Смерть и золото

Монетка с тихим звяком взлетела в воздух, приземлилась на раскрытую ладонь Мартина — и впервые за две недели им выпал дракон. — Самое время пойти поохотиться на оленей, — воодушевился Вейрен, вскакивая с места и хватая недавно починенный эльфийский лук. — Тебе точно должно понравиться, в лесах к востоку отсюда есть на что посмотреть… — Отведи меня в Кватч, — выпалил Мартин и тут же замолчал, пытаясь по изменившемуся лицу Вейрена понять, насколько была жалкой эта попытка. Вейрен положил лук обратно на стол и присел на корточки перед Мартином: — Это может быть опасно. Между Храмом и Кватчем — почти вся провинция, и всюду открываются врата в Обливион. Я не знаю, смогу ли я защитить тебя. Он вздохнул, поднимаясь и отворачиваясь, думая о чем-то своем, не особенно оформившемся в связные мысли. Мартин продолжал неподвижно сидеть, не издавая ни звука, и с каждой секундой, тишина в комнате становилась все более невыносимой. — До Кватча полтора дня пути верхом. Джоффри надерет мне зад, если узнает, а он узнает, — Вейрен фыркнул, — его соглядатаи целый вечер бродили за нами по Бруме, даже жутко. — Я не ребенок и мне не нужны соглядатаи, — устало сказал Мартин, всплеснув руками. — Вам обоим не мешало бы это понять. — Ты, возможно, последняя надежда всего мира на спасение, уж прости, что оберегаем тебя от случайного скампового огненного шара в затылок. Они снова замолчали. Вейрен оперся спиной о хлипкую дверь и украдкой взглянул на Мартина: черты его лица будто бы менялись, стоило ему разозлиться, и тогда сквозь лицо священника проступало лицо императора: нахмуренные брови становились тяжелее, плечи распрямлялись, глаза блестели каким-то особым образом. Вейрен хотел сказать Мартину, что недовольство делает его похожим на отца, но не стал. Хотел сказать, что прикладывает до смешного много усилий, чтобы удержаться и не провести рукой по встрепанным Мартиновым волосам, узнавая, насколько они мягкие, но не сказал. Он взял со стола лук, колчан со стрелами, подхватил брошенные у двери переметные сумки, звякнувшие пузырьками с зельями в них, и сказал: — Собирайся. Рассвет скоро. Джоффри не остановит нас, если не поймает. Они выехали за пару часов до восхода. Шел снег и стояла полная тишина, нарушаемая только хрустом снега под лапами редких ночных зверей. Вейрен кутался в плащ и старался не задремать: за последнюю неделю событий выдалось много, и он не успел как следует выспаться, надеясь, что после ночных посиделок с Мартином можно будет завалиться на жесткую и резко пахнущую соломенную постель в казармах Клинков и все-таки поспать. За тот день Мартин, кажется, не проронил ни слова, трясясь в седле на своей бодрой кобыле и не подавая виду, что устал. Он отстраненно разглядывал далекие и расплывчатые очертания заброшенных фортов, маленьких ферм и заросших травой и мхом пещер, цеплялся взглядом за темные стволы деревьев в Великом лесу и за причудливые силуэты айлейдских руин. Они выехали к воротам Коррола под вечер, закупились едой и снова отправились в путь, остановившись уже глубокой ночью, когда от усталости начали слипаться глаза и перестали слушаться руки. Вейрен расстелил спальные мешки, развел костер и улегся было спать, когда Мартин, не отрываясь глядевший на пламя костра, спросил: — Каким ты помнишь Кватч? Вейрен вздохнул и сел на спальнике. — Мартин, я видел, как его уничтожили даэдра. Все было в огне и пепле, мертвые тела, всюду скампы и дремора, и небо… — Все в пламени, — закончил за него Мартин и опустил голову. — Я не должен был отправляться туда, извини. — Мы все куда-то идем, — пожал плечами Вейрен. — Может, тебе нужно идти именно туда. Он снова укутался в