у меня нет времени для исповеди

Эйгон Таргариен страдает от бессонницы и пьет так много жидкости, сколько позволяет желудок, пока содержимое со скрипом не вырвется наружу. Обычно к утру, в редких, как сейчас, случаях прямо в разгаре пирушки. Эйгон страдает провалами в кратковременной памяти: как он здесь оказался? Полузадушенное свечение диодов, смятые грохотом EDM барабанные перепонки, и кровь на ладони похожа на патоку, что прессует зубы металлическо-жидкой ириской. Чья это кровь? Сизый дым пробивается сквозь размытые силуэты липких от пота тел; Эйгон не слышит смрада, он перестал дышать носом, он вообще не уверен, что помнит, как это делается. Толпа гудит, Эйгон нарывается на чужие локти, включает автопилот. Изо рта выскальзывают не его ругательства, ноги уводят вглубь беснующихся, горло сжимается. Он не слышит глухого крика. Эйгон вообще ничего не слышит. Эти губы, содранные колени, пальцы — это все не его. Ебаное jamais vu существования. Шершавый асфальт облизывает щеку, блеклые радужки снуют под полуприкрытыми веками, носки лакированных ботинок у самого носа. Фигура брата — плоская гранитная стена с безукоризненной осанкой и безгрешно-бескровным цветом кожи. Что он здесь делает? Эймонд опускается на корточки, расправляет скрученное кольцом тело Эйгона, устроив последнего у фонарного столба. Пальцы Эймонда, пять белесых паучьих лап, мимоходом хватают его челюсть, разворачивая опухшее лицо влево-вправо. — Ушиб, — чеканит Эймонд, убрав руку. Эйгон растягивает губы в улыбке, выплевывает вместе со смешком сгусток крови. — Отвезти к врачу? — Нет. Младший Таргариен едва заметно кивает, вперившись взглядом в разбитую физиономию брата. Здоровый зрачок расширяется, скользит от скул к подбородку, к бесстыдно лоснящимся, истерично-дранным по срезу волосам. Ты жалок. Я знаю. Эймонд не протягивает руки. Игнорируя ядовитое шипение, он хватает за грудки, поднимает, разворачивается и взваливает на спину, заставляя сцепить в замок ладони. Это игра в лошадки, Эйгон помнит. Ему семь, макушка Эймонда едва достает его груди, когда он отбирает плюшевого дракона, подаренного матерью, и, возвышаясь над братом, со смехом вертит игрушку в воздухе. Перед сном отец рассказывает сказки и покупает деревянные мечи на Рождество. Скомканное тело потревожено-визгливо отзывается резью в ребрах, возвращая в сознание. Он там был, верно? Эйгон облизывает пересохшие губы. Почему он не чувствует жажды? В рот ненароком попадают пряди с образцово собранных в хвост волос Эймонда. Эйгон отплевывается, разбивается лбом о жилистую спину брата, оставляя рваные круги крови на кашемировой водолазке. Последний тащит его тело в гору, к парковке, Эйгон почти хохочет: «И, неся крест свой, он вышел на место…» — Какое тебе, блять, до меня дело? — ворочает языком. — Объясни. Эймодн хымкает, резко потянув замок братских рук на шее во избежание (не)нарочного удушья. — Что объяснить, — белая башка мешает видеть. — Сдохнешь в подворотне, мать на меня всех собак спустит. Эйгон издает сиплый смешок: у него внутри желчь вперемешку с кровью рвется наружу или он просто моральный урод с тошнотворным рефлексом на чужое счастье. — Мамкин ты выблядок. Гравитация бессердечная сука, и копчик Эйгона трещит, встретившись с асфальтом. Эймонд молчит, белая кожа в сепии фонарных бликов — чешуя рептилии, искусственный глаз — каменное божье око. Эйгон ненавидит эту черту брата: прямая линия губ, истошно-ушераздирающее беззвучие, сволочь, с талантом оскорбить одним своим присутствием. Это должен быть я, а не ты (безызъянный одноглазый Голем, вылепленный руками матери). Я знаю (разрастающаяся гниль, выхарканная из ее легких). Ладони подмышки, стирая подошву вылощенных вествудов (боги, отдал за них состояние), щелчок двери. Эймонд вталкивает его на переднее сиденье, пристегивает, а то вдруг сбежит. — Только не смей блевать, — все, что слетает с губ, когда он заводит мотор. От заявления брата глотка чешется и клокочет загадить салон, даже если придется себя заставить. Эйгон бросает взгляд на пустое шоссе, и в зеркале заднего вида мелькает сгорбленная белокурая фигура. Блять. — Самолет был в час сорок, — бросает Эймонд не отрывая глаза от дороги. Веки Дейрона сомкнуты, по ту сторону (Эйгон знает) два зрачка цвета молодого орешника, серебро волос вымученно торчит из сделанного кое-как пучка (когда он успел их отрастить?). Долговязому уже пятнадцать, он — ходячая копия матери с острыми коленками и субтильными чертами лица. Эйгон всегда шутил, что Дейрон приемный, потому что гелиотроп его глаз выкорчевала сорняками лещина, и шестилетка на радость брата заливался слезами. — Вытащили ради похорон? — стоит захлопнуть пасть, перестать ухмыляться, но чужой язык едко горит во рту. — Хорошо, хоть кто-то будет подобающе выглядеть в церкви. А то на наши рожи посмотришь — только того и ждали. Спазматический смех эхом растворяет реплику в кожаных сиденьях, впитывается в отполированную приборную панель. Со стороны водительского сиденья не раздается ни звука. Иногда Эйгон думает, что вместе с глазом его брату вырезали и язык. Это был наш отец. Я знаю. Лоно машины выплевывает его в крепкие объятия цепной псины. Эйгон задается вопросом, почему его вообще искал Эймонд, а не Коль, остроумно отвечая самому себе, что тогда некому было бы греть постель матери. Хотя, Эймонд бы и с этим справился. Дейрон утирает с подбородка слюну и, встретив клоунскую физиономию брата, отводит взгляд, раздраженно дернув плечом, слишком громко захлопнув дверь. Поразительно по-хайтауэрски поджимает губы, и, не проронив ни слова, всасывается темнотой пустого холла. Разрывается кожа, трещат сухожилия, Эйгону почти стыдно. Кривится вслед исчезнувшей фигуре, обнажает ряд жемчужных зубов в багровых разводах (почему они молчат, боги, почему они не слышат его воплей?)

