Смерть и золото

Сарвейна учила его вышивать. Маленькая Тависея сидела на полу, играя с соломенными куклами в крошечных кафтанчиках и платьях из обрезков тканей, пока Вейрен, тяжело пыхтя, пытался совладать с блестящей иголкой и своими неуклюжими пальцами. Нитки торчали отовсюду, но Сарвейна только терпеливо повторяла: — Нитку выводишь на лицевую сторону, делаешь стежок, — руки, загрубевшие от тяжелой работы, легли на маленькие руки десятилетнего мальчика, направляя их движения, — потом прокалываешь нитку стежка, вот так, — пальцы двигались изящно, но для самой Сарвейны вышивка была занятием из прошлого, не связанного со службой ординатором и ежедневной рутиной на ферме. Но руки всегда помнят больше, чем голова. Вейрен склонился над полотном, почти уткнувшись в него носом, и Сарвейна шутливо похлопала его по спине ладонью: — Не горбись. Прямая спина лучше, чем кривая. Вышивка давалась с трудом. Нитки запутывались, завязывались узелками и никак не могли уложиться в нужный узор. Их красные огрызки свисали тут и там по всему полотну, когда Вейрен, громко фыркнув, бросил круглые пяльцы на пол. Сарвейна посмотрела на него, поджав губы, но ее голос был мягким: — Мы можем начать сначала. — Я не хочу сначала, — буркнул Вейрен. — Вышивка — это глупо. — Вейрен… — Это глупо! Глупо! Я ненавижу все это! — закричал он и выбежал из дома — как был, босиком и в домашней зеленой рубашечке, по воротнику вышитой цветками коды. Ветер порывисто дул ему прямо в лицо, холодя распаленные щеки. Мать не могла за ним пойти: после вторых родов ее шаг стал медленным и тяжелым, она не могла, как раньше, ловко подняться с места и, чуть пританцовывая, с какой-то особенной легкостью скользить по деревянному полу их дома. Вейрен думал, что злился на это, но оказалось, что на самом деле грустил. Он бродил один почти до заката, пока голод не взял верх над гордостью и обидой и пока его ноги не устали и не онемели от ходьбы по камням и жесткой траве. Когда Вейрен уже почти добрался до дома, он услышал совсем тихий, неясный голос: — Не ходи туда. Он обернулся, но никого не было. Красные ленты где-то глубоко внутри него тревожно всколыхнулись, стягивая ребра болезненными узлами: — Не ходи туда. Из дома послышался вскрик его сестры — и тут же умолк. Вейрен застыл на месте всего на секунду и затем опрометью бросился к двери, где его больно схватил за плечо солдат в шлеме, формой напоминающем жучиную голову. Он плохо помнил, что было дальше. Помнил, что Тависея плакала и тот, второй, солдат не знал, как ее угомонить. Помнил, что один из них вел Сарвейну, когда она посмотрела на него очень строго и очень спокойно: — У тебя есть шанс. У меня — нет. Вейрен помнил, как в руке у нее что-то блеснуло. Это, кажется, был небольшой ножик, который они использовали, чтобы подрезать нитки при вышивке — лезвие небольшое, изогнутое, наточенное только сегодня. Он помнил, как матерился солдат, когда Сарвейна вырвалась из его рук, но не сдвинулась с места — лишь ее руки взметнулись к шее. Он помнил, что на нем была кровь, и на полу была кровь, и все было в крови. Тело осело на пол, к ногам солдата. — Заканчиваем тут и выдвигаемся, — пробормотал один из них, и больше Вейрен ничего не помнил. Но руки всегда помнят больше, чем голова — Вейрен сидел в комнате Мартина, слушая, как тот посапывает во сне, и вышивал. Нитка — на лицевую сторону, делается стежок. Потом — с изнанки внутрь стежка, аккуратно затягивается красная ниточка.