Хаганат

«Всем когда-то умирать.

Немного раньше, немного позже.

Достоин жизни тот, кто не страшится смерти».

Исай Калашников, «Жестокий век».

В огромной юрте, обтянутой внутри изумрудным шёлком, подперев взлохмаченную голову руками, перед погасшим очагом сидел одинокий человек. За войлочными стенами бесновался дикий ветер. Юрта подрагивала, колыхался шёлк, в неплотно прикрытое дымовое отверстие влетали сонные мошки и серыми пылинками кружились над головой человека. За дверьми слышались приглушённые голоса нукеров, несущих наружную охрану. В юрту кто-то хотел зайти. Наконец, дверь приоткрылась, и у порога остановился Тэмуге. — Эцэгэ! — позвал альфа. Человек у очага поднял взгляд и посмотрел на него. Рыжеволосую голову Есугея покрывала серебряная паутина проседи, с годами лицо сползло вниз, а плечи поникли. Верхом на лошади он ещё был похож на могучего багатура, но здесь, в укромной тени юрты, его скуластое, полное острых углов лицо выражало лишь усталость. Тэмуге был старшим, но не любимым его сыном. Он был рождён вторым мужем Есугея и с самого детства разочаровывал альфу во всём. — Где твой брат? — спросил Есугэй, окинув равнодушным взглядом тучную фигуру сына. — Где-то в степи ловит дикую козу, — пожал плечами Тэмуге, подходя к очагу и усаживаясь напротив отца. — Опять? — нижняя челюсть Есугэя напряглась. Под смуглой кожей заходили жилы. — Нужно было отрезать шаману язык! — Нельзя обижать шаманов. Чонгук мальчишка, для него нормально искать себе жениха. Есугэй поднял глаза на сына. Тени гуляли по его лицу, придавая ему ещё более мрачное выражение. Тэмуге откинулся на мягкие подушки, окинув быстрым взглядом юрту. Вдоль стен полукругом стояла домашняя утварь: глиняные горшки, котлы и вёдра. Там же, в мешках, хранился грут . У северной стороны стоял алтарь. На нём покоились буддийские статуэтки, чаши для жертвоприношений и, самое ценное, святые бабки . Они были раскрашены в красные, синие и зелёные цвета. Такие бабки были у всех степняков. Их раскидывали по любому поводу и по тому, как они ложились, давали имена лошадям, коровам и даже детям. Но бабки Есугея были другими. Все в племени знали — если подбросить их в нужное время и в нужном месте, они могли раскрыть очень многое. Тэмуге хотел, чтобы отец однажды передал эти бабки ему, но понимал, что этого никогда не произойдёт. — На востоке татары, на западе тайгыры, под боком кэрэиты, на севере беспокойные племена лесных народов — сейчас не время гоняться за видением призрачного пророчества! Он должен быть здесь, рядом со мной! — Есугей замолчал, низко опустив рыжую голову. Его светлые глаза казались совсем выцветшими и усталыми. — Правильно говорил мой брат — слишком острый клинок плох тем, что иногда режет собственные ножны. Прав был Амбахай-хан… Тэмуге не спешил ему отвечать. Он прекрасно понимал, что благополучие их владений, не подпёртое крепкой воинской силой, пойдёт прахом. Как и осознавал то, что отец презирает его и не возлагает никаких надежд. Поэтому сказать ему было нечего. Неуютная тишина облепляла кожу, словно бараний жир, и гулким эхом нарастающей тревоги отдавалась где-то внутри сидящих у потухшего очага альф. — Тайгыров мы побили, — всё-таки произнёс Тэмуге, скорее стараясь успокоить самого себя, чем Есугея. — Тохто-беки убит, а его отец умирает от старой раны. У кэрэитов братья царство делят — им не до нас, лесные народы слишком далеко. — Борджу — вождь тайгыров — хочет отомстить за убийство сына. Ходят слухи, что он сговорился с татарами против нас. Тэмуге на это лишь пожал плечами и спокойно заявил: — В походы идут в конце осени, а сейчас весна. Взгляд серых глаз Есугея стал острым. Тэмуге грузный и неподъёмный, не любил никаких волнений в его спокойной и размеренной жизни. Он, сын великого богатура, мог ни в чём себе не отказывать. В его большой юрте