Смерть и золото

Кобылка Вейрена цокает по дороге, за ним катится, подпрыгивая на булыжниках, крытая телега. Зимнее месиво серо-бурого снега отступает, когда они спускаются с гор и направляются на юго-запад, к Корролу. Каждый проходящий час приближает Вейрена к страшному, но неизбежному разговору, который он успел прокрутить в своей голове сотни, если не тысячи раз. В повозке, трясясь в гробу, едет тело Жана, фут за футом приближаясь к дому, приближаясь к месту, которое оно уже не покинет. Утро сменяется вечером, но они не останавливаются — Вейрен и один из стражников из Коррола, не проронивший ни слова с начала их пути. Темнота окружает их, скалится злорадно ухмыляющимися обрубками лун, хватает за плечи и заползает под рубаху, но Вейрен уже не боится: его страх сейчас сидит у себя дома, ничего не подозревая, ожидая возвращения сына. Он помнит каждое мгновение, пока Жан был жив, каждое его слово и каждый вздох, но дальше всё сливается в мешанину из мелькающих картинок: тело Жана нужно было отнести в Бруму, омыть и переодеть, нужно было купить гроб и закутать обожжённую голову в чёрное сукно, чтобы на оголённую огнём плоть не слетались мухи и чтобы матери Жана не пришлось видеть то, что осталось от его красивого лица и золотых волос. Вейрен действовал как заведённый, пока М’Зарра не окликнул его, моющего руки в тазу с ледяной водой с добрых полчаса, а ему всё мерещилась розоватая кровь. Вейрен трусит перед женщиной, которой нужно будет вернуть мёртвого сына, трусит перед Ресани и Пьером, перед всем Корролом — он бы лучше сразился с Мерунесом Дагоном на кулаках, чем въехал в городские ворота с этой повозкой, но продолжает путь, зная, что теперь это его ответственность. Жан смог прийти и умереть за него, и Вейрен не простит себе, если хоть чем-то не сможет отплатить за это. Повозка покачивается, ветер колышет натянутую над гробом ткань. Вейрен спешивается перед самыми воротами и набирает растущие у дороги ярко-жёлтые цветки и укладывает туда, где у тела располагается голова, оставляя один цветок себе и засовывая его в карман. Стражник ввозит повозку в город — жители оглядываются и перестают говорить и улыбаться, уже зная, что это значит. Вейрен собирается постучать, но дверь открывают, едва он заносит кулак. Светловолосая женщина смотрит на него с удивлением: — Господин Велас? А где же Жан? Из-за её спины выглядывает Ресани и, увидев лицо Вейрена, прикрывает рот руками и бормочет по-данмерски едва различимую молитву. — Я, — у Вейрена вдруг не хватает воздуха в лёгких, — я привёз его… его тело. Простите меня, — он опускается перед матерью Жана на колени, — простите меня. Мать Жана садится перед ним и обхватывает своими мягкими руками, и прижимает к себе, и плачет вместе с ним — горе связывает их, как невозможно тяжёлая цепь. Ресани зовёт Пьера где-то в глубине дома, пока они сидят на пороге, кажется, целую огромную вечность. Вейрен сминает цветок львиного зева в кашицу в своём кармане — больше некому врать, не перед кем притворяться всемогущим спасителем. — Вот и всё, — легко говорит собирающийся из света неясный отблеск, и Вейрен чувствует, что ещё одни руки будто невесомо обнимают его плечи, — вот и всё. Ты действительно это сказал. Я действительно мёртв.