Перманентное искажение

В темноту надо смотреть, пока она не

моргнет первой. Ее нужно переглядеть

Терри Пратчетт «Шмяк!»

Падение слишком стремительно, даже тело оборотня не могло бы выдержать такой скорости. Настолько быстро, что кожу сдирает с тела вместе с мышцами, стирает кости в труху. Но Питер знает, все эти чувства ненастоящие. Но оттого не менее болезненные. Подобное конечно могло с ним произойти, если бы у него до сих пор было тело, которое кто-то мог скинуть в пропасть, привязав к многотонному контейнеру за ногу для пущего эффекта. Но его тело в земле, скорее всего уже остывшее и опутанное цветами аконита для верности. Непонятно только, почему разум до сих пор с ним. Застыл в бесконечном полете по мертвой пустоте. На самом деле, вопреки распространенному мнению, нет никакого света в конце тоннеля и пролетающей перед глазами жизни. Чаще всего умирая человек успевает подумать только одну мысль. Что-то вроде: вот так тупо все и закончится? Потому что любая смерть, не имеющая под собой достойного завершения в виде спокойного угасания от старости в кругу семьи, является бессмысленной тратой самого ценного, что есть у человека. Его жизни. Возможно, Питеру просто дают обдумать это хорошенько. Чтобы он окончательно осознал всю нелепость своего самопожертвования. И даже предоставляют для этого весьма ясный ум. И как это иронично, ведь теперь он гораздо ближе к тому Питеру, что был до пожара. В котором было место и совести и состраданию, не затуманенным темным маревом безумия. Как будто он должен еще и раскаяться, начать замаливать свои грехи, пытаться смыть с рук пролитую кровь и просить об искуплении. Ничего бесполезнее и придумать нельзя, когда ты уже умер. Если бы у Питера были глаза, он бы мог попробовать заглянуть в плотную завесу темноты, окутывающую его со всех сторон, несущуюся вместе с ним в проклятое ничто. Но он чувствует себя бесплотным, неосязаемым, неуловимым как тень. Свободное падение, так похожее на полет во сне. Постепенно мысли рассеиваются в нем, перестают иметь значение. Ему бы раствориться в этом, развеяться, прекратить существовать окончательно. Кануть в небытие. Завершиться... Если бы не мгновенное, но четкое видение, вспыхнувшее, подобно сгорающей в атмосфере звезде. Заставившее его зависнуть, немного задержаться. Чтобы разгрести плотное облако тьмы и нащупать в нем тонкую сияющую нить. Зацепиться за нее и взобраться как по канату, теперь уже не мысленно. Хотя, как посмотреть, учитывая, что сам он есть суть воспоминание о разуме, о жизни. О тепле и нежности в ладонях мальчика. Сон это или болезненная галлюцинация постепенно отмирающих клеток мозга. Способность к регенерации не позволяет оборотню умереть так быстро, как хотелось бы. Питер бредет в серой хмари, пропуская сквозь пальцы мерцающую паутинку связи, разматывает ее как клубок. Чтобы последний раз, - как он думает, - посмотреть на того, кто до сих пор держит ее с другой стороны достаточно крепко. Настолько, что она не оборвалась с последним вздохом, не исчезла и продолжает тянуть Питера в мир, к которому он больше не принадлежит. Это странное чувство, такое теплое, но ранящее даже тогда, когда ранить уже нечего. Заставляющее думать о том, что он оставил и желать получить это обратно. Держась за нить, Питер может видеть своего мальчика. Пожалуй, даже может к нему прикоснуться. И испытать чувство, подобное тому, как когда задерживаешь дыхание, потому что Стайлз определенно откликается на это бесплотное прикосновение. Его лицо разглаживается, расслабляется, беспокойство уходит из его сна. Ты можешь больше не держать, сладкое сердечко. Ты правда можешь отпустить это. Ты будешь в порядке. Пройдет время, и оно сотрет меня из твоего сердца. Так