Перманентное искажение

Коли все до единого желания исполнять, так люди от этого

быстро портятся. Вот и ломай голову, что лучше дать, - то,

что им хочется, или то, что им действительно нужно

Терри Пратчетт «Ведьмы за границей»

Когда-то здесь было шумно, и кажется, если прислушаться хорошенько, то можно услышать, как дети шепчут друг другу свои секреты под столом, а взрослые гремят посудой. Словно старая записанная на пластинку песня, музыка родных голосов с шутливыми аккордами перебранок, скрытыми нотами улыбок, легкими перезвонами смеха. Как почти невидимая глазу тень, забытая на полу теми, кто ее отбрасывал. Все это пыль, как в прямом, так и в переносном смысле. Пепел на подошвах ботинок. Ветер, гуляющий призраком в пустых комнатах. А из-под рассохшегося от времени стола может разве что выползти маленький, но очень голодный труп. Он тоже будет что-то шептать, вцепившись в ногу, но вряд ли что-то хорошее. Питер даже немного ждет этого, чтобы проверить, так ли он еще безумен. Сможет ли противостоять своей мрачной испорченной натуре после того, как свет был так близко. Сначала он даже верит в это. Может быть первые пару дней, окутанные спокойствием и на удивление безмятежным сном. В котором нет ни безжалостного огня, ни корявых прозрачных лап деревьев, устланных пеплом. Питер не хочет думать о приближающейся луне, о крови и мести. Не хочет покидать старого дома, ждет мальчика. Чувствует себя достаточно нормальным, чтобы уделить ему больше времени, пока оно еще есть. Не хочет думать, что будет, когда оно закончится. Но мальчик не появляется. Обиделся? Разочарован? Ждал какого-то особенного волшебства, а получил кого-то, по его нынешним меркам, вполне обычного и, если быть честным, не вполне приветливого. Или может... Хочешь, чтобы теперь и я помучился в неведении? Что ж, справедливо. Волк тоскует о мальчике, скулит на границе сознания, чем выводит Питера из себя. Мыслями он в своих серых снах, ищет засыпанные пеплом следы. Их там давно нет. Но животная сущность требует забрать добычу себе, обладать ею. Хватит. Я не зверь. Не хочу им быть. Можно ли настолько упиваться убийством, разорванной плотью, стекленеющим взглядом, а потом прикасаться к невинному, бесконечно доброму существу и получать это тепло просто так? Питеру кажется, что нельзя. Но он знает – его желание выше остатков морали, что еще в нем сохранились. Он думает, достаточно ли людей перевел на ту сторону, чтобы его мертвецы успокоились. Прекратили тянуть к нему свои холодные руки и жадные лица. Насытились и отстали. Может ли он остановиться теперь. Возможно ли хотя бы отсрочить это, отодвинуть, чтобы впоследствии заставить себя забыть. Нет. Не достаточно. Питер теряется во времени, сам не замечает, как это с ним происходит. Будто проваливается в яму, скребет по стенам когтями, но не может выбраться. Он лежит на чердаке несколько часов или несколько дней, нельзя сказать определенно. Волк ворчит, что голоден, но Питер отмахивается от него. И все чаще просыпается среди прозрачных деревьев, запорошенный пеплом, замкнутый в своем одиночестве. Отсутствии тепла. Это не может так продолжаться. В какой-то момент он устает от этого настолько, что заставляет себя встать и поехать к себе в квартиру, чтобы немного привести себя в порядок. А потом каким-то образом оказывается возле школы и наблюдает через окно, как мальчик обедает в кафетерии со своими друзьями. И чуть не задыхается от его такого родного запаха. Разглядывает его отрешенное лицо, видит на нем тень печали. Понимает, почему он не приходит. Злится на себя еще больше. Ты зря так переживаешь. Я совсем того не стою. Вся эта жизнь вокруг такая настоящая, красочная, что Питеру кажется, будто он здесь чужой. Что он совершенно не причастен к этому миру. Как есть ненароком