Лихорадка

      Это утро — одно из тех, в которые просыпаться и вставать вообще не хочется. Тяжело. И холодно. Я лежу на кровати, но уже почему-то… Ногами на подушку. Странно. Так я просыпался только раз в жизни, и то в далёком детстве. Я не могу встать. Мне кажется, что я сделан из свинца. Или просто из чего-то тяжёлого. Я мёрзну. Голова болит довольно сильно. Яркий свет бьёт в глаза. Я не хочу, не хочу вставать. Потому что я вспомнил, что произошло. Не сейчас, может быть, только с часов десять назад, но я не хочу это вспоминать. Не хочу. Это страшно я тяжело. Это то, что я не хочу вспоминать. Я хочу это забыть. Как страшный сон. Но не могу проснуться, не могу, совсем никак. Барон… Он умер. Он… Я не знаю, что он сделал с собой. Но его больше нет.       Я хочу плакать. Но плакать я перестал ещё с тех пор, как продал ему часть себя, мою улыбку, мой смех. Но не жалею. Не хочу больше вернуть, не хочу. Я бы отдал ему половину своей жизни, только чтобы он был жив снова. Не может этого быть, не может…       Надо сходить в тот зал снова. Я оседаю на кровать. Это страшно. Это слишком страшно. Я приду туда. И я снова увижу его. Только его тело. Не глаза. Не улыбку. А тело. Может быть, тогда мне удастся заплакать. Не знаю, до этого ли мне сейчас, но… Но мне нужно. Я хочу увидеть, я должен увидеть.       А может быть, он жив? Может быть, это только сон? Может быть, сейчас я встряхнусь, как следует, сердце застучит, как посреди страшных снов, и я очнусь в отеле, и он очнётся. Какая глупость. Не очнётся. Я знаю, что мёртвые не оживают. Как мой отец. Сначала не стало его, потом барона.       Это слишком много. Что делать? Я не знаю, как с этим справиться. Не знаю, потому что на меня это накатывает чем-то чёрным и липким. Мне противно. И это не даёт дышать. Я хочу плакать, но в эту же липкую дрянь превращается и слёзная влага, она крошится в глазах песком, следами Песочного Человека, но она колет и режет. Мне больно. А ему тоже было больно. Умирать, наверное, страшно. К жизни от этого не тянет.       Это странно. Будто я другой. Я не из тех, кто был в одно со мной классе, я… Я больше не я. Он умер, и что-то оборвалось внутри. Почему-то больно слева, под соском. Остро, остро… Сейчас пройдёт. Это началось, когда я пошёл с ним на сделку. И оно тянет, выматывает… Наверное, это порок сердца. Наверное, меня тоже скоро не станет.       Мне нужно одеться. Клетка. Снова клетка на пиджаке. Я… Я не могу заставить себя надеть это. Хотя бы потому что это носил он. Но нужно. Брюки. Носки. И рубашка. Пиджак не пахнет им. Я сжимаю его. Будто сжимаю своё собственное сердце в кулаке, чтобы оно замолчало и не болело так сильно. Снова, снова слёзы. Голова тяжёлая. Скорей бы кончилось это всё. Я чувствую себя простреленным насквозь лосем. Я пока иду. Но скоро упаду и я.       В этом моя вина. Если бы не тот спор, он был бы жив. А теперь у меня нет ничего. Я чувствую себя нищим. Чувствую себя совершенно ничтожным. Я букашка. Раздавите меня. Я не почувствую боли, но мучения прекратятся.       Я жалею себя. Ему было хуже в сотни раз. Но я не знал об этом. Я не чувствовал, но я должен был, я… А он думал обо мне. Он писал завещание, он знал, что будет со мной. Я не знаю, было ли у него после такого сердце. После того, как он оставил меня одного, даже не вспомнив, что я жду его, что нуждаюсь, что… Что он нужен мне. Отчаянно нужен. И теперь я один. Больше никого. Это конец. Точно конец.       Зал белый и холодный. Здесь столько всего, что в нём совсем пусто. Мне тоскливо. Отчаянно тоскливо. Хочу сесть и завыть. Стою. Как во сне, который мне снился в ту самую ночь. Я был на огромной, холодной равнине. Вокруг падал снег. Мелкий. Серый. И никого. Совсем никого. И я закричал. И я упал в снег…       Я. я хочу упасть снова. Потому что впереди я вижу пятно, как от крови, которая… Которая брызнула на белую, я вижу, белую стену, потому что барон застрелился, оставив в своём виске дыру… Я вижу её. Вижу с ясностью, я хочу кричать, потому что вижу мертвеца. Слышу его тихий смех. Он. Это точно он. Идёт ко мне. Я не могу сказать ни слова. И… И я плачу. Нет, мои глаза сухие. И рот. Но слова нужны.       