-либо в его случае. Даже если дойдёт до полного абсурда и реального насилия определённого характера, это не нанесёт ему большого урона. Не считая психологического. Конечно, хотелось бы вообще без урона, но выбирая меньшее зло, он предпочтёт отделаться раненой психикой, а не собирать её по кусочкам по очереди с раненой задницей. Он оптимист. — Алло, я осознаю, что ты не ёбся здесь со всей командой по плаванию, идиот, — Ларс вытаращивает глаза, снова делая их страшными, а потом несколько раз эффектно моргает, как бы жирно намекая, что это настолько очевидно, что объяснять это ему — ещё больший признак дебильности, чем всё, что было до этого. Но кажется, что он чуть-чуть расслабляется, потому что практически выдыхать дым он вроде бы прекращает. — Чё застрял? — или нет. Ян мнётся с шортами. Почему это вообще произошло после физкультуры? Почему именно сегодня. Почему на нём так мало одежды. Это как сесть играть в карты на раздевание в пижаме. Будь это другой день, и последним уроком было бы что-то нормальное, на нём была бы гора одежды, и можно было бы тянуть бесконечно. А на нём футболка, которой уже нет, шорты и, что абсолютно прекрасно, джоки. Мать его, ну почему. Почему?! — Тогда чего ты хочешь от меня, если знаешь, что я этого не делал? — он очень медленно стягивает большими пальцами за резинку шорты сначала спереди, а затем очень нехотя сзади, пока они не достигают середины бедра и не падают, стоит отпустить, на кроссовки. Лицо у Ларса меняется настолько разительно, что становится страшно, что у него раздвоение личности. Оно вообще не похоже на то, что было до этого. Возвращается эта конченая улыбка из столовой. — Ты серьёзно в джоках. «Если бы я знал, что это произойдёт, я бы покончил с собой в четырнадцать», — думает Ян, обращаясь к богам с сожалением. Может, они рассмотрят его раскаяние в том, что он этого не сделал, и пошлют ему сердечный приступ прямо сейчас. — Ты как будто выпрашиваешь, так что я вообще не понимаю, чё так выёбываться? — Эм… Это виктимблейминг. Ты шантажируешь меня и заставляешь делать то, что я не хочу, а виноват типа я? — Ян морщится чисто машинально. — У-у-у, «это виктимблейминг». Ты бредишь еблей по углам по всей академии, да не в один хуй за раз, да даже не в два, если я припоминаю, да боги, даже не в пять, а плохой тут я? — Ты только что затирал, что нарушение прав женщин… — Я не заметил у тебя вагины. Я чего-то не знаю? Покажешь, и меня как ветром сдует, обещаю. Не заинтересован. И да, можешь обвинять меня в чём угодно. — …по-твоему, права есть только у женщин? — Эм, нет. Права есть и у женщин, и у мужчин. Просто женские проще нарушить, они слабее, и всякие козлы этим пользуются. — Всякие козлы типа тебя? — Да при чём тут я, я не могу понять? — Ларс тоже морщится. — Ты не женщина. — Почему мои права можно нарушать, а их нельзя?! — Ян восклицает, уже плюнув на то, что их можно запросто услышать из раздевалки. С другой стороны, слишком много времени прошло после урока, и раздевалка наверняка пустая. К тому же, когда физкультура последней, большинство предпочитает подняться в общежитие и принять душ у себя в комнате. — Потому что ты хочешь, чтобы их нарушили, боги, что неясно?! — Ларс в ответ тон повышает тоже, покосившись куда-то в угол, в паучье гнездо, которое там запросто может быть свито, судя по темноте, раздражённый его непонятливостью. — Я не хочу! — Если бы ты не хотел, ты бы не любил мужиков и их хуи, — на пальцах объясняет Ларс, снова перейдя на шёпот. — Это не твоё дело в любом случае, — Ян качает головой, убрав тем не менее руки за спину. Дурацкие