Change of masks

Часть первая

      Доктор шёл безвольной куклой по бесконечным коридорам. Было неприятное ощущение, словно тело контролировал не он, а кто-то извне, более сильный и влиятельный. Хотя, конечно, Сорок Девятый не чувствовал ничего, что было связано с его носителем, но примерно предполагал, что вокруг довольно холодно. Монолитные ониксовые стены, даже с виду ледяные, и такие же колонны, поблёскивающие не нежным светом от огней, а самим мраком, окружали Чумного Доктора. Оставалось лишь догадываться, каким образом оникс мог так неброско, но различимо сиять чёрным?       Из-за шагов раздавались негромкие стуки, помноженные эхом и отдававшие мертвечиной, будто всё в этом проклятом — а в том и не было сомнений, — месте было давно лишено жизни. Мерзким червячком грызло изнутри сознания желание прекратить эти неясные хождения, просто сорвать себя же — маску с клювом, — бросить на пол, разбить, сломать. Чтобы больше не ощущать даже косвенно этого неприятного холода.       Это было удивительно, что Сорок Девятый ощущал себя здесь человеком. Действительно человеком — испуганным, неловким, ведомым. Живым.       Доктор, конечно, живым быть не мог. А чтобы быть мёртвым, сначала нужно лишиться жизни. Убить… нет, вернее, сломать его было реально. Он боялся прочувствовать в один момент, как по клюву пронесутся трещины, а глазницы-пропасти окажутся центром паутины сколов. Что ж, все живые существа боятся смерти и страданий. Какой занятный парадокс…       В конце концов, из ловушки мрачных ониксовых стен Доктор вышел в ответвлённый коридор, приведший к роскошному, но такому же бездушному балкону. Сорок Девятый приблизился к краю, взялся за будто бы свитое из тягучего оникса ограждение, осмотрел раскинувшиеся, как однотипные, но яркие поля подсолнухов, цветастые разномастные улицы. Однако от солнечных цветов они отличались вульгарностью, отталкивающей с первых же секунд созерцания. Со дна мыслей поднималось отвращение при взгляде на бесстыдных существ, наполнявших дороги. Все они носили эти странные маски.       Доктор стоял. Тело не слушалось, не получалось даже обернуться. Что за глупости?.. Складывалось ощущение, будто он кого-то ждёт. Словно нужно смотреть на извращённый город только вместе с кем-то, лицезреть исключительное неблагоразумие — держась в шаге от такого же создания в маске, что презирало и вместе с тем наслаждалось этим зрелищем.       Доктор обнаружил себя склонившимся над дневником. В последнее время он будто всё чаще и чаще проваливался в искажённые видения (прошлого ли?..) во время чтения совершенно не связанных с этим моментов.       Решительно захлопнув книгу, Сорок Девятый со скукой провёл взглядом по комнате. Он всё так же одинок, как и всегда, но это вовсе не тяготило, — как думалось ему, как он привык считать. В камере не было ничего лишнего или хотя бы того, что помогло бы скрадывать неумолимо медленно текущее время. Эта монотонная атмосфера оглушающе контрастировала с той, что царила в странном месте глупейшего видения. Будто само сознание насмехалось над бесконечно неинтересным нахождением в этом месте.       Но нужно было радоваться и этому. Доктор Рэймонд Хамм, с которым Сорок Девятый старался не пересекаться лишний раз, был человеком широкой души и не мог оставить объекта в стандартном стеклянном ящике. Хотя, конечно, то была в основном благодарность за странное спасение.       В тот далёкий день Чумной Доктор понял, как небезопасно для Рэймонда каждый божий раз проводить опросы. С какой-то чудовищной прогрессией мерзопакостное Поветрие пожирало ничего не подозревающего об этом Хамма. Объект и учёный общались достаточно часто, чтобы в какой-то момент стало окончательно ясно для Сорок Девятого: вот она, точка невозврата. Это был первый и последний раз, когда напускные фальшивые эмоции сменились действительной тревогой. В чём же суть Поветрия?..       — Невыразимый ужас видеть, что внутри Вас не осталось ничего здорового, — на тот момент внезапно сказал Доктор, видя, как собеседник от этих слов напрягся. Пришлось сделать усилие над собой и выдавить неприятные для осознания слова: — Моё лечение не идеально, — клюв маски опустился, а руки носителя вместо обычной активной жестикуляции перешли к сложенным в замок пальцам и их нервному подрагиванию. — И из реакции коллег по цеху данного места могу сделать вывод, что оно претит Вам. Потому я, — металлический низкий голос внезапно дрогнул. — Прошу о замене допращивающего. Я не хочу причинить Вам вреда своими неловкими и всё ещё недостаточно профессиональными действиями или словами.       