Смерть и золото

Сарвейна сказала ему как-то: начнёшь привыкать к плохому — начнёшь исчезать. Вейрен старался, правда — вытаскивал себя за шиворот, покорёженного, едва живого и очень злого на мир, и превращал эту злость в силу пойти сражаться дальше. Вставал, вытирал кинжал от крови, залечивал раны, как мог, и снова бросался в самую гущу событий. — Тебе бы поспать, — тихо говорит Городская Пловчиха. Вейрен поднимает к небу кружку с элем, про себя молясь Троим, чтобы он и правда смог уснуть. Чтобы руки больше не были черны от крови, грязи и копоти, чтобы они не тянулись к кинжалам с такой лёгкостью и повседневностью. Улыбается Пловчихе, скрывающей своё беспокойство за болтовнёй — если он остановится хоть на минуту, если позволит хоть секунду промедления… Никто уже не сможет спать спокойно. У кого-то в мире должны быть грязные руки, повторяет себе Вейрен. Кто-то должен стать дьяволом, чтобы спасти всех остальных. Он думает временами — не слишком ли много на себя берёт. Потом небо над головой зловеще багровеет, а за его спиной — испуганные селяне, и тогда Вейрен — всё, что отделяет их от неминуемой мучительной гибели. Он знает, как на самом деле ничтожен. Как мала эта спина, за которой — весь ведомый ему мир. Знает, что он — не больше, чем маленькая, выбившаяся из сил птичка, летящая против ветра, что рано или поздно он уже не сможет подняться, не сможет срастить сломанные кости и разорванную плоть. Он знает, что одна маленькая птичка — это больше, чем вообще ничего. Вспоминает об этом, входит во врата Обливиона и готовится к битве, как всегда, как десятки раз до этого — без надежды на победу, без награды и без свидетелей, просто потому что спасти кого-то всегда лучше, чем не спасти никого. — Кто спасёт тебя? — спрашивает Сарвейна. Её образ дрожит в раскалённом воздухе Мёртвых Земель, и Вейрен смаргивает это видение, не зная, что ему ответить. И идёт вперёд, и бьётся с дремора и кланфирами, и карабкается наверх, не останавливаясь даже для того, чтобы перевести дыхание. Дремора на самом верху башни, прямо в футе от сигильского камня, успевает нанести удар прежде, чем Вейрен наносит свой. Он слышит, как хрустит его ключица и чувствует, как меч рассекает кожу и плоть. Они оба падают на покрытый горячей пылью пол — дремора корчится, съедаемый ядом, и, наконец, затихает. Вейрен старается дышать. Переворачивается на спину, смотрит в алое грозовое небо и понимает, что больше не может подняться. Рука не слушается, из раны льётся и льётся красная кровь. Нет сил даже на то, чтобы остановить кровотечение. Вейрен чувствует, как в носу неприятно щиплет и как глаза наполняются жгучими, болезненными слезами. Всхлипывает, содрогаясь всем телом, и не может контролировать то, как рот кривит уродливой дугой и как слёзы скатываются из уголков глаз, оставляя светлые дорожки на потемневших от копоти скулах. В груди всё горит и сжимается в один сплошной комок боли. — Прости меня, — одними губами произносит Вейрен. Из-за слёз всё видится размыто, как колышущееся чёрно-красно-оранжевое марево. Пол обжигает кожу, но с каждой секундой, пока кровь покидает его тело, становится всё холоднее. — Прости, я не смогу к тебе вернуться. От этой мысли в два, в три, в десять раз больнее. Вейрен старается дышать, старается зацепиться за что-то, что удержит его в сознании. Он ушёл из Храма повелителя облаков три дня назад. Мартин уткнулся носом ему между лопаток, когда он собирался встать с кровати. «Не уходи, ещё не рассвело» Светает теперь слишком поздно. Вейрен выбрался из тёплых объятий, оделся, собрался и ушёл, пока соблазн остаться в постели с Мартином до скончания веков не пересилило то, что тянуло его в самое пекло. Однажды он вернётся к Мартину и останется навсегда, утешал он себя, ещё чувствуя призрачные поцелуи на щеках и шее. — Я не смогу вернуться, — маленькая птичка перестаёт махать крыльями и камнем падает вниз. В конце концов, он и так сделал очень много хороших вещей. Какой прок от одного воина, если рано или поздно падёт любое войско? — Поднимайся, — услышал он. Сарвейна склонилась над ним — маленькая искорка его памяти. Приятно, что она ещё с ним. — Привыкнешь к плохому — исчезнешь. — Может, я хочу исчезнуть. Сарвейна качает головой. Вейрен замечает, что рана постепенно перестаёт болеть. — Один день, — прошептала его давным-давно мёртвая мать. — Дай себе ещё хотя бы один день. И исчезает, едва Вейрен решается пошевелить пальцами. Заклинание исцеления потихоньку затягивает края раны, сознание постепенно возвращается к нему. Он встаёт на ноги, смотрит на зловеще сверкающий сигильский камень, парящий в металлическом ободе, и говорит: — Один день. Его выбрасывает обратно, под звёздное ночное небо и мягкий свет Массера и Секунды. Вейрен смотрит куда-то вверх — может, немного дальше, чем просто на луны и звёзды, и вздыхает почти с облегчением. Один день — это, на самом-то деле, очень долго. Одна маленькая птичка, летящая сквозь бурю — это всегда бесконечно больше, чем ничего.