выбравшийся с того света мертвец, бродящий среди живых и не понимающий, что он тут забыл. Он неспешно прогуливается по торговому центру, озирается на заполненные всяким цветастым хламом витрины. Это всегда было таким или сейчас какой-то праздник? Смех людей и обрывки их бессмысленных разговоров долетают до него как из трубы. Питер щурится на слишком яркий свет из панорамных окон. Думает, что может рассыпаться под ним, как истлевшая мумия. А ведь таким мог быть его обычный день. Он представляет, как в перерыв на обед идет посидеть в кафе и беспечно поболтаться по месту, подобному этому. Освежить голову в середине рабочего дня. Возможно когда-то раньше так было, но он почти не помнит. В конце концов, все это больше мне не принадлежит. Дом тянет его назад. Словно в его ноги вбиты гвозди, на свободных концах которых через литые кольца продеты тяжелые цепи. Они ведут куда-то в самую глубь, в недра этого обгорелого ненасытного монстра, который все никак не сдохнет под гнетом времени. Такого же неприкаянного, как и его последний обитатель. Питер запоздало понимает, что так ничего и не съел, хотя запахи из кофеен казались аппетитными. Не важно, он снова на своем месте. Здесь ничьи взгляды не скользят мимо него, а тишина заполняет уши как вата. И время превращается в зыбкую субстанцию, в которой кое-как существовать можно только под шкурой. Потому что мертвые тельца убитых огнем детишек опять пришли, чтобы поиграть с ним в свои потусторонние игры. Питер наблюдает за ними, опустившись на пол и облокотившись на стену. Три неестественно двигающиеся фигурки в лунном свете кажутся участниками только им известной пантомимы. Но в один момент они разом поворачивают к нему свои злобные бледные лица. Иногда Питер думает, могут ли мертвецы причинить ему реальный вред, если игнорировать их достаточно долго. Могут ли забрать его с собой туда, откуда приходят. Настолько ли они настоящие. Раньше, когда он не мог скрыться от них, не имел возможности даже отвернуться, они пугали его гораздо больше. Теперь же кажутся вполне привычными. Привыкаешь ко всему. Даже призраки могут вписаться в картину мира, если будут посещать тебя почти каждый день. Превратятся в обыденность, рутину. Хотя и все еще мучительную. Думаешь заменить нас, дядя Питер? Выбрал себе живого мальчика, чтобы любить его вместо нас. Он бы оспорил это утверждение, но решает не утруждать себя. Живое может легко стать мертвым. А мертвое остается с тобой навсегда. В каком-то смысле это правда. Остается. Смытой, но не забытой кровью на руках, эхом крика, болезненно-приятным воспоминанием остывающего тела. Волк знает. То, что ты убил – становится твоим. Так убей. Не за этим ли он идет сюда? Питер дергается, смотрит, как мертвецы медленно исчезают в лунном свете. Они улыбаются. Он был слишком беспечен или намеренно оставил своего волка так далеко, чтобы его нюх и слух не сообщили, не тревожили. Что ты делаешь здесь так поздно? Почему сейчас? Ответа на это нет. Мальчик всегда умудряется сделать что-то непредсказуемое, хотя, казалось бы, Питер наблюдал за ним достаточно долго, чтобы изучить. Он всегда двигается хаотично, его глаза любопытные, а ум неумеренно быстрый, чтобы перегнать своего хозяина и оставить сомневаться. Его улыбка всегда немного другая, но каждый раз – добрая. Питер сжимает лицо руками, он настолько завяз в этом, что уже не выбраться. Он слушает шаги на лестнице, сбитое от бега дыхание, волнующееся сердечко. Чувствует себя смертельно уставшим. И безнадежно влюбленным. Прятаться поздно, остается только быть максимально отстраненным. Холодным. Но безумие слишком близко, затягивает как трясина. А мальчик не дает ему и шанса, тянется этим своим бесхитростным, неподобающе дерзким и теплым телом. Трогает своими глупыми руками и готов