Перманентное искажение

Сперва вы всем видом даете коту понять, что он вам

глубоко безразличен, а пройдет немного времени, и вы

уже носитесь с ним, как курица с яйцом, потому что

ему вроде как нездоровится

Терри Пратчетт «Кот без прикрас»

Звуки улицы постепенно заполоняют комнату, и Питер распахивает глаза. И тут же утыкается лицом в красную толстовку, которая лежит с ним рядом на кровати, создавая призрак присутствия. От нее невыносимо пахнет мальчиком, всей этой смесью юного тела, вредных сладостей и еды. Особенными нотами его кожи и пота. Это так возбуждает, и не удивительно, что он видит уже не жестокие волчьи сны, а вполне себе определенные, человеческие. Навеянные вчерашней ночью, когда он был настолько близок к мальчику, что мог бы оставить свою метку на его шее. И все же его желание до сих пор такое животное, такое неприемлемое. Едва прояснившийся разум требует оставить это, прекратить, оттолкнуть. Заставить это исчезнуть. Но мысль о том, что мальчик тоже видит о нем сны, не дает Питеру покоя. Он уверен, что они абсолютно невинны, но они есть. И он будто чувствует связь, которой не давал. Которая образовалась самовольно, вплелась в его тело, побежала по венам и добралась до сердца. Искаженная и странная. Неотвратимая. Такая приятная. Как если бы он позволил себе в реальности целовать эту шею так долго, или наблюдать, как эти глаза закатываются от удовольствия, потому что он откуда-то знал, чего хочет это тело. Господи, прекрати. Это ад. В нем так хочется оказаться. Еще вчера, будучи настолько безумным, чтобы залезть в дом мальчика, он был готов, тем не менее, отказаться от него. А сегодня даже как никогда трезвый ум не может помешать снова и снова воспроизводить в своей дурной голове проклятые дразнящие образы из сна. Стоя под ледяным душем, Питер думает о том, что будет, если мальчик придет. Когда он придет. Он уже успел немного изучить объект своего нездорового обожания, и знает, что тот не удержится. Детское любопытство вкупе с отсутствием инстинкта самосохранения. Есть ли в мире более губительная смесь? Может быть стоит действительно выйти к нему? Показаться. И тогда мальчик испугается, и все это закончится... Я слишком долго был один. Питер представляет гримасу ужаса и отвращения на лице мальчика, и это внезапно ранит гораздо больше, чем прикосновения чужих рук. Когда это произошло? Как безумная волчья одержимость превратилась в это? Раньше, являясь нормальным собой, Питер позволял себе многое, почти все, что мог представить и воплотить. Теперь же недоступность желаемого медленно грызет его кости. Дело даже не в лице, которое он пока не готов был исправить, хотя мог сделать это еще в больнице. Но не стал, потому что шрамы не давали ему совсем забыться и раствориться в своей зацикленности. Дело в том темном и жестоком, что наполняло его изнутри. Каждый раз, вонзая когти и клыки в живое, чтобы сделать его мертвым, оно выплескивалось. Глупо было надеяться, что оно так просто иссякнет. Скорее наоборот. Вся эта гниль росла и копилась в нем как в ране, нанесенной аконитовой пулей. Питер знал, что сможет это завершить, но что будет дальше? Будет ли вообще что-то за этой незримой чертой? Или темнота просто поглотит его. Прислоняясь щекой к грязным доскам на чердаке, Питер думает, что делает это в последний раз. Больше у него не будет таких встреч с мальчиком, а возможно и никаких вообще. Волк в нем глухо рычит на эти мысли, ощущается уже не таким безумным, что даже пугает... Он думает, что наконец может себя контролировать хотя бы в какой-то степени. Темнота чердака больше не навевает мысли о покойниках, которые полезут изо всех углов, дай им только шанс. Но это вовсе не значит, что они ушли. Они уйдут только в одном случае. Только если смогут забрать с собой всех виновных. Время искривляется здесь и