всегда бывает, хотим мы этого или нет... Питер оглядывается, потому что чувствует притяжение чего-то. Что-то зовет его. И он не уверен, что это похоже на органные трубы. Бросает еще один взгляд на бледное лицо, усыпанное родинками, и отпускает. И что-то уносит его в вихре из темноты. Ветер, серый от пепла, который взметается в воздух с каждым новым порывом. И теперь у Питера снова есть тело, чтобы перебирать ногами по мерзлой земле. Его шаги гулко разлетаются в пустоте и гаснут в клубах пепла. Он кружится, цепляется за ресницы, лезет в глаза. За ним почти не видно волчьей тропы, по которой Питер идет черт знает сколько. Такое ощущение, что вечность. Что он всегда только и делал, что шел в зыбком пепельном пространстве, голом и безжизненном, куда ни кинь взгляд. Его голова пуста от смятенных мыслей и переживаний, ненужных сожалений. Тело расслабленно и свободно от боли. Кажется, что-то да должно болеть, но нет. Он ощупывает шею, подносит пальцы к лицу, на них нет крови, лишь вездесущий серый пепел. Куда я вообще иду? В ад? Или это и есть ад, бесконечное следование по маршруту, который никуда не ведет. Чуть погодя Питер обнаруживает себя средь прозрачных деревьев, в таком знакомом лесу. Но тропа ведет его дальше и дальше. От сухого воздуха першит в горле, слезятся глаза. Очередная иллюзия существования. Впереди в мрачном свете бледной луны ждут его мертвецы, для которых он убивал, из-за которых умер и сам. Они оглядываются, похожие на тряпичных кукол с перевешивающими на бок головами, отсутствующими лицами. И по одному шагают в непроглядную тьму, срастаются с ней, чтобы стать ее частью. Там, за границей лунного света, ничего нет. Это пугает Питера. Умирать он не боялся, но здесь страх догнал его, впился зубами в спину, пытаясь задержать и оттащить назад. Ему мерещится рычание волка, а следом и жалобный скулеж. Когда он добирается до непроницаемой стены темноты, то лишь одна фигура поджидает его. Серое печальное лицо сестры кажется глиняной маской. Она качает головой, произносит одними губами. И слова долетают эхом, будто между ними не пара шагов, а расстояние, на котором волчий слух едва-едва способен что-то уловить. - Тебе здесь не место, Питер. Уходи, иначе исчезнешь. - А где мне место? – он начинает медленно, но верно приходить в бешенство. Это неплохо, это лучше, чем страх. – Не твой ли мертвый рот обещал мне скитаться по волчьей тропе? Она не отвечает, ее уже нет. Питер один застыл напротив темного холодного ничто. Он был так уверен, что у всего этого есть какая-то цель. К черту! Куда я собственно и направляюсь. Питер делает уверенный шаг вперед и со всей дури бьется головой о стену. Было бы глупо сказать, что не такого он ожидал, это очевидно. Вы что там издеваетесь? Я теперь даже сдохнуть нормально не могу? Когда мельтешение искр перед глазами прекращается, Питер и правда видит перед собой стену. Обычную, обитую досками очень знакомую стену. Дом немного не такой, каким запомнился ему в последний раз. Но это без сомнения все та же комната. Круглая луна насмешливо смотрит в окно, высвечивая дорожку на запыленном полу. Питеру кажется, что он оказался в странной временной петле. И это ему совершенно не нравится. Если я выйду отсюда, где окажусь? Очередной вопрос так и останется без ответа. Питер дергает дверь, но она не поддается. Тогда он пробует ее выломать, но щепки летят и исчезают, не достигнув пола. Он разбивает окно, только чтобы вновь обнаружить его целым. Стоит и ошалело смотрит, как волчья тень носится по стенам, прижав уши и злобно порыкивая. Мой предсмертный бред подзатянулся... Дом странный. Не только тем, что решил запереть Питера. Здесь совсем нет звуков. И дело даже не в отсутствии в нем кого-либо еще. Ночью