джоки, честное слово. Он боится оторваться от двери. — Это дело любого, кто захочет тебя выебать, прости меня за то, что рву твои шаблоны, — снова меняет Ларс громкость с шёпота на тихое бормотание, которое при почти сомкнутых губах звучит как мурлыканье. Ян моргает на него дважды молча. Что. — Ты же ни на что больше не годишься. Что ещё ты можешь делать с этим? С ума сходить у себя в комнате, подрачивая банкой, потому что по хуям оголодал? Или как ты себе представлял свою жизнь? — Это не твоё дело, как я её себе представлял, и никогда им не было, и никогда не будет. И твои больные представления о том, как геи живут, меня удивляют, потому что ты, вроде, тоже на Вольфганга слюной покапывал. Нет? Ты и тут наврал? — Я, в отличие от вас, двух пиздоболов, врать вообще не склонен. Но возвращаясь к Вольфгангу и моим представлениям о том, как геи живут… Я хотя бы не скрывал, что люблю подмахнуть, когда любил. — Ты издеваешься? — Ян догадывается, потому что это не может быть правдой и всерьёз. Человек не может так о себе говорить. Человек не может так отзываться о чём-то, если сам это делал. — А ещё я не проводил часы и часы, и часы, и часы, описывая, как насасываю хуи разного размера и цвета. У меня, в отличие от тебя, хобби есть. Ну, знаешь. Как у нормальных людей. Убеди меня в том теперь, что ты годишься на что-то, кроме этого. И кроме описания этого, чтобы другие подрочили. — Я не обязан тебя ни в чём убеждать и отвечать каким-то твоим ожиданиям, — снова огрызается Ян, всё ещё не отрывая от него взгляда, потому что невольно пытается рассмотреть что-то, что всё объяснит. Пытается найти это в его лице или теле, или позе, или манерах. В чём угодно. — Если ты закончил, снимай их тоже. Они тебе не понадобятся, — Ларс кивает на что-то, и к сожалению, слишком очевидно, что он про джоки. Ян поджимает губы и чувствует, что он от бессилия сейчас просто затопает ногами и захныкает. Почему. Почему он здесь?! — Или можешь отвалить от двери и дать мне пройти. Как хочешь. — Просто скажи мне, что ты собираешься сделать. — Есть разница? — Ларс искренне заинтересован, судя по лицу. — Естественно. Если я решу, что не могу это сделать, я реально пропущу тебя и пиздуй к бесам со своим шантажом, если честно. Тогда я не буду опускаться даже до того, чтобы снимать их. Но если я могу, то я сниму и сделаю. Мне нужно взвесить ситуацию. — Как жаль, что мы играем не по твоим правилам, а по моим. Снимай или я тебя подвину и пройду. Начать считать снова? — Ты не можешь посмотреть на голых мужиков в интернете? — Мне нравится, когда они нервничают. — Ты не мог найти мужиков в интернете, которые нервничают, когда раздеваются?! — Ян в самом деле стонет, морщась, пока стягивает и резинки, удерживающие джоки на бёдрах, нагибается почти лбом до пола, как можно сильнее, как будто чтобы снять и шорты, и джоки с кроссовок, как полагается, но на самом деле просто пытаясь прикрыть верхней половиной тела нижнюю. Надолго не помогает, увы. — Им платят за это, бестолочь, а я хочу по-настоящему. — Откуда ты знаешь, что это по-настоящему, вдруг я тоже притворяюсь? — Ян не унывает уже тупо из вредности, всё равно убрав руки за спину и не отходя от двери. Был порыв прикрыться спереди, но потом он подумал, что это идиотизм. Он не в футбольной команде, в конце концов. У него нет этого странного рефлекса. Пусть смотрит, псих, ничего нового он там увидеть не сможет в любом случае. — Ну тогда по тебе плачет «Патрик». Подумай над этим, подайся в актёрский после выпуска, — Ларс пожимает плечами, но в лицо ему не смотрит, разглядывает только