растягивается, по нему можно пройтись как по лесной тропе, заходя все глубже в чащу. Но Питер больше не хочет видеть лица живых, после того, как их заменили мертвецы. Не хочет слышать их голосов из прошлого, которые теперь превратились в холодный скрежет. Предпочитает забыть, какими теплыми были их тела и насколько родными – запахи. Ничто из этого никогда не вернуть. Он уже ходил по этой тропе, когда воображаемое движение было единственным, что он мог себе позволить. Поэтому он просто лежит в полуяви и ждет, словно то древнее существо, которое выдумал себе мальчик. Будто провел столетия в тесной бутылке, пока ее не нашел кто-то достаточно добрый, чтобы разбить мутное стекло и освободить дремлющее под ним чудовище. Но стоит мальчику появиться в зоне досягаемости, как весь контроль и мнимое спокойствие испаряются подобно воде в пустыне на раскаленных камнях. Питер чувствует его накатывающее волнение, пытается расслышать в грохочущем сердцебиении причину. И понимает, что это страх, который ощущается почти физически. Мальчик пытается себя успокоить. Чувствует ли он наконец ту опасность, которой каждый раз себя здесь подвергает? Боишься меня? Тут есть все, чтобы испугаться по-настоящему. Чудовище реально, оно может отобрать все. Сломать. Но когда Питер слышит притворно легкомысленный тон, до него доходит весь смысл. Такой же безжалостный, как взрослая жизнь, скидывающая в мусорный контейнер останки детства. Боишься, что меня здесь нет. Что никогда меня не увидишь. Глупенькое сладкое сердечко. Питер ругает себя, одергивает, но может смотреть только на искусанные подвижные губы. Это так гипнотизирует, что он даже не сразу замечает смену настроения. Слишком много усилий, чтобы не спуститься, не присвоить. Не навредить. Он сжимает свое плечо, и когти рвут рубашку. А мальчик внизу уже расстроен и обижен. Его эмоции как тонкие ледяные иголочки. Питер пытается их стряхнуть, но это не так-то просто. Так велико разочарование, обманутые ожидания. Хочется схватить мальчика и держать его достаточно крепко, чтобы он стал снова нежным и прекратил бросаться злыми словами. Удаляющийся чуть сгорбленный силуэт сквозь чердачное окно кажется маленьким и насквозь несчастным. Таким хрупким в этом коконе из одиночества, который он вокруг себя сплел и поверил. Нужно просто зажмуриться, не двигаться, не следовать за его грустным запахом. Не нуждаться в нем так отчаянно, потому что это почти на грани. Если ступить за нее, возврата никогда уже не будет. Питер произносит про себя его имя по слогам, и оно словно заклинание. Или проклятье. Дышать трудно, воздух кажется разреженным как перед грозой. И поступь надвигающейся бури уже на границе слышимости. Там, где ускользающий разум цепляется за обломки отражения былой человечности. Безумие. Которое кажется таким легким и понятным, привычным. Как убить кого-то. Как забрать чью-то невинность, отнять тепло, уничтожить, испачкать эту доброту своими грязными лапами. Не получить никакого сопротивления в ответ. Потому что там, в теплом и юном теле, в загнанном сердцебиении, он слышит не оформившийся до конца тонкий шлейф желания. *** Это девчачье место, и Питер чувствует себя также неуютно, как любой мужчина в подобном антураже. Но все же находит самый относительно темный угол, из которого зал просматривается достаточно хорошо. Официант принимает заказ, - чашка кофе, какое-то блюдо дня, не важно, он здесь не за этим, - и смущенно отводит взгляд. Игнорировать это даже легче, чем хотелось бы. Питер посматривает на столик у окна, прикрывшись меню. Взгляд его то и дело возвращается к карминовым губам, чуть поджатым, но недостаточно, чтобы транслировать презрение, которого там конечно же предостаточно. Немного агрессии, но ярко-красный выдает некую жертвенность. Он вдыхает доносящиеся нотки недовольства, превосходства