Смерть и золото

Вейрен ловит себя на том, что оглядывается порой на пустоту за левым плечом, сам не зная, что ожидает увидеть. Сарвейна вздыхает — её полупрозрачный образ рябит в закатной рыжине и исчезает прежде, чем он задаст вопрос, сидящий в его грудной клетке, как смертельно опасный паразит. Кому он сдался, с рождения располовиненный, рассечённый на две части, одну из которых так рано перемололо колесо смерти? Вейрену не нужно напрягать память, чтобы вспомнить, как улыбался Альмардис, чтобы вспомнить его хитрые блестящие глаза, когда они играли среди болот и лугов там, в Морровинде, ещё до того, как Телванни разорвали его семью на части, — каждое его отражение, каждый блик солнца на его щеке, напоминающий прикосновение, был Альмардисом. Он вспоминает, потому что теперь может смотреть только назад, в прошлое, — как они приходили к самой кромке непроходимой трясины, посреди которой торчал Молаг-камень — вероятно, причудливо застывший кусок лавы с рогами-выростами, глядящими в плоское серое небо Горького берега. До камня было полторы сотни футов глубокой холодной трясины, тянущейся до самого горизонта с редкими бурыми островками, из которых, как из лысеющих голов, вырастали бесцветные нитки травы. — Знаешь, что, — Альмардис поднял округлую серую гальку и бросил: Молаг ответил глухим стуком и снова погрузился в молчание. — Папа приедет, и мы с ним отправимся на поиски сокровищ. Альмардис говорил с причудливым присвистом — два передних молочных зуба у него уже выпали, а у Вейрена ещё только качались: мать запретила трогать их, сказав, что всё исчезает в своё время, и была по-больному пророчески права. Вейрен вздохнул, как вздыхают взрослые, когда слышат наивного ребёнка: — Отец не приедет, Альм. Это была болезненная истина, но Вейрен знал её с того момента, как мать прервала его расспросы — холодно и тихо, сильнее прижав к себе маленькую Тависею, завёрнутую в красное одеяльце. Вейрен не помнил отца, но мать как-то в сердцах сказала, что они с Вейреном и Альмардисом с ним на одно лицо — рыжие вруны. Сердце тянуло куда-то вниз каждый раз, когда Вейрен об этом вспоминал, но разве они виноваты в том, какими вышли их лица? Вейрен смотрел на Альмардиса как на отражение и всё равно видел что-то куда более светлое, чем он сам. — Врёшь, — Альмардис перестал щербато улыбаться и заглядывал Вейрену в лицо, в точности зная, каким оно будет, если он лжёт. Вейрен опустил взгляд. Они не должны были чувствовать себя ответственными за это — два семилетних пацанёнка в невообразимой дали от части их жизни, всегда отчего-то отсутствующей, две маленькие вспышки света, оставшиеся без начала. Вейрен присел на корточки, рассматривая, как караван жучков переправлялся с камушка на камушек. — Ты ведь врёшь, да? — очень тихо спросил Альмардис. Поднявшийся ветер тряхнул его распущенные рыжие волосы и тут же улёгся в сухую траву. Трясина прямо перед ними по-прежнему оставалась безмолвной. — Я всё равно буду ждать его, понятно? Он придёт. На рог Молаг-камня села маленькая птичка, посмотрела на них, наклонив голову, своими блестящими зелёными глазками-бусинками, и тут же исчезла в подсвеченном жёлтоватым светом тумане. «Долго ждать придётся», — подумал тогда Вейрен. Блестящий чёрный жук, ползший по отвесной стороне скользкого камня, сорвался и ухнул в трясину — бурая вода всколыхнулась над ним и остановилась, словно ничего не произошло. — Я сам отыщу его. Только заберусь повыше и сразу его найду. Вейрену показалось, что какая-то высшая сила взяла эти слова, растянула в шёлковые ленты и связала их вдвоём и весь мир, чтобы держались, как намертво прилипшие друг к другу. Они пошли домой, понуро шаркая по земле, поели суп на ужин и легли спать. Рано утром Вейрен проснулся на своей циновке, когда в глаза светило наконец-то тёплое солнышко. Мать не разбудила его пораньше, наверное, сама уснув после целого долгого дня с Тависеей и её коликами. Вейрен повернулся набок и, ещё не открыв глаза, пробормотал: — Доброе утро, Альм. Циновка напротив была пустой и холодной, с небрежно накинутым на ворох подушек одеялом. — Альм? — позвал Вейрен так, чтобы не разбудить Сарвейну, но никто не откликнулся. Он встал, наскоро оделся, сунул ноги в незашнурованные сапоги и выбежал на улицу — что-то не давало ему покоя, отсчитывая каждую секунду с того момента, как Альмардиса не оказалось рядом. Он звал и звал, целое утро и целый день, бродя по зарослям, но в ответ ему только ухали невидимые птицы, разбуженные его криком. Под вечер, усталый и охрипший, он вышел к Молаг-камню, торчащему среди трясины, как надутый прыщ. Нога в кожаном сапоге наступила на кромку и провалилась в буро-зелёную жижу по щиколотку — ногу обдало оцепеняющим холодом. Вейрен отступил назад и сел в траву, пытаясь отдышаться и чувствуя, как воздух дерёт горло. «Только заберусь повыше и сразу его найду», кольнуло у Вейрена в сердце. У бесстрастно взирающего на него Молаг-камня был отколот один рог.