***

— Положи меня в кровать. Одноокий хымкает, поворачивая кран. На груди Эйгона разводы рефлекторного извержение желудка, на щеках то ли слюни, то ли слезы. Он весь целиком в овал из литьевого мрамора, в одних боксерах не спускает глаз с Эймонда, избавляющего ахиллесову пяту семейства от следов очередного греха. Стирая кровь, смывая рвоту, продирая паучьими пальцами пряди спутанных волос, кутая в полотенце. Эйгон одной рукой на его плече, ногами по холодному кафелю и прямиком в податливые изгибы (не)знакомой кровати. Тело — большая сахарная вата. Эйгон путается в безрубежных метрах пледа, ладонью рыская в поисках подушки, щекочущей в районе лодыжки. Он давится гортанным смехом, потому что у кровати нет изголовья, когда спишь «в ногах». Толчок слева — точеное плечо Эймонда, головой на подушке (откуда это?), плотно закрытый здоровый глаз. — Споешь колыбельную? — Эйгон поворачивается на ноющий бок. — Захлопнись, — вторую подушку с пола, не раскрывая глаза, в лоб хихикающему профилю брата, — и спи.

***

Эймонд Таргариен страдает от кошмаров, от собственных атонических криков, ощупывает левую сторону лица. Правая смята белобрысой макушкой, на груди неуклюже распластавшаяся рука. Эйгон — развалившееся желе, расползающееся по его телу, что он стряхивает, приняв сидячее положение. — Чшш, — сипло вырывается из грудной клетки, пока рука шарит по скомканной простыне — Просто плохой сон. Эймонд не отзывается, он весь целиком — звон в ушах, боль в мышцах, гипервентиляция легких с желанием поскорее открыть окно. Тело — онемевший нерв, трясущийся в нереальности происходящего. Эйгон лениво собирается в кучу, сколько раз уже видел. Ждет, пока наладится дыхание и по-идиотски берет его за руку. — Эй, завязывай, — шипит он. — На твои похороны я точно не собираюсь. Эймодн ловит его взгляд, два блеклых аметиста в желтеющих белках с кровяной россыпью капилляров. Хымкает, изобразив самое уродское подобие улыбки, что Эйгон когда-либо видел. Мне жаль. Я знаю.