Я не знаю, что должен сказать сейчас. Пожелать доброго утра. Поздороваться. Может быть, всхлипнуть. Но получается… Я не знаю, как это выходит из меня. — Как он умер?       Мы стоим в считанных сантиметрах друг от друга. Он держит меня в напряжении. А кто это… Он? Его лицо. Его глаза. Даже его волосы. Но не может это быть умерший. Не может. Не воскресают мёртвые. Как странно. И страшно. Его лицо почти не меняется. Но я вижу, как в уголках его твёрдого рта прячется улыбка.       Он дотрагивается. Я чувствую, что внутри вся кровь перетекает к моему плечу, я вспоминаю, я чувствую, что значит это ощущение и это… Это почти что невозможно.       Такое было раньше. И это было совсем недавно, я ещё помню это чувство на своём плече. Он гладил. Он провёл по мне рукой, и сейчас ощущения такие же. Неужели… — Разве я мог бы оставить тебя одного, скажи мне? — он не отрывает от меня руки. И я чувствую, как из неё течёт в меня нечто тёплое.       Я молчу. Слов у меня совсем не выходит. Но… Но неужели. Неужели смерть бывает такой милостивой и оставляет тех, кто дорог, больше не приближаясь? — Нет, нет…       Мой шёпот теряется совершенно. Я не могу даже дышать. Это он. Тот, кого я так хорошо помню. Тот, кого я люблю. Да. Я люблю его. Только на грани потери можно идеально это осознать. Только так. А он не перестаёт держать свои руки на мне. Только на мне. — Разве я мог бы умереть, зная, что меня ждёт мой мальчик?       Мысли. Снова ужасные мысли. А если это не он? — Взгляни сюда, — он наклоняется ближе, смотрит прямо в глаза, его руки, в которые он берёт мою ладонь, прохладные, но приятные.       Его рука перетаскивает мои пальцы куда-то наверх. — Ты чувствуешь это?       Под моими пальцами его кости неподвижны. Височная… Височная, я знаю, она соединена с другими костями так, что не может шевелиться. Пуля её не разбила. Не тронула ничем. Он отрывает мою руку, но… Но его волосы… Я готов потерять сознание. Он обнажает руки по локоть. — Здесь ничего нет, ты видишь?       Моё лицо в его ладонях. Эти движения… Они мне снились. И снился мне именно барон. Именно тот, который так со мной обошёлся. Но это было давно. Совсем давно. Хотя и прошло только три воскресенья. Но… Но внутри всё горит, всё стучит, в ушах шумит кровь, я читаю на его губах признание о том, что яда он не выпил бы никогда и…       И он целует меня. Я не могу понять в первые мгновения, как это случается, почему и отчего, только жар его губ, только жгучее ощущение от того, как сухая кожа на них начинает потираться об мой рот, я хочу кричать, цепляться за него, дрожать… Но получается только осесть, пока он держит меня.       Он жив. И он со мной. Впервые за это время я счастлив. Потому что буду жить тоже…

***

      Стол переговоров навевает тоску. И страх. Все слова звучат как тарабарские заклинания. Человек, сидящий перед Тимом, смотрит придирчиво. Глаза от этого хотят убежать и спрятаться, хоть под бумаги, хоть куда, но только чтобы не видеть его больше. — Таким образом, господин Талер, акции необходимы для дальнейшего партнёрства, ведь… Можете считать их карт-бланш для нашей дочерней компании.       Тим кивает. Что такое карт-бланш он знает. Но вот зачем и почему он должен продавать акции — совсем непонятно, а как сказал барон, это ещё не последняя встреча, они будут ещё и ещё, потому что вступление в наследство — очень муторно и тяжело. Хоть бы избавил от этого… — Господин Пфайцер, — его голос прорезается из-за ощетиневшейся спины мальчика, — нет нужны утруждать этим ребёнка, акциями компании занимается опекун, — он раскланивается с тонкой улыбкой, слишком тонкой. Тима коробит. Ребёнка? Он уже ведь не маленький.       