Ocean Drive

«I wanna dance by water 'neath the Mexican sky

Drink some Margaritas by a string of blue lights

Listen to the Mariachi play at midnight

Are you with me, are you with me?»*

Сигма никогда не думал, что в голове Федора есть мысли за пределами реальности. Ведь он больше уделял время практичным и действительно нужным затеям. Достоевский планировал все наперед, чтобы ничего не упустить. Спонтанность не его сила. И некоторые рассказы просто не укладывались.  Мечты есть, конечно, у всех, даже у реалиста, ни разу не бравшего в руки книгу и не смотревшего фэнтези. Но Федор, несмотря на все схожести, казался более наземным. Из-за холодной натуры и серьезности, представить его, лежавшего на кровати и сочинявшего роман, было слишком сложно. Но той ночью Федя открыл еще одну часть себя, рассказав о мире, который представлял в детстве... — Ну, там были высокие горы, ясное небо с редкими облаками, лето... Небольшая деревня с деревьями, растущими на каждом шагу. Там бегали детишки, пока взрослые занимались своими делами... Достоевский как-то смущенно утыкался носом в ворот куртки. И рассказывать о своем мире значило доверить другому частичку себя, веря, что этот кусочек не испачкают, не сломают и не выкинут. Почти как подарить другому сердце. — Неподалеку проходила железная дорога, и ребята подолгу изучали расписание поездов, потому что читать и считать научились только недавно. Для них каждый поезд был особенным, редким счастьем, которое останавливалось только на пять минут на станции.  Федор чувствовал себя маленьким мальчиком, говоря о таких вещах. Это ведь все несерьезно, по-детски. В голове всплывал образ, где он лежит на старой деревянной кровати, прикрыв глаза и убрав руки под голову. Дома было тихо, в принципе, как и всегда. Никто не мешал и не отрывал от раздумий и фантазий... — Я был среди них и считал тех детей своими друзьями, единственными, с кем я мог поговорить. Мы вместе встречали каждый состав, бегали по маленьким киоскам в поисках какой-нибудь красивой веревочки или дощечки, чтобы потом сделать из них что-то интересное. Возле самой широкой дороги, рядом с футбольным полем, мы играли в пятнашки и классики. Мелки нам выдавала женщина из киоска на другой стороне дороги... Воспоминания отдавали родным теплом, будто тебе дали подушку, пропитанную маленьким тобой, на которой ты засыпал, свернувшись комочком... Достоевский усмехнулся над собой, уже не в первый раз подмечая, что он на всегда останется мальчиком. Сигма внимательно слушал, боясь даже вдохнуть, чтобы случайно не отвлечь и не прервать такой интересный, облитый летним духом рассказ. Он видел сколько значали эти воспоминания, и как Федины глаза метались по дороге, намереваясь то ли заплакать, то ли просто закрыться, погрузившись в другой мир. — Тогда для меня эти прогулки были счастьем, самым запоминающимся среди всего, чтобы было в моей жизни... Там не всегда было солнце, и не всегда было лето. Во время дождя мы гуляли в дождевиках и прыгали по лужам, потом собирались у кого-нибудь дома и пили горячий чай... Подходя к дому, Сигма и не заметил, как быстро пролетело время. Но на этом Достоевский не закончил. Войдя в парадную, он лишь на пару секунд замолчал, пока они не прошли к лифту. — А зимой мы строили снежные базы и устраивали бои. Кто-то притаскивал с сараев флажки и веревки. Мы тогда сражались, как будто и в правду наступала война. Родители долго выметали весь снег из дома после каждой нашей встречи. Иногда мы просто строили снеговиков, зная, что скоро придет Новый Год. Дверь открылась, Федор вздохнул. Его начала одолевать ностальгия. Сигма все еще боялся пошевелиться. Мир Достоевского был утешителен, особенно в те дни, когда брат ссорился с родителями или кто-то болел. — Что стоишь? — Федор вопросительно посмотрел на Сигму. Тот замялся, а после расстегнул куртку. Достоевский замолчал, задумавшись. Парень подошел к нему, не в силах произнести и слова. Недолгая тишина свидетельствовала о неком понимании всего, что было когда-то. Дело не в возрасте, не в чем-либо еще. Есть люди, которые предпочитают меняться, забывая о том, на чем выросли. А есть те, кто строит все на одной основе, возвращаясь туда, как в родной дом, ведь это неотъемлемая часть их самих. Федор не назвал имен тех детей и не продолжил свой рассказ, но Сигма надеялся, что у этой истории есть продолжение... Достоевский неожиданно повернулся, посмотрев проницательно в глаза визави, но не проверяя на наличие насмешки или издевки... — Сигма, запомни. Чтобы не говорили другие, как бы сильно ты не отличался, никогда не говори себе «нет», никогда не забывай о себе, о том себе, что не перестает верить и мечтать. Слышишь? Никогда! Не предавай себя. Цени свою черту, как самое дорогое, что есть в твоей жизни. Сигма окончательно забыл, как дышать, пока не почувствовал пустоту в легких. Федор выдохнул, отойдя. Почему-то даже такой совет был похож на приговор. Будто Достоевский мог сейчас уйти и вернуться только через несколько лет, будто именно сейчас он дал самый ценный и стоящий совет, который только мог... Парень не решительно хотел зацепиться за ворот куртки, чтобы остановить, крикнуть: «Стой, не уходи» и «Подожди еще немного». Но ведь Федор тут, пошел выпить воды, ведь в горле пересохло. Заметив сжатый кулак, он вернулся к Сигме, положив руки на плечи. — Ты смог принять всех и весь этот мир. Прими и себя. Нет неправильных и правильных, есть просто люди со своими особенностями, которым стали придумывать неправдивые названия и объяснения, — мягкий взгляд Достоевского насторожено смотрел в серые глаза, наполненные маленькой печалью, ведь Сигма успел испугаться. Теперь остановить должен был Федор, если парень вдруг выберет не ту дорогу, скажет «нет» или отвернется от всего на свете. — Сигма, пожалуйста, останься таким же... Федор не заметил, как глаза несильно намокли. Как же он не хотел, чтобы Сигма становился той посредственностью на улице, чтобы его жизнь была такая же бессмысленная и забытая, оставленная на мусорной горе в переулке... Достоевский чувствовал, что сломается, разобьется, умрет, пойдет на все, лишь бы Сигма был счастлив... Тяжело выдохнув, Федя обнял парня за шею, ощущая, как руки Сигмы сжали его куртку, и он услышал тихое: — Спасибо. Достоевский уже который месяц боролся с мыслью, что парень допустит такую же ошибку, что погибнет из-за гребаного мнения окружающих, что не останется и доли света от этого яркого солнца... Он никак не мог позволить этому произойти, хотя бы потому, что в мире должна существовать справедливость. И потому, что Сигма был единственным... «Осенью нам было скучно, и мы сидели дома, а иногда придумывали грустные истории, сидя на остановке. Весной в нас просыпалась вторая жизнь, и мы пускали кораблики по лужам, мечтали о лете и думали, что же произойдет дальше...»

