у меня нет времени для исповеди

there is a girl that I know, seventeen years, she never spoke guessed she had nothing to say, she opened her mouth on judgement day

Хелейна разводит-сводит пальцы ног, оттягивает большой от остальных. Палец нелепо топорщится в жемчужно-васильковых бликах витражного окна под крышей редкиповского особняка. Витраж — десяток осколков чешуей серебряного дракона с пламенем оттенка ее мечты и седлом цвета жидкого золота. Хелейна глядит на витраж снизу вверх, спиной на полу, коленками огибая подоконник. В радужке цвета флокса дракон ревет, раздирая железом когтей массив твердыни с закругленными окнами. Большой палец затекает, настойчиво возвращается к кучке сбившихся, в желудке бурлит недосказанность. В комнате пять углов, каждый точной осью вверх, колким носом в каменный купол. Ее оберегающий пентакль, domus aeternus, впитавший в стены цвета зеленого мха запах шалфея. От стены до стены пять шагов, закроешь глаза — не развидишь. У правой — шкаф правильных рядов свитеров, мешковато-колющиеся, в оттенках речного перламутра, ящиков бережливо заштопанных носков из курчавой овечьей шерсти. Дымчато-угольные варежки со скрипом налезают на окрепшие кисти рук. Подарок матери на двенадцатилетние, в самом сердце — вышитые белесой нитью ощутимо-плотные тельца пары пауков. Хелейна прижимала ладони к глазам, и шестнадцать битых частиц ратовкита переливались лиловыми бликами. – Что ты видишь, милая? Два окна, свет безвитражного преграждают «высотки» увесистых фолиантов, неприлично затрепанных, новозаведенных, в переплетах из бархата и кожи, с карандашными заметками безупречным почерком. Хелейна смотрит на мир сквозь волшебное зеркало: первый том сказок Эймонд сделал сам. Вывел темно-синими чернилами, сложил in folio, сшил пурпурной тесьмой. На страницах проглядывала пустота – место плясок опьяненных росой фейри, вышагивающих людоедов-великанов, скорби безутешных юных дев в золотых клетках родительских замков. Вверх с обеих сторон ползут эскизы. Челюсть Эймонда сжимается, глаз ищет приюта в четырех иных углах, утыкается в шкаф. Хелейна выводит его портреты углем – прихоть, которую он не может ей не позволить. Всякий раз с левой стороны, оголенно-уязвимой, напряженной, словно освежёванный нерв. Эймонда одолевает почти первобытный ужас, когда он входит внутрь, упираясь в зияющую дыру нарисованной глазницы: кроткие мальчишеские ужимки, треснувшая полуулыбка одиннадцатилетнего ребенка. Изнанка клокочет гнилью, Хелейна вонзает уголь в оболочку, обнаруживает что-то похороненное в тот вечер. Если она увидит больше – Эймонд закричит. Рывок с пола – мириады звезд с обратной стороны схлопнувшихся век, вальс желто-зеленого торнадо. Хелейну мутит, ширь подоконника предупредительно подхватывает неустойчивое тело, ранит бледные пальцы неровностью солнечных часов. Гномон шершаво-лунной Высокой башней: Дейрон пишет, что местные научили его определять, который час по ее здоровенной тени, правда, это все еще не мешает опаздывать на занятия. Хелейна перебирает сокровища: сухие луноцветы, салфетка из мирийского кружева, белое перо со ступеней центрального здания (Дейрон клянется, что его обронил белоснежный ворон с зрачками алыми, как реки острова Крови), шутовское «завещание» из Палаты Грамотеев. Зима в Староместе ласковее, Дейрон по-прежнему пропускает завтраки (не говори матери!) и прилежно «набивает руку» в сфере международных отношений. <…> все хорошо, буду на Рождество. P.S. Тессарион исцарапала мне руки, когда я пытался повторить твою трюк с объятием. Претендует (после меня, конечно) на звание главной соскучившейся, так что займи нам места у подоконника! Хелейна делает глубокий вдох, проверяет, умеет ли дышать, не сломана ли грудная клетка. Напротив прожорливая дверь скалится холодом медной ручки – пасть дракона с остроконечными зубами и пламенем, застрявшем в глотке. Слева, на уровне груди двадцать-на-двадцать черно-белый «PUNK’S NOT DEAD!», рваные края, выцветшие буквы. Эйгону четырнадцать, широкая ладонь с глухим стуком украшает каждую дверь особняка панковской меткой, довольное хихиканье разносится в глубине коридоров. Он заказал таких сотню, на двери Эймонда живого места не осталось, и последний еще неделю оттирал клей с красного дерева. Хелейна на брата обижаться не стала, хотя ее дверь удостоилась лишь одного стикера, все еще скрашивающего интерьер комнаты. Пять шагов до падения, надсадный скрип кровати, прогнувшейся под весом привычного тела. Хелейна сжимается в кольцо: ящерица кусает свой хвост, уроборос наблюдает созидание и разрушение. Аквариум – участливо-выпученные бусины ультрамариновой Дримфайер. Восемь графитовых глаз, восемь ног с узкими полосами неправильной формы лимонно-желтого цвета по пятам за хозяйкой. Poecilotheria metallica. Благословение и проклятье, горько-сладкое, как первая любовь. Хелейна незаметной тенью просачивалась в библиотеки, отсчитывая дни по пальцам, и, когда отложенных карманных денег стало достаточно, она приобрела вертикальный террариум. Тридцать-сорокпять-тридцать. Отто занес стеклянный храм в ее комнату под кратко-изумленное «о», сорвавшееся с губ матери. Визерис, кажется, до сих пор пребывает в сладком неведении о предпочтениях младшей дочери при выборе домашних питомцев. Птицееды живут группами, а для Дримфайер хозяйка – единственное необходимое общество. Она часто скрывается бегством, предпочитая избегать конфликтов, дремлет в своей норе и оборачивается тугой пружиной, становясь самоубийственно агрессивной при угрозе бедствия. Паучиха видит то, что было, то, что будет, и толику того, чему суждено свершиться. Хелейна понимает, как никто другой. Она закрывает глаза, засыпает в пятиугольнике, который шестилетняя Хелейна выторговала, обменяла на немоту и отсутствие дальнейшей контроверзы с матерью. Алисент не отказала ей и в роковой просьбе: оставить витраж дракона, когда остальные окна особняка запятнали семиконечные звезды. Тогда Неведомый плюнул Хейлене в рот. Оттого никто не верит ни единому слову.