каждый шорох и скрип должен распарывать тишину как хорошо заточенный нож простыню. Шаги должны грохотать, а звуки леса – проникать сквозь старые доски и казаться чересчур близкими. Питер не слышит даже собственного дыхания, что было бы неудивительно, ведь он мертв. Если бы не одно но, он прекрасно чувствует, как воздух попадает в его легкие, и как оттуда выходит. Он произносит это вслух, но слова остаются на языке, будто что-то и их заперло. Можно было заметить это еще когда он пытался вынести дверь, но возможно Питер был слишком зол. Очень похоже на эти терапевтические камеры, изолирующие человека от всех внешних раздражителей. Это должно бы пугать. И оно пугает. Питер выглядывает в окно и не видит ничего, кроме бледной плошки луны, низкой и неестественно большой. Ноги становятся ватными и неповоротливыми, приходится опуститься на пол, а потом и вовсе растянуться на спине. Питер чувствует себя тяжелым и окаменевшим. Совсем неживым, что опять же соответствует истине. Сознание ускользает от него, будто просачивается сквозь веки. И темнота наступает. *** Мягкие шаги неуверенно топчутся по траве рядом с домом. Питер раздраженно отмахивается от них. Волчьему слуху обязательно было включиться и нарушить его сон. Не такой уж и сладкий, когда лежишь на холодном жестком полу. Приходи в следующий раз, я еще не выспался... Питер распахивает глаза, одновременно осознавая, вспоминая. Он не знает, сколько времени прошло, просто не может его почувствовать. Словно завис в вакууме, в этом бесконечном падении в черную дыру собственного сознания. Но может почувствовать другое, тянущее, звенящее. Существующее вопреки всем законам мироздания, правилам жизни и смерти. За этой чертой связь должна была оборваться, она и так слишком тонка и призрачна. Невесома. Но, пожалуй, достаточно прочна и упряма, чтобы перескочить незыблемый барьер между мирами. Как и его добрый несчастный мальчик, который пришел сюда, но не может войти. Если и есть причина для Питера подняться с пола, то только такая. И он поднимается. Идет вдоль окон, неосознанно отзеркаливая медленную походку Стайлза, прикипев взглядом к его хрупкой, будто поломанной фигуре. Вслушиваясь в его прерывистое дыхание и неравномерное биение сердца. Считывая с лица эту холодную опустошенность, что поселилась в уголках закусанных губ, на заострившихся линиях скул. В напряженных изгибах бровей и под тонкими стрелками ресниц, где застывшим прозрачным янтарем отражается солнечный свет. Который соскакивает оттуда и разбивается на подушечках пальцев золотой пыльцой. И Питер чувствует себя неупокоенным духом, призраком, который прикован к месту своей гибели и может только наблюдать со стороны за проходящей снаружи жизнью. Таковым он и является. Опрометчиво было недооценивать сообразительность мальчика, его гибкий ум, прячущийся под нестабильностью и чувственностью. Питер понадеялся на его эмоциональность, юношескую порывистость, а теперь должен признать, что ошибся. В попытке оградить его, сделал только хуже, больнее. Позволил запомнить себя жестоким бесчеловечным ублюдком, который посмеялся над самыми сокровенными чувствами. Оттолкнул руку с протянутым в ней сердцем. И все равно не был удостоен ненависти. Питер идет, и комната растягивается перед ним как в кривом зеркале, штампуя окно за окном. Ему кажется, что Стайлз смотрит прямо в его глаза, будто может увидеть, заглянуть за кромку жизни. Достать меня даже из-под земли. Взгляд ласкает и обжигает, он такой же нестерпимый, как и притягательный. Но это иллюзия. Снаружи можно увидеть лишь облупившуюся краску на стенах дома, темные холодные окна, скалящиеся побитыми стеклами. Неизвестно, приходил ли Стайлз раньше, придет ли еще. Теперь у него не должно