Смерть и золото

— Велас выглядит… необычно. — Молчи, а то пущу на воротник, hla daesohn. М’Зарра замолкает, и они идут дальше в наполненной взаимным раздражением тишине. Вейрен суёт руки в карманы и сутулится, прячась от любопытных взглядов, но на него всё равно оборачиваются, как на диковинку. Статуя вышла ужасной, конечно. Скульптор отчего-то посчитал, что будет очень художественно запечатлеть Вейрена в дурацком шлеме, делавшем его голову похожей на лагерную палатку со штырём, устремлённым в бледное небо. Вейрену не нравились глаза, не нравились неуместные (но такие удобные!) штаны, не нравилось одухотворённое выражение лица и… — О Вивек, я что, босиком? Закатывает глаза и просто старается не думатьслишком часто о том, что это, вероятно, будет его единственным портретом. Иногда он даже думает взять у графини адрес этого непризнанного гения, но всё как-то не доходят руки, и статуя по-прежнему стоит, напоминая всем о том сражении и лично Вейрену — что он нелепая босая картофелина. Ллевана уж точно смеялась бы каждый раз, когда проходила мимо, а Жан… Вейрен заставляет себя не думать. Заставляет себя ныть по поводу дурацкой статуи, фыркать, когда в таверне просят рассказать о Великих вратах, и не задерживаться надолго в Корроле, словно эти прятки хоть немного облегчают чувство вины. Вейрен заставляет себя не тосковать слишком сильно и не думать, что для него это пиррова победа — и только Мартин может заметить, как уголки его губ навсегда опустились вниз, оставшись только на слишком круглом каменном лице этой нелепицы в Бруме. Статуя нависает над ним, как вечное напоминание — от него останется что-то, что не исчезнет так просто, даже если он этого захочет. Вейрен останавливается, глядя, как снег тихо укрывает плечи его статуи пушистым белым плащом. Жан точно смеялся бы до кашля, увидев это уродство, думает Вейрен и сам не замечает, как улыбается.