Ocean Drive

«— Мне кажется, самое важное — оставить след, — рассуждала она. — То есть, понимаешь, действительно что-то изменить.

— Изменить мир?

— Не весь мир, нет. Тот маленький кусочек мира, что вокруг нас»

Дэвид Николс "Один день"©

Сигме не надо было говорить какие-либо слова. Он и без этого знал, что о нем думают. Никто не идеален и никогда таким не станет. У каждого есть свои особенности, которые делают людей уникальными. Вот только никто не перестает осуждать и поливать грязью друг друга. Странно. Глупо. Обидно. Люди есть люди, и ничто их не изменит. Остается только сражаться, ломаться и одевать очередные маски. Есть такие, что искренне хвалят и ценят друг друга? Те, что не репетируют ложь перед зеркалом? Где смельчаки, способные показать истинного себя? Мы хотим обмануть других, строя из себя почетную личность и показывая свои прекрасные стороны. Но мы врем только себе, привыкая к своему новому образу и совершенно забывая, что мы когда-то любили и что было для нас значимым.  Сигма знал свои слабые стороны. Проблема заключалась в том, что живя в обществе, они становились еще больше. Парень часто слышал в свою сторону «Странный», «Чувствительный», «Неправильный». Никто с ним не играл в детстве, никто не понимал его любовь к природе, никто не хотел находиться рядом, боясь заразиться таким огромным спектром эмоций и мыслей.  К школе Сигма понял, что нельзя быть собой на людях. Но это не помогало, его все равно не любили, не хотели видеть и дружить. Для остальных Сигма был другой. И парень понимал почему. Он старался не расстраиваться. Ему и одному было не плохо. Может так сложилась судьба, что никто не мог его понять...

«Стоит человеку выделиться из массы других, как у него появляются враги. Чтобы быть всеобщим любимцем, нужно быть посредственностью»*

Сигма выделялся. Он был никак все. И даже стать похожим на других получалось не всегда. Не важно, что он делал. Был веселым, спокойным, организованным, ленивым, активным, но люди также не хотели быть рядом с ним. Сигма забросил идею, почувствовав — это того не стоит.  Он часто задумывался над своей личностью. Ему нравились запах лета, звезды на ночном небе, мягкая травка и красивый закат. Сигма любил тишину и логические задачи. Он обожал изучать других людей и находить в них что-то необычное и новое. То, чего не было у него самого. Он хотел, чтобы все люди были счастливы... Парень часто слышал пожелания пойти нафиг, читал в газетах о нескончаемых войнах, слушал чужие слезы. Ему не надо было знать причину и думать: «Ой, ерунда, что же вы страдаете впустую!». Он ощущал все на себе. Каждого человека, каждую часть души. Он видел, как люди нагло врут друг другу в глаза, как желают власти, чтобы заставить других повиноваться. Сигма знал причины этих мыслей и желаний. Но каждая такая мысль жестоко пытала, каждая пролитая слеза оставляла раны...  Он не знал, как перестать ориентироваться на людей. Ему всегда хотелось прекрасно понимать других, узнать, что делает их счастливыми... Даже имея совершенно разное мнение с прочими людьми, он принимал их, полностью и безоговорочно. А его самого пытались всячески изменить. Пытались нарисовать чужое лицо и сделать другого человека. Личность, которую в будущем можно заставить подчиняться, которую не будут замечать, которая будет такой же посредственностью в обществе... Сигма ощущал себя иначе, идя по большим улицам Рэйкстора. От них веяло совершенно другими ассоциациями и энергией. Чем-то новым и современным. Жизнь стала похожа на фильм, только с хорошим или плохим концом парень не знал. Тем не менее он старался найти что-то для себя. Запомнить прекрасные моменты, чтобы в худшем исходе думать о них, а не о неизвестном будущем. Сигма попросил Федора найти какую-нибудь подработку, чтобы компенсировать расходы. Достоевский упорно отказывался, ища тысячи отговорок: «Ты не знаешь город», «А если что-то случится?», «Тебя могут развести», «Ты не настолько дорого обходишься, чтобы еще подрабатывать», «После занятий нужен отдых!». И так по кругу. Сигма молча смотрел на встревоженного Федора, у которого спустя пять минут закончились причины не искать работу. Достоевский