Буйство ветра драгоценно, роса существует вечно

Их с Лэй Чунь отношения никогда не были простыми. Наследники враждующих организаций, они могли быть счастливы только во снах и минуты редких встреч в том маленьком чайном домике, скромно спрятавшемся в глубине неприметной улочки, чтобы никто не побеспокоил их хрупкий уют. И все же они верили и жили этой верой долгие годы. Су Мэнджэнь продолжал верить даже тогда, когда она перестала. Когда умер ее отец, когда она заметно к нему охладела и отдалилась от него, когда кричала ему в лицо злые хлесткие слова — он верил; верил, даже когда ее насильно взял в жены его названый брат, верил на грани смерти — краешком сознания, слабой искрой надежды — и все же верил. Он готов был простить ей ту пропасть, что пролегла между ними, и начать все сначала, заново строить свое счастье вместе — вот только он и без слов видел, что она была не готова. Лэй Чунь любила его, и любовь ее не угасла с годами, но она больше не могла как прежде смотреть в лицо тому, от чьих рук, пусть и не по его вине, умер ее отец, не могла простить себе то насилие и вынужденное замужество. Даже если и хотела — не могла. Она любила и ненавидела, и эти чувства раздирали ее на части, но она не готова была отказаться ни от одного из них. И Мэнджэню ничего не оставалось, кроме как принять ее выбор. Он не мог дать ей счастье — но по крайней мере он мог дать ей свободу. А спустя три долгих года он неожиданно встретил Ее. Дочь мелкого аристократа, она уже почти вышла из брачного возраста, но ее утонченная красота, казалось, не померкла с годами, а только расцвела на зависть более юным барышням. Их первая встреча была до смешного случайной: ее толкнул на улице удирающий воришка, а Мэнджэнь инстинктивно придержал, когда она в него врезалась. Они оба замерли тогда — но она, первой оправившись от произошедшего, поспешно поблагодарила его и ушла, смущенно пряча взгляд. И так бы и осталась эта встреча единственной и ничего не значащей, если бы неделю спустя она не пришла в Дом Закатной росы с запросом от отца и не столкнулась во дворе с ним. Мэнджэнь не знал, чем его так зацепила эта случайная барышня: своей ли красотой, или мягкими и в то же время умными живыми глазами, или изящной речью — и все же он, повинуясь неясному порыву, предложил ей разделить с ним чай, пока служащие будут обрабатывать запрос и искать информацию. Она с удивлением и радостью приняла его приглашение. После этого она еще дважды наведывалась в дом по делам отца — и оба раза он улучал момент, чтобы пригласить ее на чай или проводить до дома. А после их встречи как-то незаметно для них обоих продолжились. Мэнджэнь сам себе удивлялся, но почему-то именно с Чиюнь ему было на удивление спокойно: если с Лэй Чунь они будто оба носились по волнам на хлипком плоту посреди бушующего шторма, то Чиюнь сама стала для него островком спокойствия и тепла. И Мэнджэнь вдруг поймал себя на том, что…снова любит? Это осознание было настолько внезапным, что он сам растерялся, не понимая, как такое могло произойти. Эта любовь казалась слишком нереальной после всего, что с ним произошло, после всех бурь и потерь, после Лэй Чунь, которая долгие годы была для него всем. Эту резкую перемену от спокойствия к сомнениям заметили все, кто хоть сколько-нибудь его знал, но высказать свое мнение вслух решились только Сяоши с Вэнь Жоу и Усе. Мэнджэнь как никто был благодарен им за поддержку и все же он отчетливо видел, что они его не понимают. Пытаются — и не могут. Да и он сам не смог бы объяснить все, что варилось у него внутри, отравляя душу. Цингэ, хитрая бестия, как-то подошла к учителю и, лукаво сверкая глазами, с детской непосредственностью поинтересовалась, когда же у нее появится матушка-наставница. Мэнджэнь тогда только закатил глаза и, щелкнув ученицу по лбу, насмешливо погнал тренироваться, раз у нее так много свободного времени. И ничего не ответил. Правильные слова, как это ни странно, смог найти только Линь Чэнь во время очередного визита: мгновенно разобравшись в происходящем, он только цокнул недовольно, закатил глаза и, закинув руку ему на плечо, участливо посоветовал, доверительно понизив голос: «Просто позволь себе наконец быть счастливым. Ты заслужил». И почему-то, глядя