всегда ярко горел очаг и пахло мясом. Зимой его согревал верблюжий мех, а летом кожу укрывали прохладные шелка. Тэмуге слишком любил хорошую жизнь и слишком мало сделал для того, чтобы продолжать так жить. Даже сейчас он предпочитал не замечать очевидную опасность, лишь бы не утруждать себя решением этих проблем. — Я знаю, — устало сказал Есугей. — Но весна заканчивается. После неё наступит лето, а затем придёт осень. Всю осень мы откармливаем лошадей и верблюдов, чтобы ближе к зиме отправиться в поход. Но что, если татары нападут сейчас? Мы не будем к этому готовы. — Этого не случится, — легкомысленно отмахнулся Тэмуге и Есугей с тоской в сердце подумал, что зря растратил столько слов. Подобные речи нужно вести с Амбахай-ханом или с его младшим, совсем ещё юным, но понимающем намного больше бестолкового Тэмуге, сыном. Ровно настолько, насколько старший ребёнок разочаровывал Есугея, младший радовал его. Амбахай-хану нравилось повторять — небеса любят во всём соблюдать равновесие. И был прав. Чонгук почти во всём был похож на него. Быстрый и прямолинейный, он, как стрела, мог в одну секунду вскочить на коня, а в другую уже скакать на противоположном берегу Онона. Чонгук, соответствуя своему имени, не признавал окружающие его стены, редко когда его можно было застать нежащемся в юрте у очага. Он почти всегда был в степи, охотясь или просто загоняя лошадь до седьмого пота. Спать юный альфа также предпочитал у костра с караульными нукерами. Мудрым речам Амбахай-хана он внимал с великим почтением, запоминал их и не боялся повторять в спорах. Чонгук был молодым альфой, как раз в том возрасте, когда в самую пору жениться, но мысли о надвигающейся на их улус опасности не давали Есугею начать подыскивать своему любимому сыну достойную партию. Чонгук нужен был ему рядом, по правую руку, готовый вести нукеров и сражаться. Он был кровью Есугея. Его молодым воином, самым верным нукером. Одно в нём было плохо — одержимость пророчеством Белоглазого вестника. В день похорон прекрасного Алан-гоа старый шаман отвёл Чонгука в сторону и что-то долго говорил. Убитый горем Есугей не заметил этого и узнал о разговоре сына с Белым вестником только когда Амбахай-хан поинтересовался при нём у Чонгука, о чём они говорили. Его сын отказался отвечать хану и отцу ничего не говорил, только изменился после этого, стал ещё чаще пропадать в степи, а в особенности — у берегов Онона. Словно выжидал чего-то. И с тех пор каждый, кто пересекал ту местность, становился предметом его пристального внимания и изучения. И сколько бы Есугей не пытался вызнать у старого шамана, что он напророчил его сыну, натыкался лишь на один ответ: «В тот день, когда ты услышишь слова, что так хочешь знать, весь твой мир рассыплется пеплом… Ты сам станешь пеплом, славный багатур! Пеплом, на котором будет построена новая империя!» Слова шамана пугали Есугея. Беспокойство в его груди нарастало и клубилось диким зверем. Времена настали неспокойные, степь волновалась. Татары были злопамятным народом. Они долго помнили старые обиды и много лет выжидали шанса отомстить Есугею. Их сближение с тайгырами ничем хорошем не могло закончиться для их племени. В последнее время он стал сомневаться даже в нойонах собственного улуса. Они выказывали ему уважение, были покорны Амбахай-хану, но за их угодливостью Есугей видел недремлющую настороженность. Всё чаще нойоны собирались в юртах друг друга и что-то обсуждали, всё чаще они резко замолкали, стоило ему или его брату-хану подойти. В воздухе пахло предательством. Дверь скрипнула и в юрту торопливо вошёл вооружённый воин. В глазах его застыл ужас, а лицо мертвенно побледнело. — Татары! — крикнул он, забыв поклониться и вцепившись в рукоять сабли у себя на поясе. — Где? — Тэмуге вздрогнул, его до этого розовое, лоснящееся сытостью лицо побледнело