и совсем немного – недооцененности. Хитрое лукавое очарование, совсем не детское. Такая себе красота по-американски*. Маленькая сука. Но мальчик любит ее, и Питер хочет понять, почему. И перестать чувствовать эту мерзкую зависть, от которой сводит скулы и растут когти. Парень рядом с ней нервный, раздражением, которое он вокруг себя рассеивает, можно пугать детей. Так много подростковой злости. И Питер понимает, почему. Выбирал себе под стать, лучшую, сильную. И где-то по дороге осознал, что она и лучше и сильнее. И достаточно умна, чтобы припудривать это напускной глупостью. Слишком много оправданных амбиций под маской кукольного личика. Иногда они выпирают и унижают и так шаткое достоинство партнера. Питер видит в этом что-то очень знакомое, очень волчье. В стае она могла бы стать альфой. Нужно признать, часто женщинам эта роль удается куда как лучше. Но это все не причина. Внезапная мысль заставляет его усмехнуться. Я хочу укусить ее. И отбрасывает другую, не настолько радостную. Совсем не приятную. Питер не дает ей до конца оформиться. Ненадолго он снова возвращает свое внимание к парню, пытается вспомнить, как его зовут. Тяжело должно быть поддерживать этот образ самого крутого и популярного капитана команды, когда внутри такая пустота. И слабость. И очень много страха перед миром, который он выстроил так, чтобы постоянно быть под пристальным оценивающим вниманием. Поэтому его так раздражает открытость Скотта и уязвимая доброта девчонки Арджент. Бедняга хочет быть собой, но загнал себя в слишком тесные рамки. И как должно быть приводят его в бешенство те, кто живет без усилий, а не стискивает кулаки под прессом собственной значимости. Следует расшатать эту лодочку еще совсем чуть-чуть, чтобы его выбросило за борт и смыло волной настоящего ужаса. Потому что я не люблю, когда изводят моего щенка. И смеются над моим мальчиком. Питер допивает свой кофе, еще раз обводит взглядом интерьер, задерживается на копне рыжих волос Лидии, но недостаточно долго. Особенная девочка. Такая уж ли? Он подзывает официанта и быстро расплачивается. Встает и неторопливо движется к выходу, обходя немногочисленных в это время посетителей. Проходит мимо столика, чтобы дать волку в достаточной мере почуять. И на секунду замирает, вдыхая смесь резких запахов косметики, тяжелый аромат вечерних духов, сладкие нотки десерта. И какой-то странный, будто отстоящий от всего остального холодный и опасный флер, оттого притягательный. Немного знакомый. Звучит как предупреждение. Возвращаться в дом сейчас не имеет смысла, и Питер еще толком не уверен, что конкретно он сделает. Его одолевают безумные мысли, жестокие мысли. Очень навязчивые и приторные, как вишневый сироп. Как кровь, которая может быть и сладкой, в зависимости от того, чья она. Он знает, что волк в нетерпении, но боится совсем обезумить под шкурой. Мальчик обижен, не приходит, и Питер так утомился скучать по нему. Так желает его живого тепла. От воспоминаний о его искусанных губах темнеет в глазах. Трудно сосредоточиться на дороге, кажется он немного превышает скорость, стремясь поскорее оказаться в своей квартире. Городской пейзаж сливается с темнотой, огни встречных машин раздражают. Питер думает о красной толстовке в своей кровати, о том, что надо было избавиться от нее. Прекратить так порочно грезить. Книга скучная, но помогает немного освободить голову, отвлекает своим неспешным, еле заметным сюжетом. Питер лежит на диване, опираясь на подлокотник. В ночной тишине и при свете настольной лампы все вокруг кажется умиротворенным и пришедшим в порядок. Это временное состояние захватывает и его беспокойный ум, укачивает. Он почти засыпает, когда вдруг слышит тихий детский смех. Но не звонкий, как колокольчик, а скрипящий, как песок под ногами. И такой же сухой мертвый голос