вздохнул и до него только потом дошло, что дело даже не в расходах, а в том, что у парня есть совесть. Забавно, у Федора ее особо не было. Вообще понятие совести у человека стало встречаться очень редко. Но Сигма решил не в ходить в то число. Федя сдался, уже на будущее продумывая, что будет делать, если дела пойдут плохо. Сигма улыбнулся. Достоевский мельком взглянул на это радостное выражение, гадая, на сколько хватит парня. Его прогноз на половину был верным. Сигма уставал, но все равно каждый раз рано вставал, усердно занимался и бегал по всему городу, раздавая письма. Федору оставалось гадать, почему парень такой трудолюбивый. Поскольку существовала цифровая электроника их было немного. Обычно письма были похожи на предсмертные записки или документы. Поэтому Федор по-началу удивился, что Сигме доверили настолько серьезную работу, но поговорив с работодателем узнал, что в листочках почти нет никаких ценностей, как было обычно. Его это даже успокоило, ведь если Сигма что-то упустит из вида, шанс получить в тык не высок. Также Сигме удалось пережить встречу с неким Эриком, который требовал от него денег, подставив нож к горлу. Парень мало знал о религии, но молился всем, кого только помнил из учебников по истории. Помогло. Но только не молитвы, а жетон, который Достоевский дал на такие ситуации. Увидев два инициала, Дайсон слез с Сигмы и даже поднял его с земли, думая, откуда вообще у Федора появились родственники и знакомые. Он скрылся в переулке, проворчав что-то про себя, а Сигма выдохнул, радуясь, что его не убили. Достоевский несколько минут сверлил парня оценивающим взглядом, узнав об этой истории, и мог еще долго проницательно на него смотреть, пока Сигма не убедил, что на нем нет новых ран. Сигма знал, что еще многое впереди. Когда-нибудь Достоевский задаст вопрос, когда-нибудь он закончит школу, когда-нибудь найдет свой дом... Мечтать и гадать можно долго, а вот настоящее время вынуждало задавать вопросы не меньше, чем будущее, что немного нервировало. Сигма начал путаться в себе и знал только одну свою настоящую черту. Она бесила, радовала, заставляла грустить и делала парня счастливым.  Он стал свидетелем одной не очень приятной картины, которая напрочь испортила настроение. Федор сделал его жизнь настолько прекрасной, что он совсем забыл о сущности людей. Смотреть, как трое парней избивают другого, ударяя по животу, лицу и ногам, параллельно обливая разными, страшными словами, было не особо приятно. Сигма остановился, думая, как остановить драку, но так и не решился. Что он мог сделать? Парень драться толком не умел. Но даже если бы умел. Противостоять трем громилам он вряд ли бы смог.   Сигма ушел, опустив голову и мысленно посочувствовав парню. Вот только на душе было невыносимо больно и тошно. Хотелось прибить себя и обозвать трусом. Сигма стыдился своих слабостей и нерешимостей. Весь оставшийся день он сердился на себя и пытался понять причину жестокости людей. В принципе, она всегда оставалась едина: жажда власти и превосходства. Сигма считал эту черту врожденной, но потом осознал, что нет. Он хотел жить с другими в гармонии, а не выставлять себя лучше кого-то. Ему не нужна была власть. Мысли перешли в непонятном направлении. Все претензии людей из прошлого градом обрушались на голову, что Сигма начал медленно умирать и гадать, что с ним не так. Он всегда принимал критику слишком близко к сердцу, а внутренний идеализм подливал масло в огонь, загоняя в угол. В итоге Сигма считал себя беспомощным, никчемным и бессмысленным в этом мире. Хотелось исчезнуть от самого себя. Не видеть эту рожу и не слышать собственные мысли.  Достоевский почти никак не отреагировал, когда парень вернулся с грустным состоянием, лишь мысленно забеспокоился и спросил что случилось. Получив ответ: «Все нормально», — он надеялся, что к вечеру к Сигме вернется хорошее настроение, но увы, становилось только хуже. Федор решил не молчать. Подошел, подбирая слова. Решил не строить из себя сверх умную особу, сказал прямо: — Сигма, ну я же вижу, что ничего не нормально, — Достоевский попытался заглянуть парню в глаза, мягким голосом начиная разговор. Кроме обычных фраз они мало что произносили в адрес друг друга. Федор боялся в очередной раз убедиться в недоверии, Сигма не находил темы и не знал, стоит ли вообще о чем-то говорить.  