остаться сомнений – это место необитаемо, покинуто. И по пустующим комнатам станет гулять разве что сквозняк. Может быть потому мальчик и не заходит внутрь. Знает, что тут больше некому рассказывать свои истории. Но Питер так хочет снова услышать его голос. Услышать его веселым, раздражающим, смущающимся или возмущенным. Каким угодно. Он всего лишь пришел к дому и одним своим присутствием нарушил его правила, изменил их под себя, позволив Питеру снова слышать звуки и выходить из комнат. Стайлз приближается к крыльцу и останавливается перед распахнутой дверью, застывает там. Он больше не смотрит вверх, и Питер не чувствует себя привязанным его взглядом. Можно спуститься и оказаться к нему настолько близко, чтобы почти ощутить исходящее от его тела тепло. Всего-то переступить порог и сделать несколько шагов, остановиться и впитать кожей чужое дыхание... Дом не выпускает Питера. Порог будто проложен рябиной и крепко держит свою невидимую оборону. И кажется, если бы только Стайлз его переступил, если бы только оказался внутри, то можно было бы к нему прикоснуться. Лучше бы тебе уйти отсюда, сладкое сердечко. Жить и не оглядываться на мертвецов. Видишь же, куда меня это привело. Вблизи он выглядит еще более несчастным и измотанным. Простая черная футболка велика ему на пару размеров, из-под широкого ворота выступают обтянутые кожей ключицы. Вся эта одежда выглядит на нем небрежно. Мятая клетчатая рубашка, мешковатые штаны цвета хаки, заношенные кеды. Бессменный рюкзак за плечом. Но Питер заколдован, зачарован этой небрежностью. Ему необходимо притянуть к себе это тело, так нуждающееся в объятьях. И он вздрагивает, когда Стайлз кидает рюкзак на землю и уверенно идет навстречу. Переступает порог... и исчезает. Почему я больше не вижу тебя? Питер определенно слышит шаги в доме, скрип лестницы. Слышит, как рука скользит по перилам и чувствует, как тепло с пальцев впитывается в холодное мертвое дерево. Перемещаясь по дому, Стайлз бормочет ту самую чертову песенку про Лондонский мост. Его нужно догнать и... что? Куда бы Питер не подавался за скрипом половиц и прерывистым дыханием, мальчик ускользает от него. Комната за комнатой являет собой всю ту же пустоту. Питер буквально обходит весь дом. Заглядывает за каждую дверь, бесится от непривычной дезориентации в пространстве. Но в какой-то момент слышит заполошное сердцебиение слишком близко. Его источник невидим и безмолвен. И тогда Питер понимает, что сам находится вовсе не в том доме, в который зашел мальчик. Им не встретиться здесь. Отчаяние, охватившее его, застилает глаза. Зачем я вообще все еще где-то существую? К чему все это? - Тебя здесь больше нет, правда же, чудовище? – голос эхом разлетается по дому. – Теперь тебя действительно нигде нет... Но я здесь! Питер слышит прерывистый вздох и топот. Стайлз сбегает обратно по лестнице, вылетает из дома, чтобы снова стать видимым для него. Подхватывает рюкзак и несется дальше в лес, яростно отбиваясь от веток, хлещущих его по лицу и хватающих за рубашку своими корявыми лапами. Он весь состоит из неприятия и слез, но ничто из этого не просачивается наружу. Боль заперта в нем, как Питер в этом чертовом доме. И можно только надеяться, что кто-нибудь там в его жизни, ставшей такой недостижимой, сможет это изменить. Возможно это даже будешь ты, детка, если постараешься. Питер провожает взглядом Кору, которая все это время пряталась где-то, а теперь направляется следом за Стайлзом в обеспокоенный лес. За ней тянется плотный шлейф вины. Вновь оставшись в одиночестве, Питер наконец осознает всю плачевность своего нынешнего положения. Он застрял в этом доме, который едва ли имеет хоть отдаленную связь с реальным миром. Очевидно он умер, но не до