ниже, — покрутись. — …ты больной? — Мне уйти? Ян смотрит на него сравнительно долго, поджав губы от злости так, что они болят, а потом издаёт рык и всё-таки топает ногой так, что себе же делает больно, отбив пятку, но медленно поворачивается один раз вокруг своей оси. Ларс улыбается этой мерзкой улыбкой, не показывая зубы, и так страшно хочется макнуть его башкой в ведро с водой, например. Ян отвлекается от мыслей об этом чудном образе с обтекающей рожей, потому что Ларс вдруг шагает к нему напрямик, да ещё быстро, и он шарахается назад, опять вытянув руки перед собой, но тот его хватает за предплечье и просто отталкивает, дёрнув навстречу. — Да не ссы ты, боги, шевели поршнями. Помоги мне, — он берётся за край старого стола тренера и кивает на второй, — или у тебя в воображении есть фантазии о том, чтобы тебя ещё и застукали в этой подсобке с голыми яйцами? Ян чувствует, что плачет от ужаса и злости, хотя не соглашался на это даже сам с собой. Он не собирался реветь, как истеричка, но от избытка злости скорее, чем страха, они потекли сами. Он поверить не может, что в одних носках и кроссовках он помогает собственному шантажисту переставить стол поперёк двери, чтобы её никто не открыл. А значит, они за дверь не собираются ещё, как минимум, минут десять. В лучшем случае. Ларс отряхивает руки от пыли, которой стол, видимо, был покрыт, а затем широким жестом отодвигает левую в сторону стола же: — Устраивайся поудобнее. Ян воет ещё громче и протяжнее, снова топая ногами, и отворачивается, отходя к полкам со скакалками. Ларс ему вслед смеётся. — Вот это мне и нравится. — Ты больной! — Ян в ответ выкрикивает, как на суде. — Но ты же это делаешь. — Потому что ты заставляешь меня! — Я тебя даже не трогал ещё. «Ещё» Ян решает сознательно проигнорировать. — Ты шантажируешь меня. — У тебя всегда есть выбор. Ты хочешь это делать. Ты сам это выбираешь. — Потому что выбор — говно! Я не могу выбрать то, что хочу, потому что тогда мне будет вообще пиздец! — Тогда зачем ты писал всё это? Как думаешь, очень этично писать о совершенно идентичном Вольфгангу человеке такие вещи, зная, что его могут узнать? Ты особо не прячешься, когда пишешь, люди могут узнать, кто ты, а если узнать кто ты, то можно просто открыть выпускной альбом любого года с тобой и найти там вообще всех, про кого ты пишешь. И похуй на имена, всем и так всё понятно. Ты нормально себя чувствовал, зная, что мараешь людей, которые тебе не давали на это разрешения? А теперь тебе не нормально за это платить? Зачем ты писал то, что не можешь им спокойно показать, если что? Если бы ты не считал, что делал что-то хуёвое, у тебя бы не было проблем со мной. Ты бы на хуй меня отправил и сказал, что сам спокойно можешь пойти и показать ему, что ты писал, и ничего тебе за это от него не будет. Не так, что ли? Но ты знаешь, что ему не понравится. А значит, ты делал то, что не понравится человеку, когда он об этом узнает. Сознательно делал. Ты знал, что не понравится. Но ты делал. Чем мы с тобой отличаемся, а ну-ка? Порази меня. Ян молча пялится на него, чувствуя, что вот теперь подступают слёзы уже настоящие, а не стрессовые. Он и в самом деле сука. Он делал то, что не понравится человеку, который ему нравился так долго, причём совершенно сознательно, наплевав на то, что Вольфганга это бы задело. И он именно потому боится, что все узнают, что точно уверен, что это всех заденет. На кой он вообще это делал. — Ах, да. Мы с тобой отличаемся тем, что я с тобой это делаю напрямую, а не исподтишка. Полезай, — Ларс пожимает плечами и дёргает головой в