и словно осунулось. — В одном переходе отсюда. Их ведёт Эрхэ-Хара! — Амбахай-хану уже сообщили? — взволнованно спросил Тэмуге, поднимаясь на ноги. Он кинул испуганный взгляд на отца. Есугей оставался спокойным. То, чего он так долго ждал, наконец произошло. — Приказывай всем седлать коней! — велел Есугей. — А ты, — он посмотрел на сына. — Надевай латы, Тэмуге. Альфа отвернулся и вышел из юрты. Весь улус был охвачен тревогой. Копыта коней вспахивали сухую землю, всадники носились от юрты к юрте, ржали лошади, надрывно звенело оружие. Дикий ветер гнал по вечернему небу тучи. Они затянули небосвод чёрным дымным полотном. Свет луны терялся в этой темноте. В отдалении громыхнул гром. Есугей прикрыл глаза и втянул в себя прохладный воздух. Пахло дождём, лошадьми, железом и страхом. У юрты Амбахай-хана собиралось всё больше воинов. Нойоны подходили к нему и сообщали, сколько у них нукеров. Он должен был сделать то же самое. Есугей отвязал привязанную к колу у юрты лошадь и седлал её. — Триста шестьдесят шесть воинов и пятьсот лошадей! — сказал он Амбахай-хану. Тот кивнул ему и, дождавшись, пока Есугей спешится с лошади, сказал: — Я отправил одного своего нукера к Чонгуку с приказом не возвращаться сюда. — Что? Он должен быть здесь! — злость опалила разум Есугея. Он поддался вперёд и схватил брата за руку, не давая ему подойти к другим нойонам. — Нет, не должен. Пускай мальчик живёт. Здесь он ничем нам помочь не сможет! Есугей больше не успел ничего сказать. Амбахай унёсся от него, сверкнув такими же, как у него, серо-зелёными глазами. Альфа выругался и снова сел на коня. Раскаты грома становились всё ближе и громче. Над головой Есугея клубилась чернота, ветер внезапно утих, прекратив хлестать альфу по щекам ледяными порывами. Степь будто замерла. Всё затихло, напряжённая тишина давила на ушные перепонки и альфе казалось, что они вот-вот должны лопнуть. Резко хлынул дождь. Крупные капли со звоном расшибались о железо проносящихся вокруг него воинов на лошадях и Есугей с ужасом понял, что не надел латы. На нём до сих пор был тёмно-серый халат с незатейливой вязью узоров по воротнику и широкие удобные шаровары. Надо было переждать грозу. Татары, конечно же, поступят также. Нападать в такую погоду — только зря изводить войско. Собравшись с мыслями, Есугей вернулся в свою юрту, надел дорогие доспехи из варёной кожи, а сверху железные латы и, как и остальные нойоны, вывел своих нукеров в степь. Там они присоединились к уже развёрнутому лагерю: воины, достав из седельных сум небольшие палатки, укрылись ими, для Амбахай-хана поставили походный шатёр. Есугей направился туда. Конь под ним громко фыркал и отряхивал с гривы воду. Удары грома раскатывались один за другим, зеленовато-белый свет молний зловещими сполохами бил по земле. Неясная тревога владела Есугеем. Где сейчас его сын? И хорошо ли, что его здесь нет? Острая, как блеск кинжала, вспышка молнии резанула по глазам и в этом жутком белом свете альфа увидел конницу. Около двух тысяч вооружённых всадников, держащих прочный строй, неторопливой рысью приближались к ним. У Есугея сжалось сердце. Это конец. Всё-таки хорошо, что Чонгука здесь нет. За кем бы его сын не погнался этой ночью — это спасло ему жизнь. Конница, ощетинившись копьями, быстро приближалась. Амбахай-хан стрелой вылетел из шатра и, взобравшись на коня, приказал нукерам построиться для сражения. Есугей ввёл своих воинов в общий строй. Его смуглая, испещрённая тремя розовыми шрамами ладонь судорожно стиснула рукоять меча. Зазвенел металл и сталь оголилась. Рубаха под доспехами взмокла от холодного пота. Что может быть страшнее этих минут ожидания? Сколько бы лет ни прошло, сколько бы сражений он не пережил — этот страх никогда не покидал его. Железная рука ужаса стискивала сердце, тело немело, становилось непослушным