в эти проницательные живые глаза, полные безмолвного знания и поддержки, Мэнджэнь не усомнился в том, что Линь Чэнь его понял. Свадьбу сыграли через полгода. А еще через год Чиюнь с мягкой радостной улыбкой сообщила ему, что ждет ребенка, — и Мэнджэнь замер в растерянности, даже не сразу отреагировав на эту весть. Он помнил слова Линь Чэня, помнил бессильное раздражение в его глазах и, несмотря на уточнение, что шанс все же есть, не особенно в него верил. И все же лекари Дома в один голос твердили, что его супруга действительно в тягости и что пока нет никаких поводов для волнений, а еще через пару месяцев, когда живот заметно округлился, у Мэнджэня и вовсе развеялись последние сомнения. Все происходящее походило на сон — долгий красивый сон, и он порой ловил себя на том, что отчаянно боится однажды проснуться. Его страхи окрепли и обрели форму ближе к родам, когда Чиюнь неожиданно занемогла и слегла, а семейный лекарь мог только поддерживать в ней и ребенке пока еще теплящуюся жизнь. Мэнджэнь тогда без колебаний наступил на горло собственной гордости и в срочном порядке вызвал в Побаньмэнь Линь Чэня. И тот не подвел, примчавшись сразу, едва до него дошли вести: вихрем ворвался в Дом, по-хозяйски навел там шороху, выгнал из покоев больной всех, кроме дочери, оставшейся ему помогать, и ученика, которого постоянно гонял туда-сюда за травами и отварами, и практически не отходил от Чиюнь до самых родов, выбираясь только поесть, поспать, если повезет, размяться и раздать очередной список поручений всем, кто невовремя попадется ему под руку. Мэнджэню же оставалось только смирить беспокойство, что раненым зверем ворочалось в груди, и, доверившись хозяину Архива, с головой погрузиться в дела Дома. Во время родов он медитировал. Просто потому что знал: стоит ему подняться, хоть на секунду дать волю волнению, этому вечно голодному зверю, и он просто ворвется в покои жены, даже если после этого Линь Чэнь вышвырнет его взашей. Так что ему ничего не оставалось, кроме как медитировать, отрешившись от стонов и увещеваний за стенкой, — пока все вдруг разом не стихло и в павильоне повисла напряженная, до ужаса пугающая тишина. Мэнджэнь замер, боясь даже пошевелиться, усиленно вслушиваясь в эту тишину, — но тут ее разорвал громкий и очень недовольный детский крик, долгим эхом отозвался в ушах. Мэнджэнь медленно поднялся и, не обращая внимания на такое же обеспокоенное лицо Сяоши, на негнущихся ногах подошел к покоям жены, остановился у самых дверей. Несколько фэней не происходило ничего — как вдруг послышались шаги, и створки разъехались практически перед его носом, и на пороге показался уставший и измотанный, весь какой-то взъерошенный Линь Чэнь с кровавыми пятнами на подоле и рукавах светлого ханьфу: он с теплой полуулыбкой держал на руках маленький красный комочек, завернутый в плотную ткань. — Держи своего сына, — вопреки насмешливому тону, он бережно протянул свою ношу Мэнджэню и, хмыкнув, добавил: — Такой же упрямец, как и его отец. Где-то сбоку ахнул Сяоши, а сам новоявленный отец медленно и потерянно, будто во сне, принял на руки ребенка — тот тут же недовольно завозился, что-то возмущенно агукнул и посмотрел на него своими пронзительными темными глазами, так похожими на его. — А Чиюнь?.. — с запозданием спросил Мэнджэнь, с трудом оторвав взгляд от сына. Линь Чэнь только отмахнулся. — Не волнуйся. Очнется она не скоро, но жить будет, — и, похлопав его по плечу и показав ребенку козу, устало опустился на пол, прислонился к стене, с измученной, но счастливой улыбкой снизу вверх глядя на него. За окном светила полная луна, безмолвная свидетельница свершившегося чуда, но, несмотря на поздний час, весь Дом едва ли смог уснуть этой ночью в ожидании вестей — а Мэнджэнь стоял, с трепетом и щемящей нежностью всматриваясь в маленькое сморщенное личико, пока за тонкой стенкой спала его измотанная тяжелыми родами супруга, на плече лежала сильная рука младшего брата и все так же по-доброму насмешливо смотрели живые глаза Линь Чэня, который за эти годы давно и надежно стал для него таким же родным, как и его дочь, — и в окружении всех этих людей Мэнджэнь вдруг впервые в жизни почувствовал себя по-настоящему счастливым человеком.