сторону стола. Ян молча подходит чисто на автомате, всё ещё переваривая услышанное, потому что не знает даже, что ответить. …может, у него нет слов защищать себя, потому что он в самом деле неправ? Тогда кто прав? Ларс? Это вообще бред. Шантажист не может быть прав, как ни крути. …но он прав в том, что он ничем не хуже самого Яна. Они оба мудаки, как ни крути. Просто в разных ситуациях. Ян собирается использовать это, как аргумент, но уже сидит на столе, чуть привалившись на него, не отрывая, конечно, ног от пола. — Что, ситуация вдруг не заводит? — Ларс фальшиво удивляется, стоя напротив и скрестив на груди руки. — Обалдеть как заводит, видишь, от пупка не отодрать, — вырывается у Яна вкупе с мерзкой гримасой. — Я слышал, что помогает его трогать. Попробуй, вдруг сработает? — Ларс передразнивает, пожимая плечами и опуская уголки рта в таком себе недоумении. — Я не буду… — Тогда давай двигать обратно, и я пойду. Все твои мучения напрасны. — У меня не встанет. Бесполезно. — Так убирай жопу, давай двигать. — Да не во мне дело, а в том, что не встанет, что непонятно?! — Ян прикрикивает на него всерьёз, и Ларса это даже щекочет в глубине души. Любит он, когда на него возмущаются так громко. — Тебе помочь? — предлагает он. — Ты? Каким образом? Ты считаешь, в тебе есть хоть что-то привлекательное, чтобы у меня встал? — Ну, я не Вольфганг, но так и он — не я. — …это очень мистическое какое-то заявление, — помолчав и подумав, Ян тянет, щурясь на него почти с жалостью, — я вижу, что ты — не он. Он бы так себя не вёл. — О, в этом я тебя могу заверить, он бы себя так не вёл. Как бы поэтому тут и не он, а я. Справедливо. Но Ян не признает. Но когда Ларс берёт с полки, у которой он только что стоял, скакалку, глаза Яна лезут из орбит. — Э-э-э… — Или я могу уйти. — Нет-нет, что ты. Продолжай, бля, — Ян их закатывает, не веря, что идёт на это, хотя явно пахнет палёным. Он вытягивает руки вперёд вместе, прижатые друг к другу запястьями, — только как я дрочить без них буду? Ларс на это не отвечает, взяв его за одну и заведя её за спину, а затем то же самое повторив со второй. Видимо, разговор он поддерживать не всегда умеет или хочет, и Ян решает, что и пошёл к бесам, раз такой. Он и так слишком близко. Он и так одет, к тому же, пока Ян раздет, и это неправильно. Так быть не должно. И его член это тоже знает, он практически мерило этики в этой ситуации, и он не встанет, так что… Пусть это будет уроком нравственности для этого козла. Почему-то всё идёт не так, как он думал мгновения назад, как только до мозга доходит, что шутки шутками, препирания препираниями, а он больше не может пользоваться руками и в случае чего выставить их, как препятствие. Живот от этого почему-то на секунду сводит, а ниже чувствуется укол. Неловко. — Садись, чё ты трёшься, как дебил? — Ларс его толкает в грудь, вроде бы, но при этом прижимает ладонь с растопыренными пальцами к ней прямо по центру, и Ян бесится, стиснув зубы, что он вообще это делает. Что он вообще его трогает. Он может сесть нормально и сам, он просто не хочет. Так что он садится и ёрзает голым задом на пыльной столешнице, подвигаясь назад, к стене, пока не прижимается к ней лопатками и связанными руками. Он ими нелепо, невольно, как в кино, дёргает время от времени, проверяя, крепко ли на самом деле завязана скакалка, и к сожалению, да, достаточно, чтобы не вытащить их так просто. Недостаточно, чтобы они онемели мгновенно от нарушенного кровообращения, но достаточно, чтобы немели от него постепенно. — Ни фига, какой ты скромный резко стал, — Ларс снова