Смерть и золото

Дым был повсюду: стелился золотистым покрывалом от моря и до самого Молаг Амура, горьким комом застревая в горле и царапая его до кашля. Ойнаб подкинул в воздух резные деревянные кругляшки с выкрашенными киноварью символами — крючковатые черные пальцы дрожат: его Линиям осталось всего ничего трепетать на этом ветру. Ничего, ничего, думает он, разглядывая символы, алеющие под рассеянным желто-оранжевым светом. Теперь у Вейрена в судьбе только смерть да золото, струятся сквозь время, сквозь дым, сквозь железо, сквозь кровь. Ойнаб поднялся на ноги, силясь сквозь дым разглядеть полупрозрачный сгорбленный силуэт, устало бредущий сквозь плотную завесу дыма. Солнце едва-едва дотягивалось до него, мягко ложась на потемневшее от сажи и крови лицо. Порыв ветра слегка рассеял дым, как будто кто-то отдёрнул занавеску — и позади силуэта появилась объятая огнём башня Телванни. Сквозь дрожащее оранжевое пламя было видно только обуглившиеся грибные шляпки, тут и там покрытые белесыми пятнами пепла. Сегодня всё восточное побережье объяло пламя. Силуэт приблизился достаточно, чтобы Ойнаб разглядел его лицо: под красным слоем крови и чёрным слоем сажи осталась только усталость — ни радости, ни удовлетворения. Вейрен приблизился, выронил из рук костяной Ойнабов кинжал. — Прости, gaharihn, — упал на колени, сам уже не более, чем просто оружие. Жажда мести ушла, но на её месте ничего не появилось: только огромная чёрная пропасть там, где обычно располагается сердце. — Ты сделал всё, что хотел? — тихо спросил Ойнаб, глядя вперёд, на дым. — Да, — послушно ответил Вейрен, склонив голову. Ойнаб положил ладонь на грязную рыжую макушку, чувствуя, как Вейрен потянулся за этим прикосновением, расслабляясь и как будто оживая. — Никого не осталось в живых. Я убил каждого лично, а затем сжёг всё. Вейрен говорил спокойно, как о чём-то само собой разумеющемся и очень простом, что не хотелось даже пояснять. — Ты ненавидишь меня? Вопрос был неожиданным, так что Ойнаб даже хмыкнул и поднял тяжёлые брови. Затем опустился на колени рядом с Вейреном и осторожно провёл пальцами по его щеке, стирая грязь: — Нет. Объяснять не хотелось. На что-то в этом мире ни у кого не хватит сил, и Ойнаб не хотел пытаться. Хотел только обнять, прижать к себе всё, что от Вейрена осталось, спрятать его от всего света у себя на груди и не оставлять, пока будет время. Линии мягко качались на ветру, и сквозь дым Ойнаб видел их концы. Ничего, думал он, пока его руки лежали на Вейреновых плечах, ничего. У них будет время, чтобы подготовиться — или хотя бы попрощаться. Пока дым висел над их головами, тяжёлый и густой, у них было всё время в мире. Вейрен подался вперёд, позволяя себя обнять, и глухо сказал Ойнабу куда-то в ключицу: — Я устал, gaharihn. Я так устал. И больше ничего не говорил.