***

Первый этаж рокочет неповиновением, Хелейна просыпается, задохнувшись грядущим. Солнечные часы Высокой башни малосодержательны: ночью они не отражают ни местного, ни истинного времени. Девушке этого и не нужно. Она знает, что опоздала. Дримфайер постукивает по грунту, раздвигает хелицеры, поднимая передние лапы вверх. Барабанная дробь лап – ступнями Хелейны вниз по лестнице, десять-одиннадцать-двенадцать, прыжком через крайнюю, мимо вышитых золотом и рубинами гобеленов узкого коридора, прямиком в двери холла. Эйгон ждёт на дорожке из гравия, пять миллионов, а то и больше песчинок. Сигарета между указательным и средним, дым струей сквозь сжатые зубы. Потирает бровь большим пальцем, цокая языком, пропускает фигуру брата к машине. Оба еще не переоделись, под пиджаком младшего блеском щерится кобура. Хелейна уже это видела. Она цепляется в предплечье Эймонда, оставляет синяки, надеясь, вызвать мышечный спазм такой силы, что симптомы будут продолжаться несколько недель, а то и месяцев. — Daor! — Липким ядом с покусанных губ, языком, который он точно услышит. — Kostilus, Aemond! Безумное бессилие застывшими слезами, иступленный гнев нечёсаными волнами волос – Хелейна тараторит, захлебываясь словами, лезущими из горла. Эймонд — шелком пальцев на ладони, Эйгон — за плечи с непредвиденной теплотой, срывая хваткие оковы, позволяя младшему вырваться. — Хелейна, отпусти его. У Хелейны не две руки, а восемь, восемь заплаканных ультрамариновых зрачков, немигающе-уцепивших загрубевший шрам. Эймонд уже одной ногой в салоне. — Jagis lenton, — бросает он, избегая пророческого взгляда. — Ziry jāhor sagon sȳrī. Хелейна мечется в сознании: спутанно-взъерошенная пятерней каштановая копна волос Люка, пять едва проступивших углов по-детски круглого лица, глаза цвета жареного миндаля. Почему она их больше не видит?