у меня нет времени для исповеди

I'll keep you safe until you pass me the knife and I'll eat you alive

– Перину не желаете? В рваных клочьях свинцом налитого неба голова Дейрона вверх-тормашками, не лицо, а перевернутая щель и два необработанных празиолита. Почему и он не догадался надеть балаклаву? Бафф заледенел, мембрана кроссовок промокла насквозь, в пояснице мягко пульсирует отпечаток свидания с землей. Эймонд вдыхает носом и выдыхает ртом, слизистую пересушило – это ее или его колотит от раздражения? – Давай, – обхватив за предплечье, Дейрон рывком тянет на себя развалившееся на снегу тело. Жжение в мышцах, пульс немного выше нормы, липкий пот в местах, о которых он не подозревал – боги, он терпеть не может бегать. – Наперегонки до поместья? – устроившись справа, чересчур воодушевленно, продолжая утрамбовывать снег шипованной подошвой. – Воздержусь. – Зануда. Эймонд закатывает здоровый глаз, протез опаздывает на несколько секунд, фиксируясь на лице брата. Смех Дейрона молекулами льда застревает в промокшей ткани, вылетает облаком молочного пара. – Не смотри на меня так, Вхагар все равно бы вытащила тебя на улицу. Эймонд хымкает: выгул Вхагар едва напоминает пытку бегом. Восьмилетняя крупно-костная оленнегонная предпочитает подстраиваться под ритм хозяина и крайне редко устраивает погони. Разве что те, которые поощряет Эймонд. – К тому же, – резервно-приглушенный аргумент, – что тебе одному делать в Штормовом? Клянусь, еще одна попытка Борроса объяснить мне принцип работы контрзатопляемости судна закончится моей попыткой проверить собственную непотопляемость, сбросившись с мыса! – Замечательно, – беспорядочно-всклоченные локоны в хвост щелчком эластичной резинки, уголок губ вверх. – Особенно учитывая тот факт, что залив затянуло льдом. – К завтрашнему утру разойдется,– цокает языком подросток. Эймонд хымкает, взгляд на грубо-геометричный силуэт поместья. Штормовой предел – брутальная громада среди груды камней. За трое суток их пребывания здесь Эймонд успел пересчитать все ступени четырехэтажного здания, полного голых, сложных и примитивно-шершавых стен. Внутри – охотничьи трофеи, меховые шкуры, дерево и металл, графит вперемешку с золотом. Баратеоны выставляли напоказ то, что другие тщательно скрывали – природную естественность. Семейство Таргариенов появилось в лице трех братьев; матери, получившей приглашение и настоявшей на поездке, пришлось задержаться с Хелейной дома: состояние здоровья Визериса ухудшалось день ото дня. – Не ожидал от него такого подарка на Рождество, – одарил его пьяной улыбкой Эйгон, перед тем как исчезнуть за дверью спальни одной из дочерей Борроса. Черт. Этим утром Эйгон вернулся в сопровождении ссадины на левой брови, царапин на бампере оливкового «мустанга-1967» Эймонда и в пиджаке на голое тело. Ввалился в общую спальню, лицом в подушку Дейрона, лающе-сипло затягивая оды любимым братьям. Хелейна с матерью прилетают в два, Коль уж на пути в аэропорт. – Последний, – Эймонд упирается пятерней в грудную клетку младшего, – приводит Эйгона в порядок до приезда матери. Дейрон цедит проклятья, эхом отражающиеся в смехе брата, пытаясь подняться самостоятельно. Младший Таргариен бегает быстро, но Эймонд никогда не говорил, что игра будет честной.