доносится из-за дивана. Остановишься на полпути? Питер оборачивается, хотя и так знает, что она там, сидит на корточках, заплетает косу из своих спутанных полу-сгоревших волос. Они никогда не нуждаются в диалогах, поэтому он ждет. Ты думал, мы уже не придем, дядя Питер? Или, что та тряпка тебя защитит? Девочка скалится, оглядывается, и он прослеживает ее взгляд до двери в спальню. И да, действительно думал. Как минимум, надеялся. Не трогай живое, если не хочешь сделать его мертвым. Всего три, закончи. Питер в оцепенении следит за тем, как маленькое тельце заползает под диван. Он знает, что это не все, что будет еще. И он бы закончил, но завтра суббота. Ночь становится медленной, становится жуткой. Очень холодной. Несет гарью и трупным смрадом, и даже теплый запах мальчика на толстовке не может этого перебить. Корявые тени ползают по стенам, и следить за их перемещением мучительно. Как языки пламени, не щадящие никого. Как осколки окон в старом доме. Как треск ломающихся досок прогоревшей крыши. Питер в полу-забвении стискивает рукава, ищет в них хрупкие нервные пальцы, которые смогли бы, он уверен, удержать его в реальности. Но упорно не накидывает шкуру, хочет быть человеком больше, чем волком. К утру он совершенно измотан, но солнце прогоняет и мертвецов, и их призрачную вонь. И наконец удается провалиться в спасительную черноту. Сквозь нее ему снится добрый, но грустный голос мальчика. Снятся требовательные пальцы на его запястьях и мягкие губы, скромно прижимающиеся к его щеке. Это такой ласковый сон, Питер не хочет возвращаться и быть тем, кто он есть. Лишь ближе к вечеру что-то заставляет его открыть глаза. Некоторое время он гипнотизирует электронные часы на столике, думая, не обманывают ли они. Сон немного отодвинул безумие, сделал его более приемлемым. Но не жажду, которая иссушивает, путает мысли, лежит на груди тяжелым камнем, не дает дышать. Питеру мерещится шум песка, пересыпающегося, гонимого ветром по пустыне, которую сторожат мертвецы. А может быть это земля из собственноручно вырытой могилы уже падает на него сверху, чтобы накрыть целиком. Чтобы невозможно уже было выбраться... Он бросает машину в квартале от места и неторопливо идет, выискивая в воздухе знакомые запахи. Обходит забор по периметру и легко перелезает через него в самом неприметном месте. Здесь шумно и слишком много подростков, источающих не очень приятные ароматы. Питер какое-то время наблюдает за Скоттом, щенок устроился со своей девушкой возле бассейна и целиком занят исследованием ее лица. Их приторные разговоры быстро наскучивают. Он убеждается, что Скотт вполне научился себя контролировать, и скорее всего не без помощи Дерека, что немного раздражает. Тобой я еще займусь. Питер сосредотачивается на том, чтобы вычленить из всей этой кривой симфонии запах мальчика. И находит его на кухне в доме, уединившегося с бутылкой какой-то дешевой крепкой дряни. Почему ты один? Так не должно быть. Снова наблюдать за ним через окно почти невыносимо. Питер злится на друзей мальчика, которые не замечают, что с ним что-то не так. Злится на себя, потому что очевидно он причина. Хочет войти в дом и отобрать это мерзкое пойло, а не прятаться в тени под окном, слушая вместе с ним набившую оскомину песню. Но не позволяет себе, иначе точно не сможет закончить. Мальчик проводит по окну невидящим взглядом, бормочет себе под нос что-то неразборчивое, но расстроенное. Скорее всего он уже плохо соображает от алкоголя, ему бы на воздух. Его эмоции чуть затуманенные, но все равно такие яркие. Они горчат на губах, заставляют красться следом, когда мальчик неровной походкой покидает дом и идет одному ему ведомым маршрутом. Такой печальный... Его хочется закутать в плед и поить крепким чаем, и выполнять все его желания. Это всегда лежало на поверхности. Мальчик