конца, не полностью. Его тело не было похоронено по правилам, зато племянники посчитали, что будет отличной идеей прикопать труп горячо любимого дядюшки где-то под сгоревшим домом. Очень символично, но глупо. То, что его ждет здесь – медленное угасание сознания, которое каким-то чудом умудрилось сохраниться. Зацепиться за тонкую нить связи, теперь в действительности призрачную. Сначала начну забывать тех, кто ко мне приходит. А после, когда все лица сотрутся из памяти и станут незнакомыми, забуду и себя. Перспектива не самая радужная. Постепенно раствориться в ловушке собственного полуживого разума. И нет времени даже подумать об этом, скоро это проклятое место снова затянет его в свое зыбкое нутро, и неизвестно, когда выплюнет обратно. Волчья тень мечется по стене, рычит и скалится. Это тебе не призрачный лес, где ты мог бы резвиться и сходить с ума в свое удовольствие. Но сам Питер больше не чувствует себя безумным. Всего-то стоило умереть, чтобы излечиться. Ярость нарастает в нем подобно смертоносной волне. И вскоре все, что он хочет, так это разрушить, изничтожить каждую вещь, до которой сможет добраться. Разнести в щепки весь этот фальшивый дом, из которого нет выхода. И доски покорно трещат под кулаками, крошатся стены, оставляя белесую взвесь штукатурки, звенят и рассыпаются в мелкую крошку стекла. Вздыбленное очертание волка взирает на него с пола, клацает зубами. Это бесполезно. Питер останавливается, смотрит на оставленный после себя беспорядок. Понимает, что завтра, - если бы здесь существовало такое понятие, - дом починит сам себя, зарастит дыры в стенах и полу, восстановит немногочисленную мебель, застеклит заново окна. Потому что все здесь есть ни что иное как иллюзия. Эхо воспоминаний. Насмешка над тем, что осталось от живой личности. Никто не может войти в этот дом, как нельзя проникнуть в чужой разум. *** Питер просыпается от концентрированного аромата пионов, как в цветочной лавке. Запах просачивается сквозь старые доски, проползает под половицы, окутывает дом и добирается до его невольного обитателя. Хотя назвать то, что с ним происходит, пробуждением не совсем верно. Как и считать предыдущее его состояние сном. Он просто выпадает и растворяется во времени, а потом снова появляется в каком-то его отрезке. Но от жизни тяжело отказаться, также, как и от привычек, которые она на тебя навешивает как слои одежды. И ты тянешься к ним, возвращаешься к ним, хочешь их ощупать. Но пальцы лишь проскальзывают сквозь них. И этот дом, дом без времени, одинаково и материален, и эфемерен. В нем все также можно лечь на пол и почувствовать щекой его прохладную шершавую поверхность, провести рукой и собрать пыль подушечками пальцев с подоконника, опереться спиной о шаткие перила лестницы. И даже почитать книгу, иногда они здесь появляются. Все они, конечно же, есть ни что иное, как отражение памяти, и Питер сокрушается, что у него нет доступа к новинкам или классике, на которую ранее не хватало времени. Из прочего, к сожалению, здесь нельзя сварись себе кофе, согреться в теплой ванне или, скажем, пораниться о торчащий из ножки стола гвоздь. Боль — это привилегия живых, а Питер, как известно почил всуе. Возможность «спать» на кровати, как и сама кровать, есть у него благодаря каким-то очередным причудам этого места. Питер не уверен, что способен напрямую влиять на обстановку, иначе обставил бы свое чистилище несколько иначе. Но надо отдать должное, это добротная кровать с мягким матрасом и подушкой, в которой голова утопает как в облаке. Возможно, когда-то и где-то он спал на такой, сейчас трудно сказать. Питер цепляется рукой за резную спинку и одним движением приводит себя в вертикальное положение, сонно щурится на