Оба донельзя закрытые, что только и оставалось находить комфорт в тишине. Они его находили. Это получалось даже проще, чем говорить. Хотя обычно у людей все как раз таки наоборот. Сигма смотрел на стол перед собой, надеясь на что-то. Он хотел, чтобы Достоевский ушел, но ровно также желал, чтобы он остался, чтобы заставил сказать, чтобы они поговорили хотя бы о чем-то, чтобы проверить в очередной раз, может Федор сможет понять его противоречивые и неоднозначные чувства и взгляды на жизнь. Хотя, надеяться на это было ужасно глупо... — Да так, ерунда, — Сигма часто считал свои переживания и чувства ничем. И только спустя время жалел об этом, но продолжал обесценивать абсолютно все в себе. Он не хотел услышать от Федора привычные слова, не хотел почувствовать себя еще хуже. Становилось все противнее, ведь даже сейчас Сигма не мог принять решение. Хотелось плакать, кричать, в параллель с этим шло желание измениться в какую-нибудь другую сторону. Стать строже к себе, построить из себя личность, которую никакие чувства не сломают. Достоевский откинулся на спинку дивана, думая, как переубедить рядом сидящего. — Если тебя что-то задевает, это не ерунда, — произнес он и снова посмотрел на парня. Сигма мысленно усмехнулся. Конечно, Федор прав, но он так не может. Все его справедливые фразы относятся к кому угодно, но только ни к нему самому. После таких слов надежда на понимание выросла, но Сигма все равно боялся сказать слишком много. Он задумался. — Просто не понимаю себя, не понимаю этот мир... — Сигма опустил голову на колени, не желая, чтобы Федор видел его лицо. Достоевский ожидал продолжение фразы. — Мне кажется, что со мной что-то не так. Я слишком ранимый. Мне больно смотреть, когда кто-то страдает, потому что я ощущаю тоже самое. А главное, я не могу ничего сделать, не помочь человеку, не себе, — голос чуть дрожал, а Сигма захотел забыть все. Все прошлые слова, всю свою жизнь, даже Федора. Брюнет слушал, пытаясь ясно представить мировоззрение Сигмы. И с каждым предложением осознавал, что видит такого человека впервые. Для него все люди были одинаковые, просто разделенные на несколько групп. Но Сигма не подходил ни в одну из них... — Я не могу забыть слова людей, с которыми раньше учился. Они постоянно на меня давят. Я не могу считать себя нормальным. Почему я не похож на них? Почему меня заботит чужое мнение... Я не хочу быть от чего-то зависим, я просто хочу быть собой. Но я не могу. Я часто проклинаю себя за свои ощущения, за свою эмпатию, за все.  Достоевский почувствовал, как что-то внутри упало. Вроде не разбилось. Но если упадет что-то еще, то обязательно разобьется. Он был в этом уверен. Надежда, что у Сигмы не будет проблем с самооценкой, как у него самого, рассыпалась. Федор почти минуту не подавал признаков жизни, пытаясь сложить общую картинку.  Сигма считал, что Достоевский просто ответит: «Ну да, тут и страдать нечего». Но Федор собирался произнести другое. — Скажи, когда ты был маленьким и еще не ходил в школу, не слышал мнения других людей, что ты думал о себе? Сигма поднял голову, вопросительно смотря на Федора, который начал грызть кожу на пальцах, тупя взгляд о стену. Парень попытался вспомнить. — Ничего, просто мечтал, что смогу понимать людей, находить в их любимых вещах что-то действительно необычное, видеть мир под другим углом... Федор тихо зашипел и посмотрел на палец. Потекла кровь. Достоевский решил убрать руки куда подальше и продолжил мыслить. — Но ведь тогда ты не считал себя неправильным, — задумчиво произнес он, посмотрев на Сигму. — Ты также искал в жизни то, что важно именно тебе, и радовался тому, что делает счастливым именно тебя. — Да, но... Это ведь... Все равно что-то не так. А вот теперь внутри Феди действительно что-то сломалось. Оставалось надеяться, что не до конца. Достоевский мысленно вздохнул. Наверное, все эти утешительные слова хотел услышать он сам. Сердце сильно защемило. «Какой же я все таки идиот...» У Федора был Миша, который защищал его