выделывается, не напрягаясь даже, чтобы толком изобразить удивление, — а в писанине своей ты офигеть, какой смелый. Ты, что ли, правда где-то в глубине души девочка из женской школы? Так я думаю, они там гораздо смелее. Чё ты такой зажатый-то? Ян на него смотрит мрачнее сторожа на кладбище, снова поджав губы, но затем облизывает их и закатывает глаза. Ему просто нравится издеваться, и Ян постарается не реагировать на эти провокации. Слишком дешёвые. Это делал не он, это делал просто персонаж в романе. А их фантастическое сходство — совпадение, не более. — Раздвигай, кого ты тут стесняешься? Я такого начитался, что тебе уже нехуй прятать, — и жаль до боли, что Ларс стоит чуть сбоку, так что пнуть его толком не получится, когда он только кончики пальцев просовывает между колен Яна и нажимает ими чуть врозь. — И что ты ожидаешь увидеть? — спрашивает он всё-таки. — Проверить хочу, заметна твоя расхлябанная к ёбаной матери пизда в таком положении, или всё-таки сохранилось какое-то мужское достоинство, — меланхолично и абсолютно нейтральным тоном отвечает Ларс, сдвигая руки ближе к его бёдрам и просовывая между них глубже, раз влёгкую не получилось. Раздвигает рывком и искреннее, так что чуть сжать колени вместе, как до этого, не помогает, чтобы удержать их. — Или как ты там написал? Я правильно цитирую? Я херово запоминаю, но эта фраза прямо в психику мне впечаталась. Читал и думал: это где его так нехуёво поранили в голову, что он это несёт. Зря спросил. Ян на него смотрит, чувствуя, что лицо пригорает, и надеясь, что это не кровь к нему прилила, потому что не хватало ещё румяниться от всего этого. Ларс из-за манипуляций с его ногами ещё ближе, чем до этого, и что хуже — теперь между них, впритык к столу. Он даже чувствует, как от него дезодорантом и потом, который он не перекрывает, пахнет. — Я тебе повторю, если ты не запомнил и этого. Это просто фантазия. — То есть с банкой ты не забавлялся? А то я глянул, так даже у той, что на двести пятьдесят, донышко — дайте боги. Не страшно, что не вытащишь потом? Или ты глубоко не пихаешь? Ну всё, конец, бесполезно, но по крайней мере кровь не прилила никуда больше, кроме лица, в которое ударила с разбегу, судя по жару. — Что я тебе сделал?.. — Ян начинает умирать от жалости к себе, потому что не знает, куда деться. Он сидит, закрыв глаза, потому что ему стало жарко, а жарко быть не должно. Пот буквально блестит на груди, хотя с чего бы вдруг — непонятно. В подсобке не так уж душно, а на дворе — не май. — Ничего плохого, мне наоборот всё очень нравится, — заверяет его Ларс на преувеличенном серьёзе, снова делая страшные глаза, хотя Ян этого и не видит. Он стискивает зубы и задерживает дыхание, но всё равно неизбежно выдыхает, вытянувшись выше пояса в струнку, когда на бёдрах с внутренней стороны чувствует чужие руки. — Давай шире, это не сложно. Я же тебя не шпагат заставляю делать, — Ларс раздвигает его ноги сильнее, и они натыкаются на край стола, так что дальше никак и не получится, — колени-то у тебя гнутся или что? Вроде из нас двоих писатель — ты, воображение перестало работать? Не перестало, просто Яну хочется кому прямо здесь и сейчас. Колени он сгибает, и вот теперь это становится уже испытанием на растяжку, хоть Ларс и прав — это ещё не шпагат, и даже не близко к нему, так что гимнастических навыков не требует. Но тем не менее, удобного ровным счётом ничего — плечи затекли, руки онемели, спину сводит, а пятки кроссовок стоят на противоположных краях стола, тех, что уже, носками врозь. И хуже всего — член у него тоже стоит, хоть и не «от пупка