гобелен, устроившийся на противоположенной стене с таким видом, будто он был здесь всегда. Можно разглядеть даже легкий пыльный налет на полотнище. Интересно, получу ли я в следующий раз трюмо или камин? Но гораздо интереснее сама картина, вышитая с такой четкостью, что становится немного жутко. Лесная нимфа сидит вполоборота к зрителю, она полностью обнажена, но самые любопытные места спрятаны под каскадом длинных рыжих волос, находящихся в легком беспорядке. Тут и там цветы и лозы вплетены в пряди, их почти медный цвет контрастирует с белой кожей. Нимфа пытается выловить маленькую рыбку из пруда, и движения пальцев и воды настолько реалистичны, что создается впечатление, будто сейчас она полностью обернется и погрозит Питеру пальцем, что б не подглядывал. Детка, ты очень похожа на одну мою знакомую. Питер подходит к гобелену почти вплотную, желание прикоснуться к щеке девушки и заправить ей прядь волос за ухо слишком велико. Почему-то кажется, что эта фарфоровая кожа будет наощупь холодна как лед. Шум за окном отвлекает его, и странное наваждение испаряется. Питер подходит, опирается руками о подоконник, спиной чувствуя взгляд, но это мало его волнует, здесь с ним всякое происходит. А вот то, что происходит снаружи дома, до него добирается не настолько часто. Он приоткрывает окно, и запах пионов наотмашь бьет его по лицу. Эллисон Арджент. Это странно, обычно Питер может видеть только тех, кто напрямую с ним связан. Возможно дело в том, что он укусил Скотта. Или в том, что здесь Дерек... Питер с обострившимся интересом приникает к окну, почти впечатывается в него лбом. Эллисон сосредоточена, но очень уж нервничает, стрела в ее руке подрагивает. Она стоит спиной к дому, и жаль, что нельзя увидеть ее лица. Дерек выходит из-за деревьев и идет неторопливо, немного вальяжно, он совершенно спокоен. От первой стрелы он легко уворачивается, даже небрежно, как бы просто поводя плечами. Вторая заставляет его слегка пригнуться. Третью и четвертую он ловит в полете. А вот за пятой уследить не успевает, и она со свистом впивается ему в бедро. Эллисон вскрикивает и замирает, а Дерек смотрит на нее, удивленно приподнимает брови. - Боже, я тебя ранила! – она бросает лук и бежит, но отнюдь не спасается бегством. - Разве мы здесь не для этого? – насмешливо интересуется Дерек. Питер знает эту улыбку, раньше ему уже выпадала возможность ее лицезреть. – Чтобы ты научилась. - У тебя вся нога в крови. Уверен, что отстирается? - Ничего, этим джинсам давно пора переехать на помойку, - Дерек выдергивает стрелу из ноги и кладет в дрожащие от волнения руки Эллисон. Это радостное волнение. – Твой трофей. - Ты правда не обязан, - она выглядит совершенно невинной. Чертовы Ардженты. – Я могла бы тренироваться со Скоттом. - И выстрелила бы в него? Ох, Дерек, что же ты делаешь... Питер наблюдает как они сидят на крыльце, вслушивается в их короткую беседу и видит это так ясно, как белый день. Опять девчонка Арджент. Еще и девчонка Скотта. Она знает? Конечно, она не знает. Стала бы она тогда с ним тренироваться. А стоило бы задуматься, почему оборотень учит охотницу, как его победить. Уж точно не из благодарности за освобождение из подвала. Питер вообще уже не уверен, что там речь шла о спасении жизни. И знает ли Крис Арджент, с кем его дочь проводит свободное время. Питер думает, что вряд ли. Судя по всему, это далеко не первый раз, непохоже, чтобы их сковывала неловкость. Значит прошло достаточное количество времени. Сколько? Сколько я здесь нахожусь? И главное, сколько еще буду... Он не хочет думать, что еще могло произойти за это время. Что могло случиться с его мальчиком, который так больше и не появлялся. Успокоилось ли его сердце, покинула ли его упрямая