В вечности

Стылой осенью в замке холодно. Ещё не так холодно, как зимними ночами, но все же...Зябко. Альфред нехотя выпутывается из одеяла — хотя огонь горит в камине, отбрасывая причудливые тени, комната ещё недостаточно прогрелась. Альфред вздыхает — он снова не услышал, как кто-то (Куколь, кто же ещё?) развёл огонь и зажёг свечи. Ему уже почти не бывает страшно, потому что граф и виконт оказались существами (людьми?) благовоспитанными, и за все эти ночи так и не попытались укусить его. Первое время Альфред, просыпаясь, нервно ощупывал шею и кидался к зеркалу, чтобы удостовериться: все в порядке, никто не воспользовался его беспомощностью. Позавтракав в одиночестве, он переоделся — теперь в шкафу висели не изъеденные временем тряпки, а целый ряд рубашек, штанов, бридж и разнообразных пиджаков, жилетов и камзолов — сплошь бордовых. Он продолжал смущаться и неловко благодарить графа за очередной подарок, будь то шарф, брошь или ещё один комплект, который, в конечном счёте, носить ему было негде, кроме как в замке. Иногда Альфред задумывался, не заключил ли он себя в золотую клетку? Но он знал, что волен уйти в любой момент, и никто не погонится за ним — и иногда, сменив одежду на самую простую, он в объезд спускался в деревню. Не туда, где жила убитая горем мадам Шагал, а туда, где в вампиров верили чуть меньше, а про замок перешептывались без суеверного ужаса в голосе. Стоит на горе, да. Может и живёт кто, может и вампиры водятся — только их давно уже никто не видел. Многие жители той деревни ездили в ближайший городишко, а там истории про вампиров уже становились не более, чем страшной сказкой для детей. Всего несколько лет прошло с тех пор, как Альфред поселился в замке фон Кролоков, но он уже видел, как слова графа начинали сбываться. Иногда Альфред вспоминал профессора и тихо вздыхал, что старый ученый был прав, считая, что скоро вампиры будут бесчинствовать только на страницах книг, но ошибся в первопричине. О вампирах должны были забыть отнюдь не потому, что они исчезнут, нет, наоборот — они станут прятаться лучше, скрываться среди людей, а прогресс только способствует тому, чтобы "мистическое" как бы перестало существовать. Обувшись в мягкие тапочки, которые хотя не очень сочетались с его одеждой, были очень тёплыми и надёжно защищали от сквозняков, гуляющих по коридорам замков, Альфред неспешно подошёл к окну и аккуратно приоткрыл тяжелую штору, убеждаясь, что за окном глубокая ночь. По внутренним ощущениям Альфреда — достаточно глубокая, чтобы граф уже закончил с большей частью дел, и уже мог уединиться в библиотеке. Взяв с кресла широкую шаль и накинув её на плечи, Альфред покинул комнату. В коридоре было пустынно. Где-то вдалеке выл ветер, и лёгкие порывы колыхали потемневшую от времени ткань на стенах — память о былом великолепии. Проходя мимо них бесчисленное количество раз, Альфред все равно замирал у некоторых, касался гладкой струящейся ткани и всматривался в едва заметный узор. — В замке, погруженном в вечный сон, только здесь время продолжает ход, неумолимо беря свое. — Альфред вздрогнул, услышав сбоку от себя голос графа. Без сомнения, это был старший фон Кролок, но сердце Альфреда все равно едва не ушло в пятки от неожиданности. — Столетие-другое, и о том, что ты называешь величием, не останется и напоминания. — Вы ошибаетесь, – Альфред, взяв себя в руки, нежно улыбнулся графу, обернувшись через плечо. – Картины останутся и, в конце концов, останется ваша память. И неужели вы не сможете восстановить ничего из этого тогда, когда кроме памяти ничего не останется? – Это будет всего лишь копия, каким бы искусным ни был мастер. – Альфреду показалось, что он услышал тяжелый вздох, будто граф в самом деле сожалел о вещах, погибающих под влиянием времени. И если ему не показалось, и граф действительно тосковал даже по этому – еще не случившемуся – Альфред хотел поддержать и утешить. Но не мог, попросту не знал, какими словами можно облегчить душевные муки. Поэтому вместо слов – кажущихся сейчас пустыми и бессмысленными, – он просто повернулся к Кролоку и осторожно взял его руку в свои. – Все однажды растворится в вечности. Придет черед и твой, и мой, – тень печали, мелькнувшая в глубине глаз графа, не исчезла, хотя он улыбался, – и этого замка, и даже мира. Альфред нередко видел графа таким: задумчивым и скорбящим о прошлом и будущем. Он уже понял, что с годами тоска на дне его глаз станет только глубже, и со