***

Библиотека Штормового предела краеугольной жемчужиной вбита в неотесанные стены поместья: стол неокрашенным брусом кедра, симметричная восьмерка стульев, параллельные мозаики, расплывающиеся жидким золотом стены в свете редкого зимнего солнца. В самой глубине – каминная решетка плетением оленьих рогов, подле пара кресел шафрановым бархатом в черной кайме и двойное стекло дверного проема, выходящего прямиком к спуску на мыс Дюррана, к пустующей гавани Разбитых кораблей. Эймонд проворно проходится гибкими пальцами вдоль кожаных корешков: ряды полновесных книг, редкие экземпляры первых изданий, отсутствующих в родовой библиотеке. На фалангах едва заметный слой пыли, в нос – пьянящий запах детства. Кроме него, посетителей здесь не бывает. С чуть кривоватой ухмылкой он и вовсе сомневается, что кто-то из Баратеонов умеет читать. – Замерзла, старушка? – пятерня зарывается в рвано-склоченную холку. Вхагар – тощая болотно-серая полоса натянутых мышц, распластавшаяся у подножья камина. Лопатки драконьими крыльями под обтянувшей их кожей, резаные линии шрамов в сбившейся шерсти, а на задней лапе не хватает пары когтей. Дирхаунду был год, когда Эймонд привел его в дом. Сотня видимых шрамов на собачьей шкуре тенью на его глазу. Рычагом открытая вьюшка, лениво обведя глазом подставку для дров и золу, оставшуюся с последнего прихода. Кочерга вылавливает из пепла неестественную белизну, Эймонд протягивает пальцы к постороннему предмету. Размером с грецкий орех, скомканный в шар. Пальцы немеют, ком слюны с глотки в желудок, затянув нервом спазм на уровне солнечного сплетения. – Вот так, – открытая ладонь, на ней, перекатываясь, красовался крупный бумажный шарик. – А затем, – ладонь схлопнула пасть, обхватив белое тельце бывшего листа. Протезист подарил Эймонду дежурную улыбку. – Поначалу будет больно, – глазами поверх его головы, в сторону матери. – Болезненные ощущения при повороте головы или ощущения инородного тела вполне нормальны в данный период. Прием обезболивающего может помочь, но, – ладонью на плечо мальчика, морщинами у губ от очередной улыбки, – о любых более серьезных болезненных ощущениях обязательно сообщай мне, молодой человек. Более серьезных? Эймонд дернул плечом, скинув чуждую телу ладонь. Пока швы были свежими, он просыпался в болезненно-обжигающей агонии, пламенем по левую сторону лица, порождающей желание разодрать кожу вокруг глазницы собственными ногтями. Три дня в повязке, месяц в швах, пачка ибупрофена и свежие бинты – научится ли он засыпать вновь? Алисент появлялась на пороге комнаты, едва заслышав приглушенное мычание сына. Эймонду хотелось кричать: он не желал ее объятий, холодных пальцев, нежно поглаживающих здоровую щеку, он не хотел засыпать под аритмичный стук ее сердца. Эймонд хотел, чтобы это прекратилось. Боги, почему это так несправедливо? Каждую ночь Эймонд прикусывал язык и кровью вырисовывал полумесяцы на внутренней стороне ладоней, а Вхагар отзывалась ответным воем. – Этой псине в доме не место, – шепот с покусанных в кровь губ. Алисент заламывала пальцы, пытаясь унять их дрожь, бормоча молитву. Порванное ухо, полуслепые заплывшие глаза, вой – гниющим порезом на уровне солнечного сплетения. Боги, пусть она замолчит. На пятую ночь Эйгон притащил щенка за холку в низовье кровати брата, бросив на возмущенный возглас матери: «Она будет спать здесь, или от ее воя вскроюсь уже я». Вхагар в ту ночь не издала ни звука, Эймонд задремал под мерное собачье сопение. – Чтобы избежать чрезмерных ощущений, следует раскрыть глазницу достаточно широко, большим и указательным пальцем, вот так – протезист проделал жест на своем абсолютно здоровом, с двумя глазами, лице. – Теперь ты. Бумага тяжелела в липких от пота ладонях мальчика. Эймонд – гранитный монолит, безупречно-недвижимая статуя, смотрел на жеваный комок бумаги, расплывающийся в руке. Ладонь матери кротким спазмом одобрения сжала плечо: – Эймонд. И каждый божий день – резким выходом воздуха из легких, придержав верхнее веко, оттянув нижнее, узким концом к носу, выемкой вверх – сапфир со звоном вливается в тело каста. Вхагар фыркает, ведет разодранным ухом, недовольством требуя растопки. Языки пламени пляшут в заплывших зрачках – два близко посаженных малахита. Правое кресло у камина привычно скрипит под весом его тела. Эймнод не любит сюрпризов, садится спиной к приглушенно-уставшему дневному свету, лицом к входной двери. Он перекатывает в пальцах комок, высушенными декабрьским ветром ладонями впитывает содержимое. «Usōvetan yno bēvilzo» плотно сплетёнными пухлыми буквами. И идиот допустил бы меньше ошибок. Все члены его семьи, пусть и не в совершенстве, владеют языком. Отпрыски Рейниры? Для валирийского недостаток извилин налицо. Выходит, Веларионы прибыли сегодня утром? Значит, Люцерис уже заглядывал в библиотеку.

