Смерть и золото

Мартин изучает его тело: медленно, дюйм за дюймом, пальцами, взглядом, губами и языком. Касается почти невесомо, осторожно, как будто Вейрен исчезнет из-под его прикосновений — большой палец скользит по выступающей ключице, задевает так и не снятый с шеи амулет, тускло блеснувший зачарованием. — Откуда он? — тихо спрашивает Мартин, касаясь белой полоски шрама под ключицей. — Дремора мечом резанул, думал, не выберусь, — отвечает Вейрен. Влажная от пота прядка волос приклеилась ко лбу и щекочет кожу, но у него нет сил даже пошевелить рукой. — Сам не заметил, как он подскочил. Теряю сноровку, — Мартин касается лбом его шеи, чувствуя вибрацию, пока Вейрен говорит, и то, как поднимается от каждого вдоха его грудь. — На мне всё заживает, как на собаке. Они оба знают, что у Мартина внутри всё тревожно сжимается от этих слов. Между рёбрами на правом боку у Вейрена виден неаккуратно зашитый белёсый шрам, изуродовавший небольшую чёрно-красную татуировку-птичку — у Мартина странное выражение лица, когда он на неё смотрит. — Ты тогда уже был в меня влюблён? — пальцы Вейрена перебирают Мартиновы волосы. — Ну… когда я принёс Розу. — Я не знаю, — честно отвечает Мартин и мягко касается шрама губами — грудная клетка Вейрена от этого расширяется и сжимается, изо рта вырывается взволнованный вздох. — Почему птичка? — Долгая история, — бормочет Вейрен, наблюдая за Мартином из-под полуопущенных ресниц. — Был один… шаман. Я жил с ним какое-то время. Он меня называл jubarhu-miluth, «маленькая птичка». Уж не знаю, подначивал ли он меня из-за того, что я провёл детство в рабской клетке, или почему-то ещё называл так. Он так никогда и не спросил. То, что осталось от рабского клейма на предплечье, по-странному жгло кожу временами, не давая о себе забыть. Мартин указательным пальцем провёл по чёрной линии, тонкой змейкой обвивающей запястье. — Jubarhu-miluth, — повторяет он за Вейреном — выходит слишком мягко по произношению. Они лежат в тишине: Вейрен — укрывшись до пояса покрывалом, Мартин — приложив ухо к его груди, слушая, как под рёбрами глухо бьётся сердце. За окном — чернильно-чёрная зимняя ночь, но в комнате светло от полудюжины зажжённых свечей. Длинные тени дрожат на стенах комнаты. — Метель гудит, — шепчет Мартин, закрыв глаза. Вейрен прислушивается к низкому гулу ветра за окном и как-то подсознательно считает, сколько осталось до момента, когда нужно будет собрать вещи и отправиться в путь. Гонит от себя эту мысль — если всё время думать о том, что грядёт, совсем потеряешь покой. Татуировка-петля на запястье призрачно давит на кости, сжимает, как сжимала бы рука. — Хватит, ещё слишком рано, — Мартин будто читает его мысли, и отчего-от от этого Вейрену только спокойнее. Он зарывается пальцами в отросшие Мартиновы волосы и улыбается: — Всё, всё. Пока солнце на взойдёт, я только твой. Мартин вздыхает: — Не думал, что буду воевать с солнцем. Его рука лежит там, где шрам рассекает птицу надвое — там чувствуется, как кровь пульсирует в сосудах, размеренно и убаюкивающе.