положить голову в пасть, не задумываясь, кому отдает свою нежность. Настойчиво врывается в чужое пространство, чтобы заполонить его собой. И Питер не может ему помешать. Он чувствует, как скручивает кости, гонит от себя тень волка, которая готова накрыть его и стать им. Воспроизводит в своем воображении мертвое изломанное тело, лежащее в пруду, достаточно ярко, чтобы тошнота подкатила к горлу. Но внезапно осознает, что волк лишь тоже желает ласки мальчика. Не хочет его смерти, его крови. Больше не подвластен безумию, которое приносят с собой мертвецы и распыляют как яд. Это знание поражает Питера. Опустошает. Делает его немного несчастным, таким зависимым. Жаждущим. Ты можешь приручить волка. Что ты еще можешь со мной сделать, сладкое сердечко? Значит ли это, что он не способен навредить мальчику? Питер не уверен, даже ощущая непривычное спокойствие, когда прижимает к полу его забившееся в страхе неизвестности тело. Такое хрупкое и такое настырное в своем желании приблизиться. Им все еще хочется обладать. И он легко мог бы зафиксировать эти острые локти, раздвинуть коленом подрагивающие ноги, добраться до вжавшейся в плечи шеи. Особенно, когда чувствует, как мальчик под ним медленно расслабляется. Становится нежным и податливым. Я так хочу тебя, что уже не вижу в этом ничего дурного. Удивительно, что и ты не видишь... От него веет легким флером пока не оформившегося ответного желания. Нервным возбуждением, неуверенностью, испуганной осознанностью. Вечным неудержимым любопытством и тягой получить ответы на свои бесконечные вопросы. И это все такое сладкое, запретное, будоражащее. Что Питер чувствует облегчение, временно разрывая контакт с ним. Обнимая мальчика, слушая его дыхание, постепенно становящееся размеренным и глубоким, Питер думает, как долго это может продлиться. Как близко он сможет подойти к краю, прежде чем все откроется. И станет абсолютно ясно, что здесь обитает настоящее чудовище. Каким будет взгляд, обращенный на него. Вряд ли нежным и открытым. Питер прижимается губами к его затылку, перебирает расслабленные пальцы. Запрещает себе засыпать, потому что хочет насладиться этим, пока может. Пока мальчик не видит его мерзкой сути. Есть ли еще в мире столь доверчивое существо, способное спокойно погрузиться в сон рядом с хищником. Это изменится, больше никогда не будет так. Сколько сожаления можно почувствовать заранее. Ты узнаешь меня, и тогда отвращение придет на место твоей нежности. Рассвет проникает в комнату незаметно, но неотвратимо. Прогоняет ночное волшебство, оставляя только пыль и грязь, заброшенность этого места. Питер рассматривает спокойное лицо мальчика, скоро солнце проникнет сюда достаточно, чтобы разбудить его. Так хотелось бы полюбоваться на это, но нельзя. Питер осторожно встает, пытаясь не потревожить столь неудобный, но явно хороший сон. Мальчик недовольно стонет, когда он отпускает его руку, смешно хмурится и надувает губы. Питер проводит по ним большим пальцем, и они тут же растягиваются в улыбке. Пытаются поймать палец. Прекрати это. Я не настолько сдержан. Его тело, съежившееся на полу от отсутствия тепла, сразу кажется таким одиноким. Питер накрывает его своим пиджаком и заставляет себя уйти. *** Волк преследует свою жертву уже какое-то время, терпеливо, неустанно. Ему в радость поохотиться. В сумраке леса все его чувства обострены. Глаза горят красным от азарта, быстрого бега, запаха чужого страха. Добыча для волка – всего лишь мясо. Вся живность затаилась в листве, корнях деревьев, влажной земле. Уши улавливают прерывистое дыхание, клыки чешутся, когти врезаются в тропу, оставляя на ней глубокие рытвины. Волк чувствует себя свободным, правильным в этом лесу. Достаточно сильным, чтобы преодолеть расстояние в три прыжка и прижать тело жертвы к