пытается не обременять собой других, отгораживается от них, сам не осознавая. Вот и сейчас, наблюдая из тени, как девочки ведут его под руки к лежаку, Питер видит это так отчетливо. Они не хотят оставлять его одного, даже Лидия. Она как будто хочет позаботиться, но совершенно не знает, как это делается. Под маской надменности прячется робкое беспокойство. Думаешь он всегда будет твоим? Не будет. Когда они уходят, мальчик уже блаженно спит, и Питер, озираясь, тихо подходит к лежаку, присаживается на соседний. Что я пытаюсь сделать? Он не причинит мальчику вреда, надеется, что нет. Здесь слишком много людей, здесь безопасно. Просто ощутить немного этого тепла, совсем чуть-чуть. И не то, чтобы слова мертвецов способны этому помешать. Не прикасаться к живому? Но это мое, принадлежит мне. Нужно мне. Чтобы окончательно не сойти с ума. Чтобы помешаться слегка иначе... Пальцы мальчика наощупь прохладные, пахнут алкоголем и шоколадом. Питер едва касается их, чтобы запомнить это, оставить при себе. А потом склоняется к уязвимо открытой шее, не удерживается и приникает губами, всего на мгновение. Эта близость терзает его, грозит увлечь дальше, туда, где он не сможет себя контролировать. Поэтому он отстраняется и бездумно гладит мальчика по голове. Видит, как улыбка преображает его лицо, делает его таким солнечным. Забывается и смеется, когда так отзывчиво мальчик подставляется под руку. И не замечает того момента, когда он просыпается. Но не решается уйти, потому что этот момент такой нежный, а слова, сказанные полусне, забираются куда-то слишком глубоко. Теперь их оттуда не вытащить. Они требуют ответов, которые Питер пока не готов произнести вслух. И абсолютно точно мальчик не готов их услышать. Даже не сомневайся. Это так велико, что скоро не останется места. Можно ли что-то сделать? Он почти готов сам не знает к чему, но обстоятельства решают за него. Дерек где-то здесь, и Питер не уверен, что хочет встретиться с ним так скоро. Поспешно скрываясь, он слышит, как мальчик копошится на лежаке. И вся смесь из проснувшихся эмоций летит ему в спину. Слабый отзвук смятения, секундная радость, яростная волна детского возмущения. И вполне взрослое разочарование. Только и делаю, что расстраиваю тебя, сладкое сердечко. И собираюсь расстроить еще больше... Будет ли у этого хоть сколько-нибудь хорошее окончание? Скорее всего нет. Питер прячется в гараже, прислушиваясь к сердцебиению мальчика, к его сбившемуся от бега дыханию. Слушает его странный разговор с Дереком, который только приводит в бешенство и его и волка. Убеждается, что мальчик в порядке и бесшумно исчезает за забором. Добравшись до леса, он успел накрутить себя настолько, что не испытывает никаких чувств, позволяя волку наконец выкопать то, что осталось от Лоры. Питер смотрит в ее мертвые глаза и не боится, что она присоединится к его любимым мертвецам ночью. Не жалеет о том, что сделал. И о том, что еще собирается. Он немного отряхивает ее от земли и тащит к дому за окоченевшую руку. Чуть останавливается, чтобы взглянуть на небо. Луна почти полная, скоро она позовет всех, хотят они того или нет. Скотт наивно полагает, что он сам себе хозяин, пора ему напомнить. Питер не знает, разберется ли с этим полиция до того, как он начнет действовать. Плевать, он альфа, а Дерек слишком самоуверен. Он лишь надеется, что Кора не попытается влезть, не хочется ее ранить. *** Должно быть неправильно было испытывать такое мрачное удовольствие, но Питер не мог себе отказать в этой маленькой слабости. Это хорошим быть трудно, а плохим – очень легко. Даже стараться не приходится. Потому что Дерек не должен был лезть не в свое дело, учить чужого щенка и забирать внимание мальчика. В квартире было весело, все играли в приставку, пока не появилась полиция. Питер наблюдает, как Дерека выводят