Дыши, Чжа

      Кофе с молоком и яичница остывают нетронутыми, во рту недожеванный кусок бутерброда, половину которого Цзянь держит в почти окоченевшей от напряжения руке. Время неумолимо движется к звонку на первый урок, но Цзянь не спешит, а сосредоточенно думает вот какую мысль: предал ли он своих друзей? Является ли предательством то, что он делает? Что в своих фантазиях он добровольно отдается Змею и ловит с этого безумный невероятный кайф. Что его берут жёстко, не любезничая, лапают, сминают до синяков все мягкие места и вставляют, держа за волосы. И ему, блять, это нравится. Так нравится, что кончает он очень быстро, несмотря на то, что хочет помечтать об в этом подольше, рассмотреть по-всякому, растянуть каждое из ощущений. Но не может. В глаза друзьям смотреть не может тоже. Ему стыдно перед Тянем, спасшим его. Стыдно перед Рыжим, до сих пор разговаривающим сипло, которого никто не смог вовремя защитить от сумасшедшего, под которого теперь добровольно подставляется И, пусть и в своей голове. Стыдно перед Чжанем. Но не перед собой. Что-то сломалось в нем? Сбились все ориентиры, и он, понимая, чем это все может обернуться, упрямо добивается внимания к себе человека, что всю дорогу только и делал, что демонстрировал садистские наклонности и являл чудеса неадекватности. То, что было в больнице... Лучше никому из них не знать. Вообще никому. Он, бля, не выдержит этого и шокированных, вопросительных, разочарованных в нем глаз, ждущих хоть какого-то объяснения.       Целоваться хотелось постоянно и давно, но с тем, с кем хотелось это делать - было нельзя. Он как-то жил себе, успешно игнорируя это, во благо того, с кем, собственно, было нельзя. Но не теперь. Не рядом с продолжающим вызывать безотчетное беспокойство, необъяснимо притягательным, несмотря на основательно подпорченную внешку Змеем. Это желание вызывало другое чувство - ненормальный болезненный интерес, щекочущий всего его изнутри. Чувство, что ему можно что-то такое, чего нельзя было раньше. То, что раньше нужно было терпеть, запихивая любые прорывающиеся наружу отголоски обратно в темноту, в самую глубину души к другим потаённым желаниям. - Эй, Змей, - спрашивает Цзянь, моментально леденея руками и пытаясь не трястись как осенний лист. - Как насчёт пососаться? - он стал дохуя смелый и будет еще смелее. Змей зачем-то снова подполз курить, на этот раз свои сигареты, именно к тому окну, которое облюбовал И. Он лениво усмехается едва зажившими губами, будто услышал обыденное и уже порядком надоевшее предложение, бросает на него презрительный взгляд: - Это с тобой, что ли? - произносит, бегло осмотрев и бледное напряженное лицо, и футболку с вытянутым воротом, разные носки, и даже стойку капельницы, за которую И держится как за соломинку, что спасет его из океанских глубин его нервяков. "Можно подумать, ты лучше выглядишь," - агрессивно телепатирует И прямо в обритую на треть башку. - А что, не вариант? - Цзянь давит в себе вскипающую злость, поднимающуюся жаркой кислотной волной, уже жалея об опрометчиво ляпнутых словах. Ему кажется вдруг, если его сейчас отошьют, то он рассыплется прямо на месте... Вот прямо здесь превратится в прах и его развеет сквозняк, гуляющий по отделению. Или у него остановится сердце от переполнения разочарованием. Или обрушится на него потолок этого замшелого здания. - Да ты ёбнутый, - слегка качает перебинтованной головой Змей, понимая, что И не шутит, и это вполне себе реальное предложение. - А ничего, что я тебя ножом пырнул? - Ничего, - огрызается в ответ Цзянь. Будто на поединке, смотрит с вызовом, исподлобья. Обида заранее застилает ему глаза. - Точно