***

«You're the light, you're the night

You're the color of my blood

You're the cure, you're the pain

You're the only thing I wanna touch»**

Прошло два месяца. Сигма прислушался к совету, запомнив его на долго. Как компас, который в сложной ситуации поможет найти выход. Федор видел, как парень растет и действительно живет. Теперь он мог спокойно вздохнуть, не переживая, что кто-то столкнет с дороги, а даже если столкнет, Федя обязательно поймает... — Теперь ориентирование... — Сигма рыскал на краю кровати в поиске первой страницы. — Так, вот. Достоевский перестал надеяться, что в парне проснется лень, и ожидающе сидел посреди всей бури бумаг со спокойным видом. Листы то и дело, что подымались и зигзагом слетали вниз, приземляясь то на голову, то на пол, то на кровать. Сигма оказывался со всех сторон, задавая вопрос и отвечая на них сам, ожидая от Федора кивок подтверждения или несогласия.  — Нужно смотреть на звезду, которая с Юга от Луны? — Нет. — А! На Каверс! Точно! Достоевский кивнул. Он сидел с закрытыми глазами, слегка улыбаясь. Ему нравилось слушать, как Сигма ежедневно проверяет свои знания, усердно готовясь к экзаменам, будто потом не будет и шанса исправить, если что-то пойдет не так. Федор ни разу не спрашивал, куда парень хотел пойти дальше, да и мысль узнать почему-то никогда не появлялась. — Может отдохнешь? — предложил он, не открывая глаз. — Сейчас, еще пару листов. Достоевский тихо хихикнул, продолжая слушать. «Откуда он берет энергию это все учить...», — подумал Федор, посмотрев на Сигму, а после в окно. На улице начинал таять снег, солнце светило, согревая все вокруг. Одежда после каждой битвы маралась не только от крови, но и от грязного снега и мокрой земли. Весна в Рэйксторе наступала рано. Достоевский думал, какое будет лето... Последний вопрос получил ответ, и Сигма с улыбкой залез на шею, маяча листом у носа. Федор тоже улыбнулся. И уже через пару десятков секунд, возле уха послышалось знакомое и привычное: — Федя, расскажи что-нибудь. Достоевский засмеялся. Сигма и секунды просидеть без дела не может, обязательно что-нибудь придумает, найдет, откопает. Дай ему лопату и через час принесет с пляжа клад, оставленный древними пиратами, потом нарисует карту огромного мегаполиса со своим виденьем, может утащит Федора в какое-нибудь путешествие... Брюнет вытянул ноги, Сигма выпустил из своих объятий. Федор, встав с кровати, подошел к шкафу с книгами, парень за ним. Некоторое время колеблясь, Достоевский все таки произнес: — Как-то раз, лет в 15, мне пришла мысль... стать писателем. Ну или хотя бы попробовать, — добавил он, мысленно упрекнув самого себя. — Я написал небольшой рассказ, и эта мысль превратилась в мечту, очень хрупкую, потому что я не был уверен в себе...  Федор не знал, что еще можно рассказать, не упоминая свое прошлое, поэтому решил раскрыть одну тайну, тем более Сигма какое-то время донимал его своим любопытством, сверкая глазами, после той истории... — Больше я ничего не писал, пока не пришел в Рэйкстор, а когда устроился, изредка писал небольшие «огрызки», если их так можно назвать... Он отодвинул несколько книг, сложив их друг на друга, а потом пошарив, достал еще одну, в нее были вложены тетрадные и простые листы. Достоевский аккуратно открыл сборник, беря исписанные бумажки и убирая «тайник» обратно.  — Там, наверняка, много ошибок, но, если тебе будет интересно, можешь почитать. Сигма все это время удивленно смотрел на Федора, что образ «серьезного парня» исчез окончательно, ветром унося свои отрывки. Он принял листы, аккуратно держа и боясь помять и без того пожелтевшую и потрепанную бумагу. Достоевский дал ему то, что было важно. Это нельзя испортить и порвать. — Федя... — Сигма много думал о том, чтобы начать доверять ему, но никогда не представлял того, чтобы Федор доверил ему хотя бы маленькую тайну... — Удивлен? — усмехнулся визави. — Да. Достоевский вернулся обратно к кровати, рассматривая валявшиеся конспекты. Сигма присел рядом, беря первый небольшой листочек в линейку. Федор положил голову на плечо, вспоминая, как писал эти строчки. Сигма мельком взглянул на лицо брюнета, немного радуясь, что он сидит рядом. Почерк Достоевского нисколько не изменился за эти годы, лишь паста ручки стала тоньше. Аккуратные маленькие буквы гласили: «В дождливый день, стоя на тротуаре, я ощущал стук каждой капли по капюшону. Я ждал тебя и верил, что увижу твою тень и силуэт. На улице было пусто, и я один существовал среди мокрых домов и темных окон. Душа не болела и не ныла, я просто ждал, ничего не чувствуя...» Федор хотел написать грустный рассказ, основываясь на своей потери, но смог осилить лишь несколько строчек... Следующий текст был больше. Сигма читал не вслух, а Достоевский, просмотрев четверть страницы, прикрыл глаза, вновь ощущая непонятное тепло внутри.  Парень читал долго, рассматривая каждый листик и вникая в каждую строчку. Федор давно потерял счет времени, продолжая в полудреме лежать на правом плече. Сигма начал представлять примерную картину всего, что было раньше. Пусть главные герои были выдуманные, он видел, как каждый отдаленно связан с Достоевским, как истории описывали его настроение и его жизнь...  Закончив читать, он отложил листки и обнял уже почти уснувшего Федора, который сонно промычал: — М-м, что такое? — открыв глаза, он посмотрел на Сигму. — Ничего, просто очень понравились твои записи... Федя уже и забыл, что Сигма все это время читал его рукописи. Тихо выдохнув, он улыбнулся, осознавая, что нет никого другого, кто также бы обнимал при любой возможности, слушал все рассказы и истории, радовался одному его существованию...  Сигма долго не отлипал от Достоевского, прося не вставать еще немного: — Ну, Федя! Брюнет просидел бы так хоть всю жизнь, если бы не голод. — Мы пропустили обед, а ты и так худой, тебе надо больше кушать! — Федор попытался выпутаться из тонких рук. — Ты вообще-то тоже! — подметил Сигма, отпуская тело. Дни проходили в теплых объятьях, понимающем, уютном и недолгом молчании, в прогулках и комфортной компании. Федор все чаще стал ловить себя на мысли, что каждое проявление внимания от Сигмы отдается теплом в сердце, и вся жизнь рядом с ним изменилась. Достоевский забывал о стычках, прочих людях и своем прошлом. Рядом с Сигмой можно было быть уверенным, что все необходимое рядом и все действительно хорошо. Федор впервые в жизни серьезно задумался о любви, гадая, что это такое и что с ней делать. Он не знал, как она на самом деле выглядит, и лишь пришел к выводу, что просто хочет засыпать в теплых объятьях, рассказывать истории и подарить Сигме счастье. Наверное, это и была любовь, только Достоевский проявлял ее по-своему. Он и в правду не собирался никого любить и ни с кем жить, но... Сигма стал исключением, которое всегда вызывало улыбку и непонятную радость своими горящими глазами, что хотелось просто быть рядом. Послать всех кричащих на улице и остаться сидеть на берегу моря, слушая длительный монолог, наполненный большим жизненным смыслом.  Сигма замечал, как Федя каждый раз смущенно отводил взгляд, когда его обнимали. И делать вид, что он нейтрально относился к любому проявлению тактильности, уже не получалось. Достоевский хоть и не протестовал и не сопротивлялся, но на одно заявление Сигмы, когда они гуляли, возмутился. — Тебе же нравится, когда я так делаю, — на лице мелькала чуть заметная ухмылка. — Неправда, — соврал Федор. Но Сигма промолчал, оставаясь в близи. Достоевский сдался.  