в наручниках, прекрасное зрелище. Подростки нерешительно семенят следом. На лице Скотта старательные попытки прийти к какому-то выводу. Кора затаилась в притворном спокойствии, но если ее характер все также взрывоопасен, то это лишь временное затишье. А мальчик пытается уговорить шерифа как минимум изменить правовую систему. Питер следит за его подвижной фигурой, но думает совсем о другом. - Папа! Ты не можешь его арестовать, - мальчик хватает отца за рукав, смотрит обиженно. - Очень даже могу, Стайлз. Мы нашли тело. В его доме. Мы знаем дату смерти, и извини, но на тот момент он уже был в городе. - Да не мог он убить сестру! Ну послушай. Они приехали сюда, чтобы найти ее. Я так с ними и познакомился, они искали ее там! Зачем бы Дереку тогда... - Ты познакомился с ними в их доме? И что же ты там делал? – лучше тебе перевести тему поскорее, малыш, иначе расследование в лице шерифа заинтересуется и тобой. - Эм... ну я гулял. Потом расшиб лоб, ну ты помнишь, - он смотрит на Скотта в поисках поддержки, не находит ее и с новой силой набрасывается на отца. – Не важно! Ты же его знаешь! Дерек – наш друг. - Я знаю только то, что вы оба проводите слишком много времени с парнем, который давно закончил школу. Я не могу отпустить его только на том основании, что мой сын ему доверяет. Действительно. В эмоциях мальчика ни капли сомнения, лишь яростная жажда справедливости. Только вот где она, эта справедливость. Ты в самом деле думаешь, что Дерек твой друг, маленький наивный ребенок? Волки всегда преследуют свои интересы. Мальчик бежит к машине, в которую уже усадили Дерека, и забирается в открытое окно чуть ли не по пояс, шепчет: - Мы что-то придумаем, не волнуйся. У меня связи в полиции, я его уговорю. Или мы найдем того, кто это сделал и притащим в участок. - Не делайте ничего, - у Дерека непроницаемое лицо, но Питер чувствует, как он зол. – Особенно ты. Думаешь это случайность? Думаешь на этом он остановится? - Ты не можешь запретить мне помочь тебе! Отец мальчика подходит и за шкирку оттаскивает его в сторону, смотрит этим взглядом, который выражает сразу все. И беспокойство, и любовь, и молчаливое предупреждение. Очень добрый человек. Когда-нибудь он захочет меня пристрелить... - Твоя сестра несовершеннолетняя, ей есть с кем остаться до выяснения обстоятельств? – шериф опирается о крышу патрульной машины и заглядывает в окно. – Может, какие-то родственники? - Нет. У нас не осталось живых родственников. - То есть дееспособных? – переспрашивает шериф, и Питер мысленно клянет его, но уже поздно. – Извини, но я должен был проверить, с кем общается мой сын. Поэтому я в курсе и про вашего дядю тоже. Уж не знаю, почему вы его не навещаете, да и не мое это дело. - Что вы имеете в виду? Наш дядя погиб в пожаре. - Ваш дядя в городской больнице уже шесть лет, - шериф вздыхает и опускает взгляд. – Ваша сестра стабильно платит... платила за его содержание. И как видно решила не сообщать вам. Я сожалею. - С ним можно поговорить? - Сомневаюсь. Насколько я знаю, он в состоянии кататонии. Не реагирует ни на что и частично парализован. - Ясно. - Ладно, вот как мы поступим, - шериф оглядывается на топчущихся позади подростков. – Мы заберем Кору на время к нам. Если у тебя не найдется предложений получше. - К сожалению, нет. Спасибо. Питер понимает, что это значит для него. Вернуться в больницу сейчас – как снова попасть в ад, из которого только что выбрался и едва успел остыть. Ему придется действовать быстрее. Он представляет себе мрачную стерильность больничной палаты, ее невыносимый запах, проклятую инвалидную коляску. Опять быть обездвиженным и почти несуществующим. Он уже отвык, уже посчитал себя свободным. И поганое чувство, что он сам себе все испортил, не покидает. Даже когда волк уже отпущен на волю и идет за очередной жертвой.