не отодрать», но к животу прижат без помощи рук. Почему мать его вообще родила? Почему, например, не стала чайлд-фри вовремя? Что за идея была такая — завести детей, чтобы он вот потом так страдал? — Ну так что? Проблем с потенцией у тебя, смотрю, нет. Это было последнее объяснение той дичи, что ты пишешь. Я до последнего думал, может, это чел с какой-нибудь дисфункцией, и типа всё ужасно грустно, и это — его единственный способ реализовать невыраженное либидо, или как это ещё назвать… Но видимо нет, ты просто озабоченный. Какие теперь у тебя оправдания? — Ян слушает это, но не видит Ларса напротив. Зато чувствует его дыхание на лице, а правой ляжкой чувствует прикосновение, но не хочет знать, чего. Это вывернутое запястье руки, которой Ларс опирается на стол между его ног, повернув пальцы вниз и под край столешницы. Открывать глаза Ян всё равно не хочет. — А у тебя-то какие?.. — выдаёт он максимально ехидно, насколько состояние позволяет. Он борется с собственными мышцами, которые сводит по всему телу, и порывисто дышит, стараясь одновременно заставить себя успокоиться и думать о том, что его пытают, и возбуждаться вот вообще не время и не место. — Да мне они не нужны. Я выебать тебя хочу, вот и всё. И чтоб повизгивал. Но ты, конечно, можешь отказаться и уйти, а я могу всем всё рассказать. — Я тогда тоже всем расскажу, что ты делал. — И как думаешь, кому поверят? — хуже всего, что Ян чувствует прикосновение к лицу и осознаёт это за секунды до того, как понять причины прикосновения: Ларс сжимает пальцами его челюсть, впиваясь ими в щёки, и дёргает так, чтобы повернуть лицо вбок, подставляя его ухо к своим губам. — Представляешь, что будет, когда ты начнёшь истерить и уговаривать всех, что после ереси, которую ты несёшь в интернете, я тебя домогался? Ох, как все поржут-то. И знаешь, что мне будет за это? Ни хуя мне не будет, потому что мне вообще начхать, кто что будет обо мне говорить. Знаешь, почему? Потому что я-то не стесняюсь того, что хочу мужиков. — Почему меня?.. — Ян всё же решает спросить на будущее, потому что причины от него вот вообще ускользнули. Он не поверил даже, что услышал всё правильно. Ему такого в жизни никогда не говорили даже в шутку. Ларс, подумав даже, кажется, с мгновение, с шумом выдыхает смех ему в ухо: — Не знаю даже. Может, потому что ты первый, кто вызвал во мне интерес к чьей-то дырке. Такой сильный, что мне прям не спится ночами от мысли, что ты ещё там в неё засовывал, и как при этом тёк, пищал и дёргался, наяривая свой, надо признать, немаленький. Весело тебе было? — каким-то образом пальцы впиваются в лицо и сжимают его ещё сильнее прежнего, хотя и так было больно, и Ян не может пошевелить челюстью вообще, одновременно чувствуя, что чужие пальцы забираются ему под мошонку, только кончиками, может, задев дальше, гладко выбритую кожу вокруг отверстия, и мазнув по нему средним. Он не делает ничего больше, да и нет необходимости. Ян издаёт нечленораздельный, хоть и очень короткий, странный полувздох, тут же прикусив губу буквально до крови, чтобы не позориться, и Ларс его отпускает, отпихнув так, что он затылком бьётся о дверь. Исчезает всё моментально — обе руки оставляют его тело в покое, и хотя глаза он открыть боится, даже слышится, как Ларс их отряхивает. Успокоиться он толком даже не успевает, как в грудь ему что-то тыкается, а затем остаётся лежать, упав, между ног. — Вытрись, блядище, — Ларс смеётся, а Ян смотрит наконец вниз, потому что поднять взгляд не может, и видит свою же футболку, — и пиздуй отсюда резче, если не хочешь ещё досасывать.