***

Его сон чуток – Эймонд открывает глаза, книга с грохотом падает с колен, бумажный шарик назойливо обжигает карман. Неослабевающее шуршание, отсутствие знакомой тяжести собачьей морды в районе ступней: Вхагар настойчиво скребет левой лапой двойное стекло двери. Удушающе-гнетущее небо, у подножья мыса собирается буря. Из груди Эймонда вырывается раздосадовано-кислый стон. Сегодня все хотят вытащить его на улицу? Поленья едва догорели, он предупредительно задвигает экран. Пальто на плечи и указательным пальцем в хитро щурящуюся вытянутую морду: – Только потому, что я тебя люблю. Вхагар скалится неполным ножницеобразным прикусом и устремляется прямиком к заливу. Подошвой без шипов, вниз по склону мыса – Эймонд вступает на скользкую дорожку, спешно перебирая ногами, пытаясь успеть за мелькающими впереди лапами. Плоским черепом к верху, языком наружу, возбужденно-приподнятыми ушами они достигают занесенного снегом берега. В лохматой шерсти застывают хлопья снега, растекающиеся от клекота бурлящей в мощных жилах крови. Ветер саднит колючими поцелуями на щеках, залив Разбитых кораблей шепчет канувшей в вечность песней Эленеи: воздаяние твое обратится на голову твою. У кромки застывшей воды смутно знакомая фигура, и ступни моментально находят опору. Семеро, должно быть, смеются над ним. – Mandianna,– полуглумливый наклон головы белоснежной прядью прикрывает здоровый глаз. Люцерис – долговязая копия папаши. Буйно-спутанная темноволосая копна, непропорционально широкий вздёрнутый нос, прыгающее адамово яблоко. Радужка племянника – чаша, переполненная меланином и страхом (родственники ли они вовсе?). Мальчишке лет тринадцать, а ростом он уже с Дейрона. – Jelan sko do av rudhan zughāgho, – облизнув пересохшие губы. На лбу Люцериса появляется неглубокая морщина, широко распахнутые глаза проходят траекторией Эймонд-Вхагар. Дирхаунд рычит – упругий мускулистый нерв с гостеприимно оголенным оскалом. – Я… я не очень хорошо владею валирийским. – Ты им вовсе не владеешь, – два скрученных уголка тонких губ, скомканный шарик бумаги в крючковатых пальцах поднятой руки. Мальчик прикусывает щеку изнутри. Если постараться достаточно сильно – какова вероятность, что Эймонд не увидит кровь, приливающую к лицу, стыд, скручивающий узел где-то на уровне поясницы? Между ними метров семь, учащенное сердцебиение Люцериса и распаленные диким пламенем зрачки дирхаунда. – Печально, – Эймонд сокращает расстояние, руки за спину, по пятам – тощеногая Вхагар. – Твоей матери стоило внимательнее следить за процессом обучения. Младший Веларион – ком в пересохшем горле, мурашки вдоль позвоночника, к чему он клонит? Таргариен – кроткий смешок с глубины диафрагмы, адреналин по венам. У кареглазой радужки скапливается влага, кровь мальчишки леденеет и он боится, что это не от ветра. – Несправедливо, верно? Восемь лет, один глаз, сотни бессонных ночей – несправедливо. В одиночку, не развязав драки, безоружен и против четверых. Хотя если бы Эйгон корячился в песке со сломанным носом – Эймонд сделал бы то же самое. Будь Эймонд на месте Люцериса, он бы целился в глотку. – Я преподам тебе пару уроков, – Эймонд повышает голос, перекрикивая порывы ветра. – О чем ты? – ломанный альт пульсацией в барабанных перепонках. – Никогда не знаешь, когда тебе пригодится родной язык, племянник, – пятерня на вздыбленной холке. – Стоит всегда быть готовым. – Эймонд обнажает зубы, Люцерис крепче сжимает свои. – Dohaerās, Vhagar! Вхагар срывается с места, шум в ушах обрывается, с языка не срывается ни звука. Боги найдут