от одиночества, теперь его нет. А Сигма всю жизнь был один среди тысячи людей. «Одиночка плюс одиночка — двое одиночек»* — Сигма, это не с тобой что-то не так, это с другими что-то не так. Люди жадные, эгоистичные и жестокие. Сами по себе. Они мстят из-за собственной обиды, они мучают других, чтобы заставить бояться. Люди все те же звери, не знающие, что такое мир и что такое искренняя радость... Они этого никогда не чувствовали, поэтому такие злые. Достоевский боролся с желанием заново начать кусать кожу, представляя страшные образы в голове. Людей, которые убили родителей, человека, ударившего Михаила, стоящего в наручниках, короля, из-за которого все началось...  В глазах защипало, только Сигма не совсем понимал от чего, это было какое-то болезненное и долгожданное счастье? Он не знал. Просто ощутил, что Федя его понял. Правильно понял. Никак все.  — В твоей способности чувствовать других нет ничего плохого, наоборот, она делает тебя человечным. Люди не умеют сочувствовать и помогать становиться лучше, а ты умеешь. Ты не смеешься над слабостями, ты пытаешься найти в них опору, чтобы в будущем они стали сильнее.  Федор на секунду улыбнулся, заметив, как Сигме стало чуть легче, но тут же ему пришла в голову другая мысль, и он спросил: — Ты ненавидишь меня? Сигма понял, что имел ввиду Достоевский. Странно, но парень редко ощущал такое чувство, он научился принимать и хороших и плохих, прекрасных и ужасных. Но Федор явно хотел услышать не это. — Нет. Думаю, у тебя есть причины поступать таким образом, — ответил Сигма, желая услышать подтверждение своего предположения.  Он прочитал его в Фединых глазах. Достоевский наконец-то осознал, что пока он пытался изучить парня, Сигма успел понять его самого. Это пугало, восхищало, радовало и вынуждала почувствовать что-то новое, непонятное. Наверное, упал все-таки лед. Те самые внутренние льдинки, которые сковывали мальчика внутри. Врать Сигме даже не хотелось.  Федор выдохнул. Почему-то также сильно не хотелось, чтобы такой прекрасный человек думал о нем плохо. Достоевский улыбнулся и обнял парня. Сигма не отстранился, не задал вопросов, лишь ответил на объятья и продолжил фразу: — К тому же ты сражаешься с равными тебе по силе.  Логично. Но все же, Федя переживал. Почему-то отрываться совсем не хотелось. Достоевский никого не обнимал, кроме родителей и Миши, что даже забыл какого это. Сигма был, как маяк, к которому стоило плыть и на которого стоило ориентироваться. Федор начал осознавать, какая его самая главная обязанность — не позволить никаким людям сломать этот луч света.  Сигма мог сидеть так час, два, всю ночь, если Федя захочет. Это первый человек, который его понял. Наверное, именно сейчас Достоевский получил большую часть его доверия. И со временем получит оставшуюся маленькую частичку...  Все начало медленно и плавно меняться. Сигма был уверен, что только в лучшую сторону. Он не понимал почему единственный человек заставил его так легко передумать, почему его мнение стояло выше остальных. Может потому, что Сигма сам считал его слова правильными. Парень решил не гадать. На душе стало как-то спокойно, прям как в детстве, когда он лежал на зеленой траве под солнцем... Прошел месяц. Федор каждый раз с ужасом смотрел на растущий список заданий. Он проклинал себя за нерасчетливость и лень. Все же Достоевский серьезно взялся за учебу. Его вид, почти достигший идеальности, быстро сник. Сигму пугала гора грязных от кофе кружек. Но уговаривать Федора передохнуть не решался. Знал, что это бесполезно. Достоевский умудрился забыть, что такое 9-часовой сон, и даже, когда ему удавалось поспать хотя бы 4 часа, ему снились конспекты, лекции и все тот же проклятый список. Сигма мысленно надеялся, что еще немного и Федор сможет нормально отдохнуть. Но это «немного» длилось уже третью неделю... Вот теперь действительно была причина научиться молчать. Их разговоры стали настолько короткими, не хватало вовсе перейти на одни звуки. В принципе, Сигма и не думал обижаться, а понимающе тихо выполнял свои задания, устроившись на диване. Достоевский поймал себя на мысли, что благодарит парня в сотый раз за день. Либо поехала крыша, либо кофе оказался просрочен, а может и у него проснулась совесть. Хотя... она могла проснуться еще во время первой встречи! Сигма как обычно вернулся домой почти к вечеру. Настало время той самой практики. Ни тело, ни голова не хотели что-либо делать из-за усталости. Только выбора особо не было. Ничего не делать никто не запрещал, однако внутренняя трудолюбие и любознательность заставляли взять в руки тетрадь и учебник.  