Один бог знает, каким чудом Доктор смог высказать всё это. Обычно слова с жуткой лёгкостью вылетали из-под клюва. В этот же раз фразы пришлось подготавливать, взращивать в себе, как цветы привередливых орхидей, ещё задолго до самого разговора, чтобы сохранить беспристрастный спокойный голос.       Это стало основной подвижкой к пониманию Поветрия и самим Доктором, и теми, кто был им заинтересован.       Потому что Сорок Девятый уговорил Хамма также взять перерыв от работы — ведь, может, болезнь развилась из-за неё? Из-за странного стечения обстоятельств на следующий же день после выхода Рэймонда в отпуск случилось кое-что странное. Из-за вмешательства извне значительная часть камер оказалась открыта.       Наверное, именно из-за Доктора это и произошло. Во всяком случае, провидцем он себя не считал, а назвать это простым совпадением было тяжело. С чем же это… связано?       Когда комплекс медленно и мучительно восстановился, Сорок Девятый, уже порядком морально уставший от окружавшего его шума, при личной встрече убедился, что… болезнь Хамма откатила. Ушла практически полностью.       Доктор тогда снова погрузился в свои исследования. Он почти не выходил на контакт, проверяя свои теории раз за разом. Но, как говорится, это — пустое. Один раз ничего не значит, второй раз — совпадение, третий — закономерность. И вот как раз такая закономерность и нужна была Доктору.       Ранее он, ясное дело, даже не думал о том, чтобы уберегать людей от чего-то. В том числе и от себя. Поэтому было неприятно и обидно осознавать, что всё это время Сорок Девятый исследовал Поветрие совсем не с тем подходом. И в то же время — удивительно и воодушевлённо, ведь даже такое прозрение спустя множество лет означало прогресс!       Но следовало дождаться ещё одного случая. А лучше — двух. Искусственно созданные ситуации, воплощенные в жизнь с барской руки Фонда, результатов по каким-то причинам не давали. Это наводило на мысли о том, что Поветрие — это нечто предопределённое.       В конце концов, его просьбу восприняли серьёзно, и теперь его допрашивающим практически всегда был доктор Шерман. Он был внешне по всем аспектам средним, непримечательным, в разговорах — непривычно эмоциональным. Но почему-то Сорок Девятому это нравилось, это навевало ностальгию, это казалось чем-то давно забытым, но родным. И даже порой усиленная жестикуляция казалась знакомой.       Усилие над собой дало самые удачные плоды: возвращение к постоянному использованию носителя, прогресс в исследованиях и… почему-то ставший ему другом мистер Шерман, имени которого он так и не спросил.       Последнее время Доктор всё чаще проваливался в уродливое подобие снов и видений. По крайней мере, этого не случалось на допросах, чему объект пусть и был рад, но вопросов об этом избежать не мог. В последний разговор по какой-то сторонней причине тема сменилась. Сорок Девятый долго, порой наигранно искривляя хищные черты надбровных дуг, рассказывал о том, как сумел создать идеального носителя. Слишком точно он описать процесс не смог, ведь большая его часть произошла как будто во сне — он добавил, что, вероятно, это из-за излишних положительных эмоций, пусть Доктор и сам сомневался в этом. Шерман вдруг доверительно сказал:       —… Мы предполагаем, что нашли одного из Ваших неудавшихся искусственных носителей. Не хотите ли Вы взглянуть? — а в мыслях только то, что это было банально необходимо, просто приказано. Доктор тут же дал ответ, который был в данном случае нужен.       — Был бы премного благодарен, месье. Воспоминаний о былых неудачах у меня практически не сохранилось, к моему несчастью. Хотя ведь каждый деятель науки должен помнить о своих неловких первых промахах! Я был бы только рад заполнить эти пустоты в моей памяти. Удивительным образом работает сознание… то, что не повторяется долгое время, крайне легко забывается. Я даже не помню тех, кого сам же создал, как иронично…       — Думаю, он Вас не забыл, — с какой-то опаской заметил Шерман, а потом резко перевёл тему, следуя указаниям на планшете с белоснежными листами.