иронию возмездия прекрасной: справедливо ли, что у собаки четыре ноги, а у Люцериса всего две? С тонких губ – по-детски жестокий смешок, Эймонд с трудом разбирает, в чьих жилах возбуждения клокочет больше, его или Вхагар. Астеническое тело в порыве колющего ветра, скользящие под натянутой кожей мускулы – она загоняет Люцериса словно оленя, своевольно-неотвратимая волна праведного гнева. Круг и Вхагар зацепит мальчишку зубами, распластав у носков ботинок хозяина. Люцерис – сбитое дыхание с неведанной ранее выносливостью. Поистине сильный мальчик. Нескладная фигура стремительно удаляется в сторону залива, Вхагар мчит за ней по пятам. Здоровый глаз Эймонда дергается от схлопнувшего в себе кристаллы льда ветра. – Уже завтра температура упадет до нуля, а я хотел опробовать коньки, – жалуется Дейрон, свесив длинную ногу с подоконника. – Несправедливо! Ему тринадцать, он на пару сантиметров выше Дейрона, с таким же неточенным углами лицом. Вхагар уже должна была вернуться. Если только – – Umbās, Vhagar! – с губ, обжигая холодным воздухом легкие. – Lykirī! Эймонд вдыхает носом и выдыхает ртом, подошва скользит, и он едва видит Люка. – Lykirī, Vhagar! Зубы Вхагар отпечатываются на лодыжке Люцериса кривым полумесяцем, проявляются в сознании Эймонда сдавленным криком и громоподобно-сухим треском льда. Судорожно оттопыренная рука, визг дирхаунда, удары собственного сердца – оба тела стремительно уходят под воду. Голова Люцериса напоминает поплавок, вверх-вниз, в легких морская вода, крик застывшей глыбой в горле. Нога с силой ударяется обо что-то твердое, Вхагар ревет, отзываясь болью в ребрах хозяина, карабкается на поверхность, перебирая мокрыми лапами, вспарывая когтями знакомо-ненавистное лицо. Пясть врезается в висок, по телу Люцериса растекается огонь. Залив разбитых кораблей всегда был таким горячим? Мама меня убьет, – унисоном в сознании «Эймонд-Люцерис». Вхагар выбирается первой, шерсть покрывается тонким слоем наледи, раздраженно-недовольное рычание, нашедшее отражение в сдвинутых к переносице бровей хозяина: мелкого засранца не научили плавать. Рука Эймонда под чужим подбородком, рывком на себя, перебирая языком проклятья, оттаскивая от трещин. Щекой ко рту и носу, здоровым глазом на грудную клетку – выдыхаемый воздух обжигает загрубевший шрам. Эймонд поднимает голову, лиловым зрачком выявляя степень поражения: рана на лодыжке расплывается багровым пятном, четыре неглубоких полосы поперек лица. Мальчишка наглотался воды, жить будет, но промокшая насквозь одежда может доставить проблем. Только бы вернуть его в сознание. Таргариен наполняет легкие воздухом, молясь всем богам, чтобы искусственное дыхание обошло его стороной, перекладывает тело лицом через собственное колено, пальцами размыкает чужую челюсть. Люцерис поддается, два пальца на корень языка, резкий толчок и рвотный рефлекс выводит из него воду и остатки обеда. Сознание Велариона – два широко распахнутых шоколадных зрачка с лопнувшими капиллярами, безбожно-отчаянный вдох и невозможный секундами ранее выдох. – Я отвезу тебя в больницу, – чужая пятерня клешней смыкается на подбородке. – Слышишь меня? Люцерис судорожно кивает, испытывая неладное жжение в левой лодыжке. Шевелит пальцами, мотает стопой, ощущая горячую влагу на щеках. Губы Эймонда сжаты в плотную полоску, он поднимает мальчишку на руки – вялый замок пальцев Люцериса на шее, растекающееся от мокрых волос пятно на груди. – Ну и здоровенные же у нее зубы, – хрипло-истеричный смешок с треснувших губ. Эймонд не отвечает. Боги, во что он вляпался?