земле. Заставить его забиться в агонии, когда клыки вонзятся в тонкую кожу шеи. Но волк медлит. Он останавливается, дает немного форы. Дает возможность испугаться еще больше, чтобы болезненное ощущение скорой гибели заполнило жертву целиком. Уходит в тени деревьев, где сможет потом выйти наперерез. Долго петляет, пока не оказывается на опушке, поднимает взгляд к небу. Луна полная, она зовет его. Разрешает быть жестоким. Но когда ты зверь, понятие жестокости очень расплывчатое. Можно охотиться и не ради еды, когда тебя сжигает другой голод. Жертва тем временем тоже останавливается, видно выбилась из сил, не может или не хочет больше бежать. И волк следует за едким шлейфом страха, выходит к заброшенному дому. Жертва внутри, но дальше он идти не готов. Дом, который не дом. Дверь открыта, только зайти и закончить. Волк рычит, сопротивляется, и в конце концов скидывает шкуру. Шепчет напоследок предостережение. Там смерть. Не ходи. Питер поднимается на ноги, отряхивается. Идет к крыльцу, не заботясь своей наготой. Конечно, там смерть. К которой он собирается привести свою жертву. Он уверен, в нем нет сомнений. Нет сожалений или угрызений совести. Это просто случится здесь, и будет так, и останется позади. Наша смерть. С чего бы волк решил, что они здесь умрут? Питер входит в темноту дома, она затягивает, прельщает. Приглашает. Видит посреди зала разломанные доски, заглядывает за край ямы. В ней мертвые руки, протянутые к нему как в молитве. Гниющие тела с распахнутыми в ожидании пастями. Он медленно отступает, но не успевает отойти достаточно далеко. Чувствует толчок в спину и падает. Летит прямо туда, в заполненную трупами яму, чтобы стать одним из них. Но к счастью, просыпается. Дурной волчий сон кажется таким реальным, что Питер еще некоторое время осматривает свою кровать, опасаясь обнаружить в ней чью-нибудь безвременно почившую конечность. На улице почти темно, в окно заглядывают своими мрачными люминесцентными глазами фонари. Питер шарит по одеялу, находит толстовку и прижимает ее к себе, надеясь, что это поможет окончательно вернуться в реальность. И сразу же теряется в эмоциях. Горькая как полынь обида, острое болезненное разочарование, холодное прикосновение одиночества. Это все ему не принадлежит. Лишь короткие обрывки чувств мальчика, его нечеткая кардиограмма, эхом отдающаяся в сознании. Он даже не вполне уверен, что это есть на самом деле. Придерживает себя, чтобы не побежать проверять. Ему нужен бодрящий душ, хотя бы немного еды и кофе. Питер не знает, был ли волчий сон просто очередным мороком, порожденным его безумием. Или предостережением. Луна еще не полная, кажется обманчиво далекой и безопасной, но Питер знает, что это лишь иллюзия спокойствия. Он стоит у окна с кружкой свежезаваренного кофе, вдыхает его терпкий аромат, приправленный пряностями. Бездумно доедает какую-то быструю дрянь из доставки, пытаясь воспроизвести в памяти вкус еды, которую готовил для него мальчик. Судя по всему, и этого больше не будет. Гонит от себя мысли о том, чего еще может не быть. Его волк беспокойно поскуливает в ответ. По прошествии около получаса Питер уже сидит в машине. Едет в лес и мрачно улыбается, думая о том, как же ненадолго его хватило. За притворным спокойствием, деланным безразличием, его поджидает это иссушающее тянущее чувство. Тонкая ниточка связи, словно продетая через игольное ушко, завязанная узелком, запаянная. Еще такая свежая, но уже такая крепкая. Шелковая паутина, которая оплела его сердце. Питер знает, что мальчик уже в доме, чувствует его тихую волнообразную печаль, перемежающуюся то и дело вспыхивающими искрами злости. Совершенно не контролирует свои эмоции. Но он пришел вечером, а значит принял некие правила этой краткосрочной игры, выбрал им следовать. Понимает, что