Партнёр перекладывает ногу на ногу. — Необходимо согласие наследника… — О, об этом можете даже не беспокоиться.       Глаза под очками обжигают. Тиму становится холодно. Рука. Рука касается его плеча так, что от этого невинного прикосновения он готов потерять сознание. — Мы смогли найти с ним общий язык…       Тим чувствует себя тяжёлым и замершим от какого-то странного волнения, когда барон берёт перчаткой ручку и подписывает ей бумаги, ставя там острые подписи. Рука… Рука, она какая-то… Она гладкая, она красивая, но не привычной, даже банальной красотой, а особой, совершенно странной, но очень приятной.       Раскланивается так же вежливо, начиная утягивать за собой каменного мальчика. — Спасибо… — выдавливает Тим и слегка вздрагивает. — За что? — барон слегка приподнимает бровь, с интересом смотря на него из-под очков. Тим не замечает, но тонкая полоска глаза показывается из-под стекла. Тёмно-синего, как небо зимним вечером. — Я совсем не знал, что ему говорить. — О, можешь не беспокоиться. Тебе больше этим заниматься не придётся. — Вы сделаете это за меня?       Барон слегка улыбается. — Отчего бы не сделать.       Тим облегчённо выдыхает. Одежда отчего-то туго облепляет тело. Так, что можно ощутить каждую складку на ней. И каждый изгиб, который она облегает. Это… Это странно. В машине все чувства только усиливаются. Становится жарко. И тяжело дышать.       Что-то не так. И дело прежде всего в бароне. В том, как его взгляд становится всё темнее и острее. Тим не видит, но он чувствует его до последней капли. Это жутковато. И как-то горячо. Похоже на странный сон, который заставляет тело гореть, становиться жарче под одеялом, которое невозможно скинуть с себя, дышать всё тяжелее и труднее, а жар… А жар становится таким, что выливается во влагу.       Тим чувствует, что теряет над собой контроль. Шумит двигатель. Шуршит под шинами асфальт. А он… А он глохнет от всех этих звуком, вокруг него всё движется, только барон сидит ровно и стройно. Глаза его не шевелятся. Он выжидает. Совсем, как хищник в засаде. Сначала в стойке. Потом идёт, медленно, медленно, а потом… А потом совершает прыжок. А если жертва окажется первой?       Этого сейчас делать нельзя. Не следует. Просто невозможно, нет… Это будет ошибкой, если сейчас оттолкнёт, но… Но он сейчас коснётся.       Мягкая, холодная от волнения ладонь касается колена, обтянутого тканью. Барон поворачивается медленно. Осторожно. И его рука, намного больше, намного сильнее и жёстче заносится, как для удара, заносится, что не причинить боли, а наоборот — приласкать, только быстро, торопливо… Но нет, это получится грязно, это будет не так, как надо, это… Это пошло. А пошлость от эротики отделяется миллионами пропастей.       Тим ждёт, почти дрожа, ждёт только пару секунд, пока очки сверкают перед ним, как тёмные от расширившихся зрачков глаза змеи. И следующий миг становится ослепительным, всесжигающим, почти что ослепляющим, от которого перехватывает дыхание.       Барон впивается в его губы одним только движением, но таким, от которого дышать уже нечем, которое выливается в короткий и тихий стон, потому что нечто маленькое, нежное и милое оказывается сдавлено в кулаке, да так, что становится жарко-жарко, почти что больно, но Тим это стерпеть может, потому что… Потому что это чувство самое лучшее и самое сильное. Брюки намокают. Это его финал. Прямо на руках барона. И от этого ещё лучше. Губы не отпускают его.       Тим будто начинает проваливаться в нечто жаркое и прохладное одновременно. Как сон. Это и есть сон. Только на плече у барона. Которого сегодня он обрёл вновь…