Neon Blue

Все началось так: скрип стираемых об асфальт шин и мелькнувшие неоновым-голубым в свете фар глаза. А может, все началось раньше, тогда, когда Чан покидал «Кошкин Дом» с тяжестью на душе, а Джисон после неделями пытался вытащить его из панциря, под который Чан спрятался, чтобы переварить и принять несправедливость мира, в котором они жили. А может, раньше, когда уверенно подошедший к их столу танцовщик вдруг одним плавным движением перекинул ногу через бедро Чана и без лишних слов забрался к нему на колени, беззастенчиво положив руки Чана на свою просто-таки неприлично узкую талию. А может, ещё раньше, когда Чан переступил порог вычурного, сверкающего огнями, блёстками, бликами зеркал и позолотой, заведения и впервые столкнулся взглядом с танцовщиком, что, прогнувшись в спине, медленно сползал по пилону вниз, держась за него только своими бесконечно длинными ногами. Наверное, все началось в тот момент, когда Чан застыл, как завороженный, забыв, как моргать. Или в тот момент, когда танцовщик приземлился на лопатки, сделал грациозный кувырок через них вперёд и изогнулся задом вверх на зеркальном полу, прогнувшись в пояснице так, что Чан всерьез задался вопросом, действительно ли у гибридов есть кости, и из чего состоит их позвоночник. Или тогда, когда танцовщик уложил голову на сложенные на полу руки, покачивая тазом и пушистым хвостом с ним вместе из стороны в сторону, не отводя от Чана электрически-синего взгляда, острого, давящего — гибридам вообще нужно было моргать? — и улыбнулся уголком пухлых губ. Чан не обратил внимания тогда ни на его наготу, ни на уши, ни на украшения на теле танцовщика, ни на вульгарно блестящие стразами подвязки и цепи на его бедрах. Смотрел только в глаза. Да, наверное, все началось в этот самый момент. Так что вот, как всё было: глухой удар по бамперу, жмущееся к стене в темноте долговязое тело и предупреждающее шипение. Судьба привела его в руки этого котёнка, чтобы тот за каких-то пару часов вырвал ими из чановой груди сердце и оставил себе. Чтобы было больнее вспоминать, когда судьба разлучит их на долгие месяцы опять. Видимо, у Чана была хорошая карма. Он был состоятельным, успешным человеком из любящей семьи, у него было практически все, о чем можно было мечтать — заработанное упорством и честным трудом хорошее имя, верные друзья и устойчивое положение высоко на социальной лестнице. Как в плохой мелодраме: щедрый, добропорядочный богач, которому не хватало только любви. Одинокий в своей элитной стеклянной коробке на высоте семидесяти этажей. Но так как у Чана, видимо, была хорошая карма, судьба вновь столкнула его с Джинни. Так что все было так: он безнадёжно влюбился в гибрида-танцовщика, для которого был всего лишь очередным кошельком, который Джинни нужно было опустошить, не первым и даже не последним за ночь, и совершенно глупо, совершенно по-детски потерял покой и сон из-за него, не зная о нем ничего, кроме прайс-листа и сценического псевдонима. Но Чан просто чувствовал, что Джинни особенный. За те пару часов, что они провели, болтая за слабоалкогольными напитками, он почувствовал в нем какое-то глубокое, интуитивное узнавание, что-то родственное и близкое. Их владелец тоже знал, что Джинни особенный, потому отказался продавать его Чану и отпускать из клуба. Так что Чану пришлось оставить гибрида там, и он старался просто забыть об этой ночи неделями, пока Джинни — совершенно неожиданно и непредсказуемо — не выскочил под колеса его машины из какого-то грязного переулка. Тогда Чан вышел из машины, убедился, что гибрид цел, и, узнав, что Джинни сбежал из клуба и идти ему некуда, предложил остаться у себя. Гибрид был уставшим, потрёпанным, голодным, шокированным, напуганным, у него не было совсем никаких вещей, и было видно, что он уже не первый день слоняется по улицам. Даже если бы не его влюбленность, Чан все равно не смог бы пройти мимо существа в такой ситуации. Когда он привез гибрида домой, тот забился в угол на кровати в гостевой комнате, которую Чан отвёл ему, и отказывался переодеваться в чистое или мыться. Затем Чан занёс в его комнату тарелку с едой и оставил на прикроватной тумбочке, а сам пожелал добрых снов и ушел к себе, сказав, чтобы Джинни не стеснялся его беспокоить, если ему что-то понадобится. Утром он нашел тарелку пустой, а Хенджина — вымытым и уснувшим, завернувшись в махровый халат, в котором Чан обычно ходил по дому после душа. Вот так все и было. По крайней мере, Чан так думал.