так может получить гораздо больше, чего бы он ни хотел. И все это напоминает партию в шахматы, где противники с усердием отзеркаливают ходы друг друга. Потому что никто из них не может, а главное не хочет победить. Это удовольствие. Мальчик сидит на подоконнике, обняв колени и чуть склонив голову на бок. Изгиб его шеи кажется таким уязвимым и соблазнительным. Он не оборачивается на шаги, но по его слегка изменившемуся запаху ясно – чужое присутствие для него не секрет. К мрачно-тоскливому инеевому примешивается нотка знакомой конфетной радости. Питер только успевает насладиться ею, как она гаснет. Ресницы мальчика подрагивают, а губы едва приоткрыты для приветствия. Однако он продолжает неподвижно, будто бы заморожено сидеть в одной позе и молчит так, что звенит в ушах. Питер подходит к нему сбоку, с той стороны окна свет не падает, и можно немного слиться с темнотой стены. Он кладет руку на напряженное плечо, проводит кончиками пальцев по вороту футболки, почти на границе с кожей. Хочет прикоснуться к ней, но не знает, может ли он. У мальчика наверняка есть свои правила, но он их, к сожалению, не озвучивает. - Я присвоил твой пиджак, - такое своеобразное приветствие заставляет Питера улыбнуться. Теперь это нехитрое действо стало удаваться ему гораздо лучше. – Если бы ты не сбежал от меня, он бы остался твоим. Конечно он мне велик, не думаю, что смогу носить его... - Тебя это так расстраивает? – Питер невольно представляет, как мальчик примеряет его одежду и чувствует, как его все дальше уносит от благоразумия. Есть гораздо более непристойные вещи, которые он мог вообразить, но это видится слишком достоверно. – Или ты расщедришься на настоящую причину? - Скотт поцеловал Лидию, - небрежно говорит он. – Дело не в моих чувствах к ней, не совсем. Я попросил его поговорить с ней, я просто хотел убедиться... Я не знаю, чего я хотел. Но он соврал мне так легко, будто делал это каждый день и привык. Он даже не подумал, что это может для меня значить. Может меня ранить. Разве... Разве друзья так поступают? – его подбородок слегка дергается, как если бы он собирался повернуться и посмотреть в глаза, но вовремя одумался. – Кора предложила переломать ему ноги. Ну знаешь, оборотни. Уверен, что ты знаешь, - он замолкает, как бы давая шанс подтвердить свои подозрения. Не дожидается какого-либо ответа, вздыхает. – Но какая разница? Можно подумать после вместе с исцелением к нему и совесть обратно прирастет. Скотт говорит, что это все луна, мол она его с ума сводит. Я бы спросил у Дерека, но он не то чтобы доступен. И я не хочу вести беседу с его бровями, это всегда превращается в комедию, - он усмехается так тепло, что Питер чувствует колючие лапы ревности на своем горле. – Чем больше я пытаюсь, тем хуже становится. И это просто... Наверно, это больно. - Да, это больно, - эхом вторит ему Питер. Достаточно больно, чтобы хорошенько разозлиться. Глупый щенок совсем не понимает, что может потерять. Это так жестоко. Мальчик обнимает себя за грудь, будто пытается спрятать свое нестройное сердце, будто он ранен. Ранен своим неразумным другом, который возомнил себя черт-те кем, получив укус и став сильнее. Растоптан и несчастен, а все также пытается понять, почему это произошло. Исправить и починить. Когда-нибудь он поймет, что нецелесообразно растрачивать себя на тех, кто этого недостоин. Кто отворачивается от доверчиво протянутой руки и не способен услышать в твоем сердце ничего. Когда-нибудь поймет и Скотт и, если не будет слишком поздно, то воспользуется своим правом на помилование. Питер уверен, что бескорыстная дружба мальчика не позволит ему не оставить таковое. Но сейчас он кажется самым одиноким существом, и хочется обходиться с ним бережно. Позаботиться. Как давно подобное не приходило