***

Пальца Рейниры маниакально выворачивают его лицо, Люцерис отводит глаза, лихо перекатывает слова на нежелающем врать матери языке: все в порядке, нет, ничего не болит, это была случайность, он сам виноват, что вышел на лед, и если бы не Эймонд – – Если бы не Эймонд – тебе не пришлось бы провести прошлую ночь в больнице, – выплевывает в до белизны сжатые костяшки Деймон. Спиной в обивке кресла, нога на ногу. – Кретину стоит выдавить и второй глаз. – Нет! – Кровь приливает к щекам. – В конце концов, – горло обжигает упрямое своеволие, – это ты не научил меня валирийскому. Изумление Деймона – двумя дугами бровей на лбу, глубокой морщинкой у левого уголка губ. – Немыслимо, – произносит Рейнира, впечатав фигуру сына в стискивающее объятие. Люцерис дышит ей в плечо, слышит запах жасмина и спешные удары сердца, апологию в крепко сдавливающих его предплечья пальцах. – Все в порядке, правда, – шепотом в ласкающий кожу кашемир ее свитера. Рейнира отстраняется – указательным и большим за подбородок, два ежевичных зрачка в его медно-коричневые. – Никаких глупостей за ужином, – она сдается полуприкрытыми глазами, резким выводом воздуха из легких. – Относится к обоим. Обязательство Люцериса – ямочками на осунувшихся щеках, Деймона – самодовольной ухмылкой в кулак.

***

Рождественский ужин проходит в неполном составе: Визерис, ссылаясь на боли в спине, просит прощения, говорит Алисент. Напротив Люцериса – молчаливо-сосредоточенная ковырянием тушеного брокколи фигура дяди. Беглое поднятие здоровой склеры, запоздалая реакция протеза – мальчишка ловит сапфировый отблеск и дарит Эймонду полную очарования улыбку. Издевается? Эймонд гадает, откроет ли он завтра утром оставшийся глаз или Деймон уже подыскал подходящий способ лишить его зрения. Попросив Алисент, в уставшей улыбке которой находит сходное желание, замолвить за него слово перед хозяевами вечера, Эймонд ускользает из зала в отведенную ему с братьями спальню. Две двери по коридору, ручка поддается на раз, в спальне племянников никого. Глаз Эймонда привыкает к темноте, оглядывает прикроватные тумбы. Пачка ибупрофена, свежий бинт, смятая простыня – отыскать нужную кровать не составляет особенного труда. Люцерис с братьями возвращается ближе к полуночи, на руках Джейса – Джоффри, уснувший лицом в рождественском пудинге. Под неровно разорванной упаковкой бинта Люк находит словарь валирийского и сложенный вдвое лист бумаги с безупречно выведенным «usōvegon yno bēvilza».

***

Скрип входной двери, кособокая поступь: Люцерис опускается в левое кресло, боясь зацепить растянувшееся у камина тело спящей Вхагар. Эймонд не отрывает глаза от книги. – Qȳbor. – Mandianna. – Do ima jinivagha valegho. Усталый вздох, полуприкрыв глаза, спрятав за мнимой слепотой осознание собственной ухмылки. – Правильно «jinivagho». Люцерис смеется, потревожив чуткий сон дирхаунда. – Мне и правда не помешала бы пара уроков, – доверительно-любопытный взгляд цвета опала на застаревшем шраме. – И не только в валирийском. Челюсть Вхагар щелкает в полудреме, оленегонная фыркает и, перевернувшись, утыкается мордой в носки кед сильного мальчика.