Лихорадка

      Полосы света падают на лицо тяжёлыми, недвижимыми перьями из стали. Сердце колотится отчаянно, запертое в костяную клетку, как похороненное заживо, дыхание спирает во рту, лёгкие становятся каменными, набухают кровью, вкус которой застывает во рту прикушенной щекой. Уши захватывает рёв моторов… Сколько их, сколько мотоциклов? Один, два… Один заехал дальше, едет впереди. Это отвлекает. От мыслей. Почему-то хочется, чтобы это было похожим на нереальный сон, который выматывает всю душу, но дарит пробуждение в крике и холодном поту. Один фонарь, второй фонарь… Мыслей нет, сон душит и давит, хочется уснуть, но не получается, как если б проснулся поздно ночью, попил, а сон потом не пришёл.       В голове бьются, гудят, тяжело окутывают, как туман, слова: «Покончил с собой, барон Трёч покончил с собой». Даже не волнует, что всё завещание перешло в маленькие, слабые после сна ручонки, нет. Волнуется что… Что умер тот человек, что завладел какой-то его частью и унёс за собой в могилу. Его руки Тим помнит. Они скользят на изнанке глаз видением. Это значит, что сон близок, это… Это страшно. Но спать больше не хочется. И заснуть не может.       Руки подставляются под лицо, упавшее в них тяжёлым яблоком печали. Наполненным кровью. Лицо бледнеет, становится холодным, даже слегка вздёрнутый нос замерзает. Как… Как это могло случиться, Тим этого не понимает. Последний раз он видел его… Может быть, с несколько дней назад, тогда, ещё в отеле, а его глаза… О, какой кошмар с его глазами, и Ида, и всё смешивается, всё перепутывается в огромные узлы, клубки нитей и нервов. Не мог он умереть, не мог, он, жестокий, незнакомый человек с чужим смехом и жутким голосом, не мог. Не должен. Не смел. Ночнушка намокает в подмышках. Его везут неизвестно куда, под охраной, даже под конвоем, как преступника. Он и есть преступник, преступник… Только в чём его вина? Нельзя было тогда бежать к Иде, нельзя было выменивать глаза, ведь она потом сказала, что это было больно, но её боль не волнует, а вот как было ему, и что он чувствовал до того, как положил висок на дуло…       Чёрт, снова начал задрёмывать, только уже на ходу. Как можно спать, когда его ведут босым? Ноги едва переступают по плитам огромного, кажется, бесконечного и тёмного во мрачной ночи пространства. Тим его не чувствует. Но идёт будто по тончайшей проводоке, которая режет его ноги. Или уже перепиливает сердце?       Запах роз. Запах алых, и розовых, тёмно-закатных роз, который пробивает нос и ввинчивается в мозг штопором. Дым. Газ. И огонь. Это пахнет сильнее, тно невесомее и тяжелее. Дыхание спирает. Воздух не идёт в лёгкие. Потому что на ложе из цветов… Он.       В белом костюме, идеально белом, таком, что пламя подчёркивает его ослепительность. Глаза начинают заволакиваться. Это от усталости или от слёз? Он лежит, его лицо бледно и спокойно, руки сложены на животе, а пальцы закостенели, это Тим чувствует. И от этого больно. Нельзя, нельзя… Нельзя на него смотреть. Потому что ещё мига не выдержит — заплачет сразу. А внутри становится так холодно-холодно, что никуда не возможно идти, тело… Тело как каменное, как эти пальцы, сложенные в невидимой судороге. Барон пока лежит здесь. А потом… А потом его похоронят на городском кладбище. А потом он навсегда окажется под двумя метрами земли. А потом… А потом на той земле не вырастет ничего. Потому что она вся будет залита его слезами.       Человек. Чёрный человек, который шёл за ним. Который вёз. Он тоже в очках. Сливается с чернотой. И ещё люди, люди, люди, их железные шаги. Они страшные. Сердце начинает сжиматься от сильной боли. Тим раскрывает губы. Стоит. И пытается вдохнуть хоть немного, будто его стиснули со всех сторон раскалённые ото льда иглы.       