в голову. Мальчик рвано втягивает воздух, когда Питер берет его руку и подносит к своим губам, но не прикасается. И вероятно может ощутить только теплое дыхание на ладони. В его разволновавшемся сердце можно прочесть всю гамму переживаний. Печально, что он наверно будет всегда любить Лидию, свою недоступную богиню. Навсегда она останется той единственной, прекрасной, но отдающей предпочтение другим. Если только... Питер думает, если дать ей укус, разглядит ли она, учует ли волчица этот сладкий запах детской любви, захочет ли пойти по его следу. Исполнить желание мальчика, обратить на него внимание. Растает ли тогда твое иррациональное влечение ко мне? Прохладные пальцы едва касаются его губ, но достаточно, чтобы непроизвольно отшатнуться. Питер злится, не успевает удержать себя. - Когда ты наедине с собой, представляешь ее? Свою Лидию, - Питер знает, это глупо. Взять и растерзать себя собственными вопросами. – Думаешь о ней, как о женщине? - Она не моя, - мальчик передергивает плечами. – Не спрашивай о таком. Питер пытается прочитать это движение, уловить эмоцию, но не может. Наблюдает за его подрагивающими ресницами, скользит взглядом по закушенной губе. Ответь мне, чтобы я знал, где мое место. - Зачем ты пришел, Стайлз? Хочешь, чтобы я утешил тебя? – получается довольно резко. Питер сразу же жалеет об этом. - Просто хотел побыть с кем-то... С тобой, - так несмело, будто подкрадывается своими словами. Каждый раз, чтобы оказаться все ближе. – Я так рад, что ты здесь. Но ты как будто... – он ищет подходящее определение, не находит. – Я тебя раздражаю? Все нормально, это довольно привычная реакция на меня. Я могу тихо посидеть немного и пойду. - Слезай оттуда. Я обниму тебя. Пока ты не начал оплакивать то, что уже себе придумал. Он смешно копошится на подоконнике, пытаясь понять, как удобнее спуститься с него. Питеру надоедает за этим наблюдать, и он подхватывает мальчика под мышки, легко переносит на пол. Садится и тянет его вниз за собой, устраивает между своих ног, чтобы прижаться к его спине и обхватить руками. Он знает, что это слишком крепко, опасно близко. Мальчик вытягивает ноги, расслабленно откидывает голову. Почти касается Питера своей щекой. - Ты чертовски меня раздражаешь, - говорит Питер, ероша его волосы. – Не припомню еще кого-то, у кого бы так хорошо это получалось. - Ох... тебе это нравится, - можно понять его удивление, но не разделить восторг. - Возможно. - Чудовище, ты намеренно игнорируешь то... что происходит, - он ерзает на месте, недовольно сопит. – Не отвечаешь на вопросы. Ничего не говоришь и не делаешь. - Правда? И что же я по-твоему должен сделать или сказать? - Не знаю... – Питер уверен, что это ложь, ему даже не требуется прислушиваться к пульсу. – То, что ты хочешь, - совсем тихо, почти беззвучно. Но волчий слух способен считать это по губам, распознать. Хитрый маленький провокатор. Не пожалей об этом. - Сказать тебе, что ты сейчас делаешь? – Питер наклоняется вперед, чтобы оказаться вплотную, прямо возле его уха. – Ты дразнишь меня, Стайлз, - обхватывает шею, но не сжимает пальцы. Слышит участившееся дыхание мальчика. Его сердце пускается в пляс. – Я считаю тебя привлекательным. Ты нравишься мне. Нужен мне, - вдыхает расцветающие с каждым словом эмоции, почти упивается ими. – Это то, что я хочу сказать. Но думаю, ты и так об этом знаешь. Не притворяйся, что ты не понял в прошлый раз, - на время замолкает. – Я хочу тебя. Мне это сделать? - Ты не можешь вот так просто... Черт! Нельзя же так прямо, так откровенно говорить об этом! - Почему? Разве слова меняют суть вещей? Попробуй сам. Может получится. - Ты ведь не шутишь, да? – мальчик слегка напуган. - А это можно принять за шутку? Я пытался не замечать тебя, пытался прогнать. Я предупреждал