временем и вовсе перестанет пропадать из его взгляда. Герберт говорил, что уже давно не видел в глазах отца живых искр – пока на пороге замка не появились они с профессором. Виконт не мог сказать наверняка,знал ли его отец о гостях заранее, ждал ли, и предполагал ли, что наконец-то обретет ученика, которым не смог стать его сын. И тем более не знал, что отец вдруг обретет кого-то большего, чем просто ученик. Что не только не допустит обращения студента, но и сам не обратит в первые же ночи. – Но если этот момент неизбежен, разве мы не должны наслаждаться каждым днем? – Альфред сделал шаг к Кролоку, продолжая держать его за руку, и задрал голову. Граф был значительно выше его: стоя вплотную, Альфред утыкался носом куда-то чуть ниже ключиц. Вторая рука графа – холодная, как и воздух вокруг – легла ему на талию, не давая возможности сделать шаг назад, даже если бы Альфред вдруг захотел сделать его. – Я бы предпочел, чтобы ни день, ни ночь, в которые мне придется расстаться с тобой, никогда не наступили. Альфред улыбнулся. Он тоже не хотел расставаться, но – пока – был готов рисковать и оставаться живым в полном смысле этого слова. Несмотря на то, что жизни людей в сравнении с бессмертием вампиров были слишком скоротечны, а болезни могли настигнуть внезапно, не оставив и шанса на спасение. Но…Пока он не хотел лишаться возможности по-настоящему греть графа – Готтлиба – и не хотел перестать ощущать поразительную разницу их температур, особенно в те моменты, когда Кролок был голоден. Сейчас, Альфред чувствовал, что начинает замерзать. Его собственного тепла не хватало на них двоих, а сквозняк, гуляющий по коридорам замка, никуда не исчезал. Но чтобы согреться, следовало бы дойти до комнаты: любой, из тех немногих, где было бы натоплено. Но чтобы пойти нужно было не только предложить это графу, но и отстраниться от него, и этого Альфред делать совсем не хотел. Может, в объятиях графа, с его ладонью у сердца, было не так тепло, зато – уютно. – Ты замерз. – Кролок не спрашивал. Знал, будто только прочитал мысли. Он поправил шаль, уже слегка съехавшую с плеч Альфреда и, не мешкая, легко подхватил его на руки, вынуждая обнять себя за шею. – Идем. Альфред не успел даже ойкнуть, только широко распахнул глаза от неожиданности. Пытаться протестовать или врать, что ему ничуть не холодно, было бессмысленно – можно было только обнять покрепче и, прикрыв глаза, украдкой смотреть на лицо графа. Любоваться нечеловеческой застывшей красотой и ловить себя на желании (почти постыдном) поцеловать бескровные губы, отдающие синевой вовсе не из-за помады. Ему чудилось лукавство в графской улыбке, словно он догадывался – опять – о чем Альфред думает. Граф и в самом деле умудрялся, не умея читать мысли взаправду, читать Альфреда как открытую книгу. Чувствовать его и понимать иной раз едва ли не лучше, чем Альфред понимал сам себя. Возможно, сказывались прожитые годы, за которые граф несомненно стал старше и мудрее, а значит мог – должен был – лучше разбираться в людях. Альфреду на мгновение стало почти стыдно. А граф продолжал улыбаться. Тепло, и с такой нежностью во взгляде, что Альфред мог только смущенно отводить взгляд, чувствуя, как щеки заливает румянцем. До графа на него никто не смотрел так. И никто не называл его “mein Schatz”. *** Они приходят в кабинет, и граф, опустив Альфреда на кресло у камина, ворошит догорающие поленья и кладет новые. Здесь тепло, но граф уверен, что недостаточно для хрупкого организма человека. Пока Кролок разводит огонь, Альфред успевает пройтись по кабинету и даже выбрать книгу из тех, которыми заполнены стеллажи вдоль стены. Он выбирает наугад и так же наугад открывает страницу, прежде чем сесть к графу на колени, прислонившись спиной к его груди. Стихи в книге не знакомы Альфреду, и он читает вслух – как это часто бывало, когда они проводили время в обществе друг друга: – Так пей, вкушай веселье! Тревоги прочь, Покуда нас отселе Не вырвет ночь. Не внемли укоризне — И ты поймешь, Что, отдаваясь жизни, Ее берешь…* – Mein Herz, du bist mein Leben. – Шепчет граф, и Альфред поворачивается с улыбкой на губах и целует – мягко, чувственно – одним поцелуем выражая все, для чего не может подобрать слов. Стылой осенью в замке холодно. Но у камина, в объятиях графа, Альфред холода не чувствует. Только тепло и нежность. И он надеется, что эта ночь – далеко не последняя, и что бы ни происходило в мире за пределами замка, они будут рядом.