По лестнице идёт, как на эшафот, только быстро, только его подгоняют со всех сторон. Ноги путаются в ночнушке. Голова на миг падает на грудь, а потом запрокидывается от собственной тяжести. Но идти надо. Вот дверь. Белая. И он оказывается один. Ждать. Только ждать завтра.       Это его клетка. Чистая. Уютная. Но клетка. Кто будет опекун… Мысли вроде приходят в порядок, но даже фото отца в рамке, недалеко от угла, не приводит к жизни. Хочется рвать себя зубами кричать, рыдать… Пальцы касаются бурых струй. Тепло течёт в рот. Сладость. И горечь. Знал ли шоколад, что сейчас ему будет только горько. Ещё, ещё в рот…       Тим падает на кровать. Даже не чувствует себя. Почти взвывает, но сквозь сон, распялив губы и почти всхлипывая. Его барон. Его барона больше нет…

***

      Как же странно быть мёртвым, если ты жив. Если в гробу, устеленном трупиками цветов, вернее, их отрезанными головами, лежишь сам ты. Точь в точь, сам ведь видел, только сделанный из передробленных и вываренных костей. Ещё и в моём костюме, я хотел в нём показаться ему, но теперь уже, наверное, не придётся. Тем ему хуже.       Хотя думать даже не хочется. Вот он Я. И Я — живой. И Я не ощущаю этой желатиновой куклы на отрезанных головах розочек. Потому что это не Я. А как же тот Я, который не Я-настоящий умер?       Язык уходит в губы. Моя рука останавливает его владельца. Нет, пусть продолжает лизать шею, как огромная змея. Питон-людоед. Красиво. — Яд. Скажем ему, что Пьер отравился. — Мотив? — Депрессия. Ну или… — мой змей, мой бес улыбается и неопределённо взмахивает рукой. — Неразделённая любовь. — К мальчишке? Неправдоподобно.       Он обвивает снова. Не даёт даже сдвинуться, как кот, который лёг на хозяина, тогда встать — чистое преступление. Пусть сидит. Пусть даже царапает шею. Это потерпеть можно. Хозяева не терпят. Обычно. — Много он, конечно, крови у нас высосал… — мой Макс становится похожим на хищника быстрее, чем я думал. — Стоит его немного помучать. — Думаю, да.       Так отчаянно высасывать нервы — не самое лучшее дело. Хотя сам тоже натерпелся. На камерах… Жаль, что камеры не могут передать картинку со всех сторон, я бы разглядел его. Но я вижу, как он пробует на язык мой шоколад, ударная доза опиата, сейчас, сейчас он уснёт.       Только плачет. Почему-то плачет. И я даже знаю, почему. Не потому что болит его разбитая об камень нога, шёл-то он босым. Он плачет по мне. Потому что, как смешно, я умер. Ничего, ему хватит одной только недели, чтобы потом одуреть от счастья и забыть обо всём. Мне нужно подождать. Что для меня неделя, по сравнению с тысячью лет? — Взгляни.       На камере Тим сворачивается в клубочек. Какой же он… Какой же он маленький и такой хрупкий, похожий на птичку в гнезде, тоже маленькую и тонкую, например, малиновку и канарейку. Я смотрю на него с высоты. Замок его матери. Сделанный из картона, с крохотными флажками, раскрашенный неумело, но в духе чего-то… Чего-то ненастоящего. Это не стеклянные алмазы или мех, сделанный из пряжи, не иней из блёсток, не механические рыбки в аквариуме или выжатые из химии запахи. Это что-то близкое именно мальчишкам. Порой это хочется трогать, но я забыл, какого это. Дотрагиваться и погружаться в фантазии, как это делают они. Предел — видения перед глазами. И то, после кокаина.       Наверное, ему будет неудобно на такой маленькой постели, хоть сейчас он сжат в клубок. Обычно так спит Макс. На мне. Почти змея на груди. Мне нравится смотреть, как его дыхание совпадает с моим. Это так нежно. А с этим мальчиком нужно будет приглядываться ещё долго. За один миг не разглядишь. Это других людей можно прочитать за секунды. А к тому, кто привязан к тебе на вечность, нужно присматриваться. Долго. — Отпусти меня. — Зачем? — Макс сжимает руки. — Я проведаю его. Не буду долго.       Не хочет меня отпускать. Я целую его. Коротко. Наверное, мои губы холодные сейчас и твёрдые. Такое ему не всегда нравится. Ничего. Нужно потерпеть.       