тебя. Думал, ты испугаешься и оставишь меня в покое. Но даже страх не может тебя остановить, сладкое сердечко. Он так очаровательно смущен, что Питер не удерживается и прислоняется губами к алеющей шее. Слышит, как он судорожно хватает ртом воздух, и целует нежную кожу. Видит, как тоненькие волоски на ней встают дыбом. И сам мальчик мелко дрожит, то ли от страха, то ли от удовольствия. Не отстраняется, не уходит от прикосновения, позволяет. Не отталкивает руки, которые крепко его обхватывают и беспорядочно гладят. Уже настолько горячо, что невозможно не поддаться и не упасть в это целиком. И Питер понимает, что сам не сможет прекратить. Запоздало пугается этого. Останови меня. Здесь можно полностью лишиться ума. Безумие, но такое приятное, желанное. Как будто они снова в призрачном лесу, но голосу разума больше не достучаться до него. И, пожалуй, ничему, кроме прямого отказа, который все не следует. Мальчик что-то бессвязно бормочет, совсем неразборчиво, скорее просто озвучивает эмоции, их слишком много. Можно утонуть. Можно забрать себе это трепетное, нежное. Насквозь любимое. - Повернись ко мне, - шепчет Питер. – Повернись, и я поцелую тебя. Откажись, не позволяй мне. Питер замирает, пытается себя утихомирить. Сам загнал себя в эту ловушку и не хочет покидать ее. Надеется, что сейчас все закончится, ведь он отчетливо чувствует перемешанный с возбуждением страх. Но мальчик привстает, поворачивается на коленях, весь такой прекрасный, дрожащий. Пылающий. Глаза его плотно закрыты, ресницы порхают по щекам, а рот приоткрыт. Ты должен сказать мне перестать, а не быть таким умопомрачительно сладким. Питер мягко обхватывает его щеки, гладит их большими пальцами. Тянется вперед, приникает к губам и целует предельно медленно, пока мальчик не начинает робко отвечать. Он рвано и жарко дышит, углубляя поцелуй Питер думает, что так можно задохнуться. Так можно все себе позволить. Останови меня... Но мальчик не собирается его останавливать. Напротив, как-то отчаянно подается навстречу, обнимая, запуская пальцы в волосы. Такой страстный. Питер аккуратно берет за запястья, перекладывает руки себе на спину, слышит недовольный стон. Отстраняется от губ, чтобы еще раз полюбоваться на своего мальчика и скинуть с его плеч рубашку. И бережно уложить его на пол. Можно почти физически ощутить этот жар между ними, и невозможно оторваться, сделать шаг назад. Он нависает сверху, чтобы тут же опуститься вниз к желанному телу, приласкать его. Огладить плечи, нетерпеливо пройтись по бокам, задрать футболку. И прикусить открывшуюся его взору нежную полоску кожи живота. Мальчик задушено стонет и бьется под ним, вцепляется пальцами в плечи. И так приятно чувствовать его яркое неприкрытое возбуждение. Его сладкий конфетный запах, заполонивший все вокруг. Питер не был уверен, что кто-то когда-то вообще сможет его захотеть. Что позволит кому-либо приблизиться к себе. Не после всего, что с ним произошло и, каким он стал. Словно он был действительно почти мертвым все это время. А теперь чувствует себя настолько живым, что это больно. Здесь на этом теле слишком много одежды, она мешает. Питер хочет избавить от нее мальчика, рассмотреть его целиком, прикоснуться везде. Чтобы не осталось ни единого местечка, которое бы он не знал. Он расстегивает чужие джинсы, приспускает их... И останавливается до того, как мальчик успевает запротестовать. Это вспыхивает на кончиках пальцев, оседает тревожным привкусом на губах, звучит в сердцебиении. Нет. - Нет, - его голос дрожит. – Пожалуйста... Я не могу так, - он закусывает губу, прячет лицо в ладонях. – Дело не в том, что мне страшно. Не в том, что слишком быстро. Из-за того, как долго я ждал, что ты ответишь мне, я думаю, что это совсем не быстро. И даже не в том, что я не знаю, как