Смерть и золото

Вейрену иногда кажется, что эту жизнь он получил взаймы, однажды сыграв с судьбой в кости и выбросив то ли одни шестёрки, то ли одни единички. Выходит из холодной вонючей камеры Имперской тюрьмы, поёживаясь под мелким дождиком — совсем осенним, хоть месяц Последнего Зерна ещё не истончился в мелкую золотую труху вместе с летом. — Думала, состарюсь, пока буду ждать тебя. У неё серая данмерская кожа, но глаза голубые, как небо после грозы — Вейрен узнаёт её мгновенно, словно они никогда и не расставались. — Ала. — Вейрен. Она отвешивает шутливый поклон — словно его отражение. Смеётся, и ветер треплет её волосы: чёрные, как вороново крыло. Совсем как у отца. В уголке Вейренова глаза Ойнаб на секунду мерцает серебром бесчисленных колец и испаряется, как утренний туман. — Ты всегда попадаешь в неприятности? — Не больше, чем обычно, девочка, — Вейрен пожимает плечами, пока они неспешно идут по улицам Имперского города. У Вейрена по спине пробегает холодок, словно за спиной мир совсем другой: словно там происходит что-то судьбоносное. Оборачивается, и мир подстраивается под его взгляд, притворяясь нормальным, но Вейрена уже не обмануть. На вопросительный взгляд Алы он только вздыхает: — Не обращай внимания на старика и его причуды. Лучше расскажи, как ты меня нашла. Они ночуют в таверне за городскими стенами, где Нерусса смотрит на него насмешливо, разливая эль по кружкам, и отправляются на север, к границе со Скайримом. Вести о смерти императора настигают их там, где сухая жёлтая трава покрывается первым инеем. Вейрен смотрит в огонь, теребя в руках алую ленточку, которой обвязывал волосы, и пытается не оглядываться — мир за его спиной объят огнём. Они добираются до Рифтена, и Вейрен обнимает Мирру, как две капли воды похожую на Ойнаба, разве что черты лица ещё не обточены горячим ветром пустошей. Когда Мирра называет его дедушкой, внутри Вейрена что-то наконец-то встаёт на место: это тот путь, который он согласен пройти вместо других, и даже открывающиеся всюду врата Обливиона начинают казаться чем-то, с чем они точно справятся, будто он привык иметь с этим дело. В день, когда на Рифтен опустился первый снег, Вейрен просыпается от боли в груди, словно рёбра стягивает до предела натянутая нить. Объятый огнём мир обходит его из-за спины и становится перед ним, глядя обожжёнными небесами в его глаза. — Мартин, — произносит он одними губами, сам не зная, отчего так горько и грустно. Нить дёргается и отпускает его, словно оборванная. — Мартин. — Что за Мартин? — Мирра садится рядом и подаёт пиалу с чаем. — Ты разговаривал во сне. Мама сказала, ты иногда видишь то, чего нет. Вейрен кивает, ещё не понимая, но чувствуя, что произошло что-то непоправимое. Мир за его спиной исходит гарью и пеплом и рассыпается в труху. — Не знаю, кто такой Мартин, — и словно бы произнёс что-то ужасное, закрывает рот рукой. — Какая-то чушь снилась, hla dalder, не слушай своего глупого деда, — улыбается и гладит девочку по голове. — Если не знаешь, то почему плачешь? Вейрен с удивлением касается мокрых щёк и осторожно вытирает слёзы, которых сам не заметил. — Иди, hla dalder, — бормочет Вейрен, не двигаясь. — Я скоро спущусь. Мир за его спиной нависает над ним вот-вот накроющей его волной. Вейрен вдыхает, как перед прыжком в воду, и оборачивается.