Я иду к нему, это недалеко, это пара шагов по коридору. Дверь с мутным стеклом. Там только очертания. Но и это уже ненадёжно. Лучше, если двери закрывают всё. И цвета, и звуки. Хотя оттуда звуков уже не слышно.       Он лежит на постели в той позе, в которой на неё лёг. Его руки поджаты под себя, ноги тоже. Он… Он похож на раковину улитки, закрученную уступами своих рядов, как бесконечность. Только не хватает падающей сверху слезы. Роз тоже. Хотя его щёки похожи на них. Розовые. Или кремовые. Мальчик. Милый мальчик.       Не хочу целовать тебя. Боюсь отравить своими горькими поцелуями. В них яд. Ты этого ещё не знаешь. Как в моих глазах. Им было больно, только ты про это уже не знаешь. Тебе может быть страшно. Но я не хочу пугать тебя. Я не живой мертвец, пришедший за твоей душой. Я тот, кто тебе нужен. Но пока ты этого не знаешь.       Я знаю, внутри ты меня боишься. Я хочу, чтобы страх исчез. Хочу, чтобы ты смотрел на меня с любовью. И чтобы твои плечи не каменели, когда я их касаюсь. Вот сейчас. Сейчас я возьму тебя за них. Осторожно. Как на тебе застёгнута эта рубашка. Я расстегну.       Ты такой худой. Кости на твоих плечах двигаются, если я перемещаю руки. Ты холодный. Я согрею тебя. Ты спишь но кошмары тебе точно не приснятся. Потому что если человек согрет, во сне ему никогда не будет страшно.       Я раздену тебя. Только расстегну рубашечку. Вот так. Полоска делает тебя в ней больше. Но ты всё равно маленький. По сравнению со мной. И мне нравится это. Нравится, что ты крошечный. Что ты мой маленький. Вот так. Ты согреваешься. Я потрогаю тебя.       У тебя тонкие голени. Хрупкие коленки, но бёдра… Бёдра не такие слабые. Они мягкие, в них есть сок. Я дотрагиваюсь. Ты вздыхаешь сквозь сон. Но ты не проснёшься. Хоть я и не вливал в твои пухлые губки яд. А мог. Это тоже порой красиво. И тихо. Но с тобой так никогда не сделаю. Ты красивее живым.       А выше… Выше ты тоже такой маленький и нежный. Я хочу до тебя касаться здесь. Это крохотный по размеру стволик. Такие же маленькие яички. Головка. Она слегка розовая. Руки идут под тебя, но сейчас я не коснусь. Я хочу сделать это, когда ты сможешь почувствовать всё до последней капли. И наслаждаться этим. Как я тобой.       Губы сохнут. Я кажусь себе похожим на змея, который хочет обвить сейчас незадачливого оленёнка. А ты… Ты стонешь. Сквозь сон, тихо, нежно и коротко, о, как я хотел услышать от тебя это, как я хотел насладиться тобой и почувствовать твой голос. Так тихо. Но тебе нравится. Я приласкаю тебя. Не как ты привык, одной рукой и пальцами, которых тоже хватает.       Твоя шейка… Такая вкусная. Я хочу её укусить, но только лижу, вылизываю даже капельки шоколада, которые застыли у ключиц. Ты никогда не видел, как кошки вылизывают своих котят? Только мой язык сейчас осторожнее. Больше, как у настоящей змеи. Твой вкус, он такой телесный, такой настоящий, но бесплотный. Почти как твой запах. У тебя его почти нет. Но только пока. Это совсем особенный возраст. Нет запаха молока и карамели, но нет ощущения молодого самца, ты… Ты на тонкой грани. И я хочу, чтобы ты на ней и остался. Когда ты не грубеешь, твои черты не становятся жёстче, но младенческой беспомощности уже нет. Ты… Ты совсем юный, ещё не понимаешь ничего из того, что происходит с тобой и твоим маленьким, тонким тельцем, но всё чувствуешь. Я люблю это. И я сохраню.       Я хочу ласкать тебя сильнее, твоё маленькое, худое тельце в моих руках, твои губы, приоткрытые и слегка пересохшие, как мои, хочу, чтобы твоё тело налилось соком и не становилось одними только костями в напряжении, хочу ласкать тебя ниже, чтобы ты выгибался, как мой Макс, хочу, чтобы ты любил и его тоже. Я хочу тебя всего. Я мечтал о тебе, мой мальчик. И я сделаю всё возможное, чтобы это было так…