ты на самом деле выглядишь. Но это просто несправедливо. Я должен смотреть тебе в глаза. Но ты не разрешаешь. Почти не даешь к себе прикасаться, - он расстроен гораздо больше, чем должен бы. – Ты злишься на меня? - Нет, - Питер отстраняется, радуясь этой возможности. – Я злюсь на себя. Ты же знаешь, что мог сказать это сразу? - Знаю. Но тогда бы ты не целовал меня, - он смущенно трет лицо руками. – А я хотел. - Приятно слышать, - Питер гладит его по голове. Мальчик выдыхает и чуть расслабляется. – Но ты и об этом мог сказать, душа моя. - Господи, тебе и правда триста лет! Кто вообще так разговаривает? Питер не отвечает, быстро приводит его одежду в порядок, чтобы спрятать от себя опасно близкое, манящее. Он прислушивается к своему волку, но тот абсолютно спокоен. Для него это тоже охота, и он затаился в ожидании. Будто знает, что жертва никуда от него не денется. О чем я только думал? Прояснившийся разум заставляет испытывать вину. Он тот, кто должен был здесь думать. А вместо этого совершенно слетел с катушек. Питер рассматривает распластавшегося по полу мальчика, его тело напряжено, и от него все еще исходит жар, но уже медленно угасающий. Он весь в пыли и своих смешанных чувствах. Все еще такой нежный, притягательный. Измученный неуемными мыслями, которые хлынули в его голову, стоило ей немного проясниться от горячего тумана желания. Так легко читается в нем неуверенность, страх, сожаление. Это не то место, где следовало бы заниматься любовью. Особенно с тобой, сладкое сердечко. Питер берет его руку, прикладывает к той стороне своего лица, которая не обезображена шрамами от огня. И подобная близость кажется ему гораздо более интимной нежели то, что происходило между ними до этого. Он хочет дать немного доверия, хочет привыкнуть к прикосновениям, чтобы они не ранили так сильно, не забирались прямо в душу. Хотя знает, как быстро это может закончиться. Пальцы несмело поглаживают его скулу, и мальчик так сосредоточен, пытаясь вообразить себе лицо, к которому прикасается. Его открытая радость впитывается в кожу, накрывает с головой. Оставляет беззащитным. Питер прикусывает ребро ладони и отводит руку от лица, укладывает обратно. - Ну вот что ты делаешь, - недовольно бормочет он. – Я только успокоился и теперь опять хочу целоваться... Не смейся надо мной. Жестокое, жестокое чудовище. - Прости, - Питер ложится рядом, притягивает мальчика к себе, обнимает. – Я тоже хочу смотреть тебе в глаза. - Это значит, что я все-таки увижу тебя? – сколько беззастенчивой радости. - В следующий раз. Обещаю. Тогда Питер еще не знает, что следующий раз будет совсем не таким, как они оба могут себе представить. Он надеется закончить со всем этим, наконец вернуть себе свою семью. Тех, кто от нее остался. Наивно предполагает, что у него получится даже со Скоттом как-то наладить отношения. Тепло, исходящее от мальчика, вынуждает его обмануться, на время поверить, что он не настолько безнадежен и ужасен. Даже когда ему приходится отпустить его из своих рук, потому что уже поздно. И очень добрый человек может озаботиться тем, где шляется его неугомонный сын. Мальчик смущенно сопит, подставляет свои губы на прощание, но Питер делает вид, что не заметил, разворачивает его к выходу из комнаты. Смотрит, как он чертовски медленно отдаляется. А потом оборачивается почти в дверях, вглядывается в темноту, из которой вышел. Говорит скромно и тихо: - То, что ты спросил про Лидию... - Не надо Стайлз, я был груб и зол. Я сожалею об этом. Прости меня. - Вчера вечером, когда был наедине с собой, - он опускает голову, шаркает ногой. – Я представлял тебя, чудовище. И сегодня утром тоже. Думаю, перед сном я надену твой пиджак и успею представить тебя еще пару раз, - заканчивает на выдохе и убегает. Маленький засранец.