ёбнутый, - тихо комментирует Ли, гася окурок о батарею. - Или ты по такому тащишься? - он вздыхает и делает небольшой шаг по направлению к Цзяню, будто бы великодушно позволяя прикоснуться к себе. - Ну давай. Валяй. В нем нет заинтересованности, как и нет волнения. Но Цзяню все равно на это, он охренеть как злится, но не позволяет себе остановиться. Тоже гасит сигарету, ту, из двух последних, и двигается ближе, хватая Ли за футболку на левом плече. Чуть пошатнувшись от слабости, тот берется обеими руками за его талию. Этого прикосновения И хватает, чтобы окончательно понять - нестерпимо хочется всего, что можно сделать двум людям друг с другом по согласию. И то, что он практически умирает от нехватки физических ощущений. Ли сжимает ладони крепче и искоса наблюдает за тем, как Цзянь тянется к нему, чуть склоняя голову вбок, но замирает в последний момент. Куда падать еще ниже?.. Дальше, кажется, дно. Возможно, это его и побуждает не прекращать, а достать до самых своих страшных глубинных неизведанных чудовищ. Чтобы попустило. Сейчас, прямо сейчас уже можно начинать себя ненавидеть. Но Цзянь слишком занят. Он чувствует острый медицинский запах бинтов, лекарств и сладкий травяной запах Змеевой кожи, который никогда не почувствовал бы, не приблизившись на расстояние поцелуя. Но Ли не намерен торчать тут до вечера, ожидая, пока кто-то переживет все градации эмоций от ситуации, которую сам же и создал. Поэтому, легко прихватывает сухие и холодные губы напротив своими.       Сначала это почти что никак. Возможно, так описывают поцелуй с тем, к кому не расположен - "будто целуешь брата". Но у И нет такого опыта, нет и братьев. "Надо будет спросить Тяня, каково это, когда не побоялся отхватить, засасывая единственного близкого человека", - мелькает безумная, как и все остальное у него нынче, мысль. Однако, опыт посягания на недозволенное у него самого тоже имеется... Все образы и мысли бешено мечутся у него в черепной коробке. Но через секунду или две, когда язык, аккуратно скользнув, проникает в приоткрытый рот и, соприкоснувшись с чужим языком, проходится по верхним зубами (даже удивительно, как только остались целыми под Тяневыми кулаками), происходит что-то такое, от чего И ведёт. Ведет так, что подгибаются ноги. Перебинтованной ладонью Змей обхватывает его затылок и отвечает так, будто сам хотел этого. Так, наверное, у него часто, когда он входит во вкус - и все, что вызывало раньше лишь скуку и усталость, начинает живо интересовать. Их губы согреваются, и из небрежного и пустого поцелуй становятся горячим и несдержанным. Интересным. Змей запускает пальцы И в волосы, притягивая белобрысую голову к себе сильнее, чтобы было удобнее проникнуть языком поглубже, и Цзянь, продолжая держаться одной рукой за штатив капельницы, обнимает его за плечи, чуть привставая на носки, наваливаясь на него всем телом, не помня, как недавно Шэ Ли сам едва мог стоять без опоры; хочет только еще и еще и, пожалуйста, не останавливайся, нет... К месту или нет, но И вдруг понимает, что эмоции у Ли похожи на Шаневские, только каждая доведена до максимума, до крайности. Как заржавленная пружина, Змей медленно копит информацию, энергию. Злость. Увлеченность. Пытаясь обойти всех, делает какие-то неверные выводы, выбирает сомнительные ходы и методы. Поэтому когда "распрямляется", то причиняет боль всем, включая себя. Вот и сейчас "прилетает по пальцам" Цзяню, который не всекает, куда его поволокли. Шэ Ли рывком отстраняется, успевает заметить рассредоточенный и потерянный из-за внезапно прерванного поцелуя чужой взгляд и распахнутые ему навстречу рассосаные губы. Разворачиваясь