настойчивость. Питер только надеется, что он не один. И жалеет, что Дерек и Эллисон не упоминают его в разговоре. Значит ли это, что он больше не входит в их круг общения? Питер вдруг понимает, что не может оставить это. Не хочет, чтобы Стайлз забыл о нем. Я должен выйти отсюда. Как угодно, любым возможным способом. Но все, что он знает о околосмертных состояниях никак не может помочь решить эту проблему. Чтобы вернуть его в мир живых, должен быть хотя бы один человек, который знает, что он не до конца мертв. Питер на пробу стучит по стеклу, пытаясь привлечь к себе внимание, но заранее знает, что это не сработает. Тянется к Дереку, но натыкается на полное отсутствие каких-либо направляющих. Ничего, за что можно было бы зацепиться. Но есть еще Эллисон, попытка не пытка. К сожалению, и тут его постигает ожидаемая неудача. Девчонка только зябко поводит плечами на все его манипуляции. Почему я не сделал этого, когда мог? Или сделал? Приходил ли Стайлз просто так, желая спастись от своей боли, или связь привела его. Если бы только он пришел еще раз. Питер так воодушевляется этим, что не замечает, как Дерек и Эллисон покидают свое насиженное место на крыльце. И чем дальше они углубляются в лес, тем менее реальным Питер себя чувствует. Ранее он мог существовать гораздо дольше после прихода Стайлза. Потом еще появлялся Скотт вместе с Джексоном и еще парой незнакомых ребят. Они не вызвали в Питере практически никакого интереса. Иной раз он просыпался и когда здесь не было никого. В этом должна быть какая-то закономерность, но нащупать ее не представлялось возможным. Особенно, когда мысли так быстро ускользают, стекают на кровать вместе с телом, проваливаются в ее мягкое нутро. Питер смотрит на гобелен, цепляясь взглядом за девушку, изображенную на нем. Понимает, что она больше не сидит у пруда и не ловит свою рыбку. Теперь она обвивает руками массивную шею волка, прячет лицо в его шерсти. Отлично, моя волчья тень сбежала на картину, чтобы пообжиматься с голой бабой. Но это не просто голая баба, не лесная нимфа и даже не смутно знакомая девушка. Питер на сто процентов уверен, что это Лидия. *** Полнолуние. Которое только по счету? Питер ни разу не приходил в сознание ночью с тех пор, как здесь оказался. Иногда бывало он видел Дерека в сумерках. Черт знает, зачем тот приходил, каждый его визит был также короток, как словарный запас его племянника. И также бесполезен. Дерек никогда даже не пытался заговорить. И никогда не заходил в дом. Питер знал только, что племянник несчастен, но слабо представлял себе, по какой причине. По крайней мере, виной за убийство родственника он не мучился. Да и с чего бы ему. В темноте высвеченное луной полотно гобелена кажется зловещим, а Лидия на нем – более чем настоящей. Это луна разбудила меня, или это ты, милая? Она сидит, как обычно прикрывшись волосами, волк лежит у ее ног, тревожно приподняв уши. Будто вслушивается в тихий ночной дом, ожидает чего-то. Лидия гладит его по вздыбленной шерсти, но сама она словно в трансе. Ее глаза закачены, а рот приоткрыт. Кажется, что, если хорошенько прислушаться, то можно услышать тихую песнь, которую она напевает. Песнь жрицы, обращенную к своему божеству. Мрачному, темному божеству. Безразличному. Как смерть. Питер встает с кровати и крадется к гобелену. Чувствует исходящий от полотна холод, что медленно распространяется по комнате. Ты заберешь меня? Отведешь туда, где мне место? Хочется оглянуться, но страшно увидеть за спиной тьму, разверзнувшую свою голодную пасть. Холод покрывает инеем окна и дощатый пол, подползает к ногам. Питеру кажется, идет снег. Или это пепел... А потом все исчезает в мерном звоне. Старые половицы дома скрипят под чужими ногами. И весь дом