Смерть и золото

Этой весной, когда хоть немного потеплело и стало возможно выйти на улицу без большого шанса подхватить насморк по дороге до храма, Вейрен собрал немного вещей из таверны в Альд’руне в старый кожаный рюкзак, отдал ключи своей разносчице и вышел за порог. Мир казался большим и не слишком дружелюбным, как и всегда, и Вейрен отправился куда глаза глядят — сначала на север, потом — долго — на восток, потом на юг, не считая ни шагов, ни дней. Честно говоря, он и сам не знал, куда идет. Знал только, что уже не сможет без дороги, без пепельных бурь, гудящих над его крохотной палаткой, без вечеров каждый раз в новой таверне, когда сплетни из разных городов сплетаются в одну бессмысленную захватывающую историю, без потрескивания дров в костре и незамысловатой работенки за еду, ночлег и символическую плату. Он шел и шел, не думая вообще ни о чем, зная, что впервые за много лет он просто свободен. Весной на побережье совсем не так, как зимой, и дело не только в другом ветре. Вейрен шел мимо извилистых силуэтов телваннийских башен, мимо имперских крепостей и мимо порастающих хилыми травами даэдрических руин и видел, что весна ничто не оставляет без изменений, перекраивая все под себя, и чувствовал, как и сам потихоньку перекраивается. Лодочник из Воса довез его до Садрит Моры в благодарность за охоту на диких гуаров, в Садрит Море пришлось брать заказ на захудалую бандитскую шайку, чтобы, наконец, нормально поесть и добраться до Эбенгарда. Там наняться охранником для имперского толстосума и попасть на корабль с Вварденфелла было проще простого — достаточно было уметь держать меч в руках и уболтать страдающего легкой паранойей капитана. В день отплытия, еще задолго до рассвета, Вейрен пробрался в Вивек к алтарю на храмовой площади и горячо помолился за весь Морроувинд, за себя и за свою таверну в Альд’руне, после чего с легким сердцем отправился на борт «Идущей На Массер». Был первый день лета, когда его ноги коснулись твердой земли, и почти его середина, когда он, изрядно потрепанный и уставший, наконец, добрался до Сиродила, встретившего его теплым ветерком, шуршащим среди густых крон деревьев, и теплой постелью в таверне, где молодая вдовушка накормила его за рубку дров, а ночью составила ему компанию в маленькой уютной комнатушке на втором этаже. Лето летело быстро, так, что Вейрен не заметил, как наступил месяц Последнего Зерна и мир погрузился в хаос. Странно, но тогда лето будто бы специально было самым погожим и солнечным, будто вместе с армией монстров Мерунес Дагон принес еще и теплые солнечные деньки. Вейрен тогда удивлялся, как тихо и спокойно небо после закрытия врат Обливиона, словно бы и не было здесь портала в саму преисподнюю. В Сиродиле было чем заняться, когда погода так хороша — от охоты на пум до сбора странных кореньев по просьбе какого-то немного поехавшего алхимика. Платили не сказать чтобы много, но, оставшись наедине с собой, без беготни и борьбы за собственную жизнь… Что Вейрен собой вообще мог представлять? Вейрен бежал, и осень бежала впереди него. В первый день Огня Очага он просыпается в Храме Повелителя облаков, лежа на своей лежанке и слушая, как вокруг него неспешно начинается новый день, Клинки бряцают пластинчатыми доспехами и катанами, где-то над его головой, может, уже не спит Мартин. Мартин отчего-то всегда ассоциировался с осенью. От него всегда веяло уютом и спокойствием осенних вечеров, проведенных в неторопливых мелких домашних делах или в кресле с хорошей книгой, веяло чем-то необъяснимо нужным и важным. Осень была повсюду, пробиралась в каждый закоулок и лезла за воротник, пробегаясь по спине мурашками. Ко второй декаде месяца Начала Морозов Вейрен прикупил плотный шерстяной плащ и теплый спальник, а в тавернах все чаще заказывал горячее вино с пряностями вместо привычного меда. Уже давно заживленная Мартином рана от отравленной стрелы в груди призрачно болела по ночам, если было особенно холодно. Вейрен бежал что есть сил, но осень всегда бежит быстрее. В первый день зимы, когда недавно выпавший снег остался лежать, не тая, Вейрен отвлекся от безуспешной варки очередного зелья для Университета волшебства и остаток дня просто пялился в окно, прихлебывая чай из огромной глиняной кружки и ни о чем не думая в уютном зимнем оцепенении. Во второй день зимы он выдвинулся в путь еще до рассвета, чтобы обязательно рассказать Мартину, как пахнут покрытые снегом морозные ягоды и как красиво выглядят снежные шапки на крышах домов. Потому что зимой Вейрен неимоверно скучал по маленькой таверне в Альд’руне, в которую уже больше никогда не вернется, а если скучаешь по дому — непременно направляйся к Мартину, уж это темный эльф знал прекрасно. — Тебе стоит чаще бывать в городе, — вместо приветствия сказал Вейрен, кидая на кровать Мартина свой присыпанный снегом плащ и рюкзак и располагаясь в глубоком мягком кресле. Будущий император скептически взглянул на него поверх очередной непонятной книги, которую изучал, наверное, уже целую вечность, но затем только вздохнул и вернулся к чтению. — Очень смешно, — фыркнул Мартин. Вейрен поднялся, взял руку недоумевающего священника и в его раскрытую ладонь вложил блестящий золотой септим. — Может статься, что это тот, который изменит мою жизнь, но мне не слишком-то жалко, — тихо сказал темный эльф. — Подкидывай. Если выпадет лицо твоего лучезарного предка, останешься корпеть над книгами всю ночь. Если дракон, — глаза Вейрена задорно сверкнули, — ты позволишь мне похитить тебя до рассвета. Мартин поднял брови, но зажал септим в кулаке: — Технически, это не будет похищением, если я согласен… — монетка с тихим звяканьем взлетела в воздух и упала точно на ладонь Мартина имперским драконом вверх, — а я согласен. В четвертый день зимы Вейрен одолжил Мартину свой теплый плащ и показал ему свой любимый трактирчик в Бруме, заставил его играть в кости — и выиграть им бесплатную выпивку — и на время почти забыл об Альд’руне. Может, весной он снова соберет вещи и исчезнет, направившись куда глаза глядят, может, это последняя его зима, а, может, это последняя зима во всем мире, но пока он видит, как снег медленно падает на длинные Мартиновы волосы и тот улыбается чему-то своему, исчезать совсем не хочется.