и чужим. Страх исчезал, только когда ожидание заканчивалось и начиналось сражение. Его яростный пыл и рёв захватывал Есугея, и он забывал самого себя. Он становился мечом и звенел от ярости, сталкиваясь с другими мечами, он был лошадью, под копытами которой хрустели человеческие кости, он был злостью и ненавистью. Он был самим сражением. Самой смертью. Есугей понимал, что главной целью Амбахая было не подпустить татар к улусу, но те обрушились на них такой лавиной гнева и боли, что сдерживать этот напор казалось невозможным. — Урагшаа! — кричали войны. — Урагшаа, — прошептал Есугей и с силой рубанул мечом по проносящемуся рядом татарину. Лошадь, которую Есугей задел концом меча, возмущённо заржала и встала на дыбы, сбрасывая с себя истекающего кровью всадника. Рядом с ним со свистом пролетали стрелы. Татары безжалостно оттесняли их к улусу. Есугей и оглянуться не успел, как оказался в проходах между телегами и родными юртами. Татары клином рассекали улус на две части, огибали и окружали их, заключая в железные тиски смерти. Вершина вражеского клина вплотную приближалась к центру улуса — ханскому шатру, на котором — Есугей не мог поверить собственным глазам — стоял Белоглазый вестник. Молния осветила его лицо, белые глазницы засветились в темноте. — Не печалься, юный сын Есугея. С рождения тебе напророчено всю жизнь ходить со смертью рука об руку. Этого не изменить. — донеслись до Есугея крики старого шамана. Альфа ударил коня пятками, пуская его рысью в самую гущу сражения. Он рубил тяжёлым мечом направо и налево, враги падали мёртвыми, как пожухлые осенние листья. Его лошадь налетела на какого-то татарина, с хрустом сминая под своими копытами его позвоночник. — Ты будешь гоним. Ты будешь гонителем. Полмира ляжет у твоих ног. Твёрдой рукой ты объединишь народы травяного моря и будешь властвовать над ними, как Отец-небо властвует над всем живым. Один из татар вцепился в ногу Есугея и попытался стащить его с коня. Альфа ударил его рукоятью меча, как молотом. Кровь залила лицо врага и тот, резко отшатнувшись, споткнулся о лежащий на земле труп. Упав, татарин тут же попал под копыта проносящейся мимо лошади. Есугей дёрнулся, уходя из-под удара. Он посмотрел на своего противника и с ужасом осознал, что это не татарин, а один из нукеров Батыя — нойона их улуса. — Предатель! — зарычал Есугей, занося меч для удара, но его спину охватил огонь ослепительной боли. Он закричал и обернулся. Сзади, верхом на вороном коне, с окровавленным мечом в руке стоял Батый. Свистнул аркан. Петля захлестнулась на шее Есугея, он захрипел и глухим ударом упал с лошади. На него сразу же навалилось несколько воинов. Спина полыхала огнём. Дождь заливал глаза, лишая альфу зрения. Батый натянул верёвку и Есугей услышал судорожные удары собственного пульса. Где-то на краю теряющего связь с реальностью разума звенели надрывные крики Белоглазого вестника: — Или же рука твоя почернеет и смерть утащит тебя в свои объятья. Поймай золотые облака, что принесут тебе быстротечные воды Онона и, пожертвовав самым дорогим, ты сможешь черпать силы из них, как твой прародитель черпал силы из ныне покойного. Смерть приближалась к Есугею. Накрывала своим чёрным мокрым плащом его тело. Перед глазами мелькала истоптанная трава, следы от копыт, заполненные красной от крови водой, трупы и светящиеся в темноте белыми огоньками глаза шамана. — Последний из рода огненоголовых грядёт! — прокричал старик и, пошатнувшись от пронзившей горло стрелы, упал на мокрую землю, где тут же был затоптал копытами лошадей. Во вспышке молнии блеснул метал и Есугей прикрыл глаза. «Ты сам станешь пеплом, славный багатур!» Пронзившее широкую грудь лезвие меча Батыя откинуло его в объятья смерти. Есугей упал, чтобы больше никогда не подняться. «Пеплом, на котором будет построена новая империя!»