словно стонет. Сам же Питер замирает посреди комнаты. Все его внимание сосредоточено на бешеном ритме сердца и прерывистом дыхании. И ему кажется, что он ждал здесь мальчика так долго, не только всю свою загробную жизнь. Но и всю, что была до. Это приближение рвет его душу на части, а волк рычит с гобелена и спрыгивает на пол, его тень движется кругами, пресекая лунный свет. Дверь со скрипом отворяется, но незваного гостя все также нельзя увидеть. Только его растянувшуюся по полу тень, которую радостно обнюхивает волчья. - Привет, чудовище, - печально говорит Стайлз и усаживается на пол, на свой рюкзак, прямо как раньше. Питер не видит этого, но знает, что это так. – Сегодня полнолуние. Я не мог больше ждать. Если бы пропустил еще одно, то совсем бы разуверился в своих силах, - значит, как минимум два месяца. – Я устал. Лидия говорит, что мне нужно это сделать, даже если это глупо. Джексон говорит, чтобы я кого-нибудь себе нашел и перестал страдать по мертвецу. Посмотрел бы я на него, будь он на моем месте... Кора бы сказала что-нибудь дельное, но я не могу с ней увидеться. Это несправедливо, я даже того стремного зайца ей не отдал, а Джексон не хочет передавать. Говорит, чтобы я сам пришел и не выпендривался, - он вздыхает. – А я не выпендриваюсь. Просто я не могу простить Дерека, понимаешь? Что ты там можешь понимать, сволочь ты мертвая. Я не могу плакать, козел, потому что ты мне так сказал! Не плачь из-за меня, Стайлз, я того не стою, - ехидно передразнивает он. – Ты бы хоть подумал, что это не просто слова! Господи... Понимание приходит к Питеру вместе с ужасом. Все это время мальчик страдает по его вине, во всех смыслах. Он пытается, перебирает пальцами по связи, пробует послать хоть какой-то сигнал. Это не срабатывало с другими, но другие, кроме Скотта, и не были к нему привязаны. И несмотря на то, что Питер чувствует тепло от руки мальчика, продолжающего метафорически держать призрачную нить, ничего не выходит. Стайлз не слышит. Все слова и чувства гаснут, пытаясь перескочить черту между смертью и жизнью. - Хорошо, что ты мне еще чего не запретил. Например, пользоваться кислородом. Не смог бы дышать и сдох бы следом за тобой! Хотя иногда кажется, что так и было... – он замолкает, возится, достает что-то из рюкзака. Бутылку воды. – В любом случае, даже сраный собачий доктор не может мне помочь. Несет пространное дерьмо, которое я не понимаю... Лучше бы ты сказал мне забыть о тебе, и дело с концом. Уже бы рисовал сердечки на жопе того парня, с которым Дэнни меня познакомил, думая, что теперь я по мальчикам. И знаешь, что? Я мать твою это сделаю, если ты не вернешься. Без понятия, как. Но сейчас полнолуние, чудовище. И я пришел загадать желание. Как в старые добрые времена. По три желания на единицу Стайлза. Два я уже израсходовал, и теперь вот явился за последним, - он пытается отдышаться после своей длинной речи. Питер слышит, как он делает пару глотков и закручивает крышку. – Я хочу, чтобы ты ожил, Питер. Это мое желание. На меньшее я не согласен. Он встает и идет к двери, волоча за собой рюкзак за лямку. Питер смотрит, как его тень снова расползается по полу. Скоро и она выйдет из этого дома. Волк движется следом, недовольно рыча и пытаясь привлечь к себе внимание. Это должно быть бесполезное занятие... Только вот он не возвращается. Из окна Питер отчетливо видит, как Стайлз спрыгивает с крыльца и нервозной походкой удаляется. А волчья тень бежит за ним по пятам. Бежит снаружи дома. Питера словно окатывает ледяной водой. Какого черта... Волк смог выйти из дома. Значит ли это, что и у Питера получится? Он бежит вниз, почти слетает по лестнице. Чтобы снова врезаться в барьер у порога. Что за дьявольщина тут происходит?!