Федя выглядел чуть бодрее, чем обычно, но Сигма видел, как внутри он перечисляет уже третью тысячу нецензурной лексики. И это действительно было так. Достоевский благополучно перешел на кофе и хлопья, глаза были покрасневшие, а руки уже не слушались самого хозяина — Федя чуть не выронил кружку.  Еще немного и он станет похож зомби. И Сигма будет наблюдать за домашним апокалипсисом. Что в теории, что на практике представления получались страшными. Но парень решил набраться терпения и ждать, когда наступят какие-нибудь выходные или еще лучше каникулы.  Сигма начал зевать, пытаясь решить задачу и самое главное — аккуратно и без помарок переписать решение в тетрадь. Ему было не важно, что работы не проверяются — максимум посмотрят, если проявить инициативу — внутренний перфекционизм оценивал все еще хуже учителей в Равенске. Так что Сигма продолжал выводить красивые буквы и цифры. С тяжелым мысленным вздохом он закрыл тетрадь, радуясь окончанию с математикой. Он мельком посмотрел на усердно работающего Федора, который быстро печатал что-то на ноутбуке. Брови были сдвинуты к переносице, а глаза так и норовили закрыться и не открываться еще... ну неделю точно. Даже в этом усталом, растрепанном виде, Сигма находил что-то интересное и необычное. Иногда возникало желание подойти, уложить Федю на подушку и, гладя по голове и напевая колыбельную, усыпить.  Парень снова мысленно вздохнул, но уже не из-за задачи, а из-за Федора. Сигма взял в руки книгу, взятую в библиотеке, которую следовало прочитать. Теперь глаза закрывались у него самого. В принципе, можно позволить себе отдохнуть, но Сигма не любил оставлять все на последний день, поэтому пытался не заснуть.  С каждой следующей минутой становилось сложнее, и Сигма мысленно начал отсчитывать оставшиеся страницы. 141... 123... 109... 85... 67... 46... 27... 12... 1... Парень устало потер глаза, откладывая книгу и с удивлением смотря в окно. Уже ночь! Спина затекла, а глаза долго не могли сфокусироваться на дальних объектах. Сигма пошел на кухню, чуть поморщившись от боли, а потом неожиданно для себя осознал — Федор спал. Сигма подошел к кровати, разглядывая расслабленное тело, которое раскинуло ноги и руки по сторонам. Вокруг лежали разные толстые тетради, папки и листы. Все свидетельствовало о большом количестве информации и работе мозга. Сигме стало жалко Федора. Он перевел взгляд на тетрадные листы. У Достоевского был прекрасный почерк и идеально ровные конспекты. Сигме нравилось рассматривать и изучать буквы, каждый крючок, каждый кружочек и хвостик. На первом листе в папке было напечатано «Проект», а после шло большое количество листов. Экран ноутбука погас. Парень еще раз взглянул на Федора. Прядь волос закрывала половину левого глаза, а другая наверняка щекотала нос. Стоило Сигме подумать об этом, как Достоевский чуть зажмурился и перевернулся на бок, задевая тетради.  Парень еще несколько минут разглядывал тонкие ресницы, острый нос, прикрытые глаза, тонкие и немного бледные кисти. После пошел к своей цели — вода.  Сигма сложил учебники и тетради по стопочкам, чтобы они аккуратно лежали на кофейном столике, некоторые приготовил на завтра, убрав в рюкзак. Ужасно хотелось спать и парень собирался лечь, как проснулся Федор. — Сколько я спал? — сонно спросил он. — Чуть больше часа, — ответил Сигма, выжидая следующую реакцию. Достоевский посмотрел на дисплей телефона, лежащего неподалеку, и лег обратно. Сигма знал, что было бы лучше его тогда разбудить, но организм Федора требовал сна, поэтому парень решил вести себя как можно тише. Он уснул, а Достоевский продолжил усердно заниматься, появились хоть какие-то силы доделать презентацию. Уже хорошо. Еще неделя, и это все закончится...