Сидя на кровати, Федор читал книгу, пока Сигма рядом о чем-то думал, тупя взгляд о стену. Жизнь сменяла картины и ситуации, не забывая про персонажей, которые рано или поздно уходили со сцены, оставив определенный след и дав урок. Это была какая-то жизненная закономерность, гласившая, что не бывает никакого «до конца»...  Но Сигма верил, что это не совсем так. Конечно, были люди, навсегда оставшиеся в воспоминаниях. Только вот оставлять одного человека где-то вдалеке не хотелось. И Сигма уверен, что не захочется и через 10 лет. Напротив, Федор это тот, кого можно утащить с собой и стать единым, неразделимым целым.  Единственный человек, который подарил не только крышу над головой, но и второе детство, который научил, как справляться с начальными трудностями, который постоянно заботился о нем, стал чем-то большим и важным в жизни. Сигма тоже не знал, как выглядит настоящая любовь, но понимал, что Федя это самое дорогое, что у него есть. Его хотелось обнимать, спрашивать, зная, что не получишь молчания, иногда смущать, слушать, как о читает и просто находиться рядом.  Сигма подсел ближе, заглядывая в раскрытые страницы. Достоевский поднял на него голову с вопросительным взглядом. Парень обнял брюнета за шею, продолжая водить взглядом по зацепившей внимание строчке. Федор улыбнулся.  Эта тишина не нуждалась в словах, ведь все было ясно и так. Звезды на темном небе ждали, пока кто-нибудь обратит на них внимание и загадает желание. Достоевский не выдержав притока нежности, потерся о макушку, прикрыв глаза. — Федя. Федор отстранился, думая, что пора переворачивать страницу книги, но Сигма смотрел на него каким-то особенным взглядом, радостно кричащем только об одном... —Ты знаешь, что я тебя люблю? Достоевский снова улыбнулся, ведь это «Я тебя люблю» значило многое... «Я тебя люблю» — «Можешь придти ко мне домой поздно ночью, уткнуться носом в мое плечо и высказать всю свою обиду на мир», «Я тебя люблю» — «Я подарю тебе все утешительные слова и все свое понимание», «Я тебя люблю» — «Я найду самое интересное приключение, когда тебе станет скучно и ты придешь со скучающем взглядом», «Я тебя люблю» — «Даже если весь мир от тебя отвернется, я останусь на твоей стороне», «Я тебя люблю» — «У тебя не ограниченный лимит моего времени и внимания»... Сигма любил, как любят дети... Без всяких «но», «при условии», «если». Он не ждал чего-то взамен, а просто радовался одной улыбке любимого человека, когда видел, что тот по-настоящему счастлив. Даже, если Сигма сам не будет причиной этого счастья, он все равно будет рад... — Знаю, — Федор несколько секунд смотрел в яркие, горящие серые глаза, а потом тихо выдохнул. — Я тебя тоже. — Серьезно? — эти слова стали полной неожиданностью для парня. — Да, — Достоевский отложил книгу, предчувствуя, что сейчас на него что-то обрушится.   И действительно, Сигма чуть ли не повалил Федора на кровать, еще сильнее обнимая и намереваясь задушить. Достоевский даже мысленно не посмел возмутиться, догадываясь, что теперь от него не только не отлипнут, но и возможности вставить слово не дадут.  Федор сделал многое, а вот что Сигма сделал такого ему, за что можно было любить, парень не знал. Тем не менее он радовался, как никогда в жизни... — Научишь меня? — Научу.  — Обещаешь? — Обещаю. Сигма ощутил прилив своего счастья, опрокинув Достоевского на кровать своими крепкими объятьями. И Федор понял, что сегодня уже не встанет, а заснет прямо под лежащим на нем парне...

