До самой смерти и даже дальше

Мягко поглаживая омегу по волосам, Чонгук просто слушает его дыхание. Вдох и выдох. Снова вдох и выдох. Десяток ударов сердца на каждое движение ребер. Тэхён чудесным образом умиротворяет мгновения рядом с собой, но альфа всё же чувствует липкий осадок от случившегося. Он ведь мог не успеть. Правда не понимающий этого Тэхён — он ведь никогда с таким не сталкивался, — мирно дышит, а после и вовсе начинает подрагивать в руках альфы, провалившись в глубокий, доверчивый сон. Чонгук сидит непозволительно долго, скорее всего, позволяет омеге подмерзать во сне, но старательно отгоняет от него комаров, пытаясь найти причины, почему он не ушел сразу же на охоту. Хотя, пожалуй, причину держит в собственных руках. Тэхён, конечно, простит его, если еще не успел этого сделать, Чонгук даже не сомневается в доброте его сердца. Но почему-то с этим человеком всё вокруг становится вдруг каким-то не таким — привычные для стаи публичные выговоры вдруг стали наказанием не для провинившегося, а наказанием для него, вожака. Чонгук словно бы сам побывал под гнетом кого-то выше, более сильного и важного, чем он сам, отторгнутый на минуты членами стаи, ведь никто не имеет права идти против слова вожака. Будто бы Чонгук и не есть тот самый вожак, делающий такое пару раз в год, а провинившийся щенок. И эти мысли даже не из-за оборотня. Человека. Слабого, сжимающегося в калачик во сне и заслуженно обижающегося на собственного вожака. Один такой, крохотный и далеко не зрелый, а, богине известным путем, ему хватает сил переворачивать что-то внутри стаи, внутри вожака целой стаи. Тэхён даже давление воспринимает совсем иначе, так ярко, словно Чонгук мог бы сломать его, если бы очень захотел. Всё же прямо сейчас Чонгуку не уйти далеко в лес. Подняв на руки Тэхёна, как только тот начинает ощутимо подрагивать от холода, альфа бредет с ним в сторону деревни, но замирает под гнетом совсем неожиданной мысли — перед омегой хочется по-настоящему загладить вину. Не объяснить причину своих действий, не утешить, а извиниться и признать, что Чонгуку следовало хотя бы не давить. А лучше заранее подумать о том, что человек — не волк и правил их не знает. Чонгук только-только научился быть сносным вожаком для волков, но ему ведь мало — взял и принес себе на голову человека, для которого теперь ему учится быть еще лучше. Отнести бы омегу в собственный дом, приготовить то единственное, что Чонгук умеет и заварить остатки чая с прошлого года по маминому рецепту, который он сам собирал, предаваясь воспоминаниям — позаботиться от всего сердца. А после обязательно похвалить маленького омегу за силу, что не побоялся выступить против взрослого альфы — да еще и вожака, — под взглядами стаи. Впервые нечто внутри Чонгука желает, чтобы в его доме, на его территории, где был только он и царит лишь его запах, появился омега. Пусть всего на ночь, но Чонгук бы месяцами потом улавливал шлейф его легкого запаха и, возможно, просыпался бы более счастливым и вечерами спешил бы скорее вернуться домой. Его внутренне начало практически рычит, требуя не только отнести Тэхёна на собственную территорию, но и пометить хотя бы собственных запахом. Но Чонгук, научившийся в облике человека не поддаваться инстинктам противоречащим разуму, всё-таки выбирает дорожку, ведущую к краю деревни и несет Тэхёна к дому Хосока. Хотя, возможно, он и разумом уже почти соглашается с этими чувствами, но сейчас точно знает — не время. Не после такого. Лекарь встречает его серьезным взглядом на пороге распахнутой двери его дома, на крыльце которого едва шатается от легкого ветра кованная лампа со свечой. Сейчас, как и достаточно часто, у Чонгука едва ли не бегут мурашки по рукам от темноты в глазах альфы — тот словно умеет читать мысли и чувства, всё, что творится в душе, и даже то, чего Чонгук ещё сам про себя не знает. Но ведь и он не вступился за омегу, хотя стоял позади людей, Чонгук чуял его, пока Тэхён узнать об его присутствии никак не мог. Не один Чонгук предал омегу этим вечером. Комнату Тэхёна вожак находит легко, она, конечно, с окнами на солнечную сторону. От факта, что Хосок уступил ему свою и наверняка не сказал об этом, Чонгук улыбается. Тэхён ведь сам почуять этого не мог, а Хосок-то оказывается первее всех в стае прочувствовал, что такое — человек, а не оборотень. Насколько Тэхён другой среди них. Уложив омегу на боку и накрыв одеялом до самого подборка, Чонгук тихо прикрывает шторы на окнах, чтобы поспал подольше, и абсолютно бесшумно оставляет его одного на втором этаже, не закрыв двери. Словно бы это поможет не чувствовать Тэхёну себя одиноким, для Чонгука в это мгновение такое кажется очень важным. — Выпьем? — Хосок встречает его тем же тяжелым взглядом, только Чонгук завернул на угол лестницы. Дверь на улицу уже закрыта, словно бы мужчина знает, что Чонгук не откажет ему и не уйдет. Согласившись молчаливым кивком, Чонгук спускается с последних ступеней, прислушиваясь к тишине второго этажа — спит, — и тишине леса вокруг — стая тоже спит, — и заворачивает на небольшую кухню. Открыв дверцу шкафчика и поставив из него на стол стеклянную бутылку с яблочным вином, Чонгук сталкивается с Хосоковым хмыком — лекарь ставит в противовес чайник с ярким запахом земляники из него. — Настолько уже всё серьезно? — Словно согласившись с выбором вожака, Хосок отодвигает чайник на край стола, а через мгновения садится и ставит перед Чонгуком два стакана. — С ним нельзя так, Чонгук. — Я виноват перед ним, — временами Хосок вызывает волну такого раздражения в Чонгуке, словно он подросток, а родители запрещают подходить близко к омегам. Но, сев напротив лекаря, Чонгук принимает полный стакан с вином и залпом опрокидывает его в себя, шумно выдохнув от жара, появившегося в груди. Чонгук не имеет прав злиться на Хосока за его советы и мнение — в конце концов, Чонгук не только сам выбрал его одним из приближенных, а еще и дает поводы критиковать его. Вот на Тэхёна, например, неоправданно сильное давление оказывает, обижает до горьких слез. Но Чонгук виноват не только перед Тэхёном. Воспоминания, больнее ран от дикого волка, мелькают перед глазами. А следом за ними те, которыми Чонгук изо всех сил пытался избежать повторения первых. — Хосок, — голос непривычно падает до тихого отчаяния, — что, если я ошибаюсь? Что, если не с Тэхёном так нельзя, а со всеми? Как мне их беречь, если я даже не знаю, от чего? Вдруг беречь стаю нужно от меня? — Чонгук, — у Хосока голос напротив, мягчает, пока он поднимается на ноги и встает Чонгуку за спину, опустив руки на его плечи и крепко сжав пальцы. — Вожак. Никто не знает, как правильно, но все выбрали верить тебе, верить в тебя. Ты не виноват ни в чьих смертях. Всего пара слов, а у Чонгука внутри нечто лопается, срывая сердце с ритма, также, как в самые худшие дни его жизни. Дышать становится физически больно — ведь кто-то теперь не может дышать, упокоенный в земле, — а сердце рвется к горлу, словно хочет разорвать его, как хищник — волчье ведь, — и дать Чонгуку наконец истечь кровью. Расплатиться. — Они с богиней, — почувствовавший сломанный ритм сердца вожака, Хосок легко встряхивает его за плечи и наливает еще стакан, но Чонгуку в глотку ничего не лезет. Ею лишь выть хочется, до срыва голоса, как когда-то давно. — Там нет боли и холода, много вкусной еды и предки. — Они мертвы. А остальных- — Чонгук, Тэлике не просто послала тебе Тэхёна, — за мгновение у Хосока голос становится жестче, а руки пропадают с плеч Чонгука. Альфа появляется на стуле перед ним и залпом выпивает вино из стакана Чонгука. Ему тоже больно, Чонгук видит. Всей стае было больно, но единственный виновный — он, Чонгук, их вожак. — Этот омега нужен стае. Нужен тебе. Сегодня — тому доказательство. Ты не вредил стае, но благодаря Тэхёну станешь ближе, помяни мое слово. Не говори, что ты не чувствуешь этого. — Да, он… Он нужен мне. Чонгук вскидывает взгляд в направлении комнаты омеги. Тот всё так же мирно сопит и даже не догадывается, какую смуту поднял в душе вожака, всей стаи. Но даже Тэхён, слабый человек, вдруг ставший лучиком надежды в абсолютно чужом для него мире, не может прогнать всей темноты из души вожака. — Мне тошно дышать, Хосок, — Чонгук признается в слабости едва слышным шепотом, боясь закрыть глаза и снова увидеть всё случившееся. — Ты скорбишь, это нормально. Но не дай скорби забрать твою жизнь. Никто из них не желал бы такого. — Хорошо, что волки не плачут, — горько улыбнувшись, Чонгук ловит такую же улыбку от Хосока, а под его: — Самое время обратиться? — Вожак поднимается на ноги и коротко кивает. — Оставь вещи здесь. Мне пойти с тобой? — Нет, отдыхай. Путь обратно был сложным. — Ты тоже его проделал, — под ворчание лекаря Чонгук раздевается до нагой кожи и, повесив одежду на спинку стула, ждет последние слова Хосока. — Да приведет тебе Тэлике крупной дичи, вожак. Благодарно кивнув, Чонгук за мгновение дает жару, похожему на вино, растечься по венам, а после глубоко вздыхает, наконец избавившись от выжигающих изнутри мыслей. Волком он чувствует лишь нечто смазанное, ему все еще больно и тоскливо, но хоть не давит больше осознание случившегося. Только он всё равно остается собой и идет на самую важную могилу тех лет. Лиственница, заботливо посаженная родными, словно знает, в чью честь она живет — не вырастает в высокое дерево, своим видом выдавливая из груди альфы скулеж, напоминая ему небольшое мохнатое тело на снегу, которое он первым нашел, не сумел уберечь. Волки не плачут. В обличии волка проще пережить боль, потому что она не сопровождается мыслями, но едва ли от этого болит меньше. До самого рассвета Чонгук прижимается щекой к стволу дерева и слушает просыпающуюся стаю, готовую к новому дню. Он сделает всё, чтобы они никогда больше не столкнулись с такой трагедией и не переживали за прошлое — такой груз Чонгук позволит нести лишь себе. А пока он должен пополнить запасы общей дичи. И, обязательно, поймать самую вкусную для извинений перед своим маленьким человеком.