теплое меховое одеяло и наконец-то крепко уснул. Остаток дороги до Кватча был недолгим. Вейрен издалека заметил чернеющие развалины на высоком холме, и с каждым футом на сердце у него становилось все тяжелее, и Мартин выглядел все беспокойнее. Когда солнце достигло зенита, они поднялись на гору. Палаточный лагерь, разбитый беженцами еще несколько месяцев назад, частично превратился в более-менее устойчивого вида хижины, а частично просто исчез. Городские стены, с выщербинами и черными пятнами от огня, были кое-как залатаны где камнем, а где просто деревом, ворота были сколочены из досок и непрочно держались на стареньких петлях. В городе несколько домов были жилыми, но большая часть лежала в руинах — вся восточная часть города была выжжена дотла, а то немногое, что осталось целым, было использовано для восстановления других домов. Редкие жители смотрели на них с удивлением или подозрением, кто-то, кажется, окликнул Мартина по имени, отчего тот вздрогнул, но нашел в себе силы поздороваться в ответ. Часовня по-прежнему лежала в руинах. Упавший шпиль до сих пор лежал на земле, засыпанный пеплом, пылью и разноцветными осколками разбитого витража. Внутри было пусто и тихо, скамьи все еще стояли где попало, свечи валялись на полу. В воздухе висела пыль и влажный сладковатый запах плесени. Мартин провел рукой по скамье, стирая пыль, и тихо сказал: — Я не думал, что увижу ее заброшенной. Столько лет я проводил здесь проповеди и службы, и теперь… — он сел на скамью, разглядывая остатки витража и синее небо, проглядывающее через дыру в стене. — Теперь, может, мне самому не помешала бы проповедь. — Прости, — усмехнулся Вейрен, — проповеди не совсем по моей части. По крайней мере, не с вашими богами. Но я могу помочь прибраться здесь, если хочешь. Мартин улыбнулся и кивнул. Они поставили на место скамьи, одолжили у живущего неподалеку альтмера метлу и вымели пыль и осколки, оттерли уцелевшие витражи и вытряхнули грязь из ковров. Спустя час к ним присоединилась пожилая имперка, жившая в маленьком домике недалеко от ворот, затем — еще несколько местных жителей — ни о чем не спрашивая, ничего особенного не говоря. К вечеру часовня была похожа на то, чем была до осады Кватча. Жители собрались на скамьях, готовые послушать своего священника, и Вейрен вроде бы тоже собрался слушать, но слишком быстро задремал, согретый закатным солнцем, и проснулся, только когда последние отсветы заката уже почти погасли на темно-синем безоблачном небе. Мартин сидел рядом с ним, в своей старой ризе священника, запыленной во время уборки. — Я не хочу, чтобы ты помнил только эти развалины, — тихо, но твердо сказал он. — Это был мой город, и он был самым лучшим, что я знал в жизни: его цветущие сады, густой лес, растущий за городскими стенами, эта часовня, в которой часто собирался почти весь город… Я хочу, — Мартин взволнованно поправил волосы, — я хочу, чтобы ты помнил то же, что и я, все те годы, что я здесь провел, уверенный, что тут мое место. Потому что несправедливо узнать об этом городе, когда его не стало. Вейрен вздохнул и улыбнулся: — Я запомню кое-что другое. Буду вспоминать, как скромный священник вернулся в разрушенный город и провел там первую за много недель проповедь. Как я помогал ему приводить часовню в порядок, как делил ужин с местными жителями, не потерявшими надежду. Может, тех садов уже и не вернуть, Мартин, но ты ведь вернулся не к садам. Они еще долго сидели в тишине, пока небо совсем не почернело и не покрылось сияющими звездами, а в часовне не стало совсем холодно. Вейрен снял с себя плащ и положил на плечи Мартина: — Я подожду снаружи. Приходи, когда будешь готов отправиться обратно.