***

Достоевский с немым вопросом взирал на Сигму, держа в руках кружку и пытаясь понять, куда делась его тактильность. Ведь до него за все утро даже пальцем не коснулись. — Ты в прошлый раз ответил «Нет», — непринужденно объяснил парень, намекая, что он, как бы, тут вообще не причем. Федор сделал еще один глоток чая, с трудом произнеся тихое: — Я тогда соврал... Сигма довольно усмехнулся, а Достоевский, увидев это выражение лица, сильнее закутался в одеяло, подошел к кровати и уселся за ноутбук, все еще прячась под своей шкурой, которая постепенно начала спадать. И уже через пять минут на спине вместо толстой ткани был Сигма, обнимая за шею и устраиваясь на плече с той же ухмылкой, прекрасно зная, что Федя рад. Даже покраснел немного.  Посидев в такой позе, Сигма потерся носом о шею и плечо носом, а потом быстро поцеловал Федора в щеку, не понимая, почему Достоевский надолго застыл, как статуя. Брюнет тут же оживился, забыв о том, что только что читал, повернулся лицом к Сигме и, мельком взглянув на губы и не заметив какого-либо сопротивления, аккуратно прильнул к ним. По телу разлилось некое тепло, и Сигма прикрыл глаза, медленно тая. Федор чуть усмехнулся — не этого ли добивался парень все это время? Покусанные губы были на странность не холодными, а мягкими и какими-то родными, что отрываться от них не особо-то и хотелось... Достоевский отстранился, наблюдая за реакцией. Щеки Сигмы покраснели, а сам он смущенно отвел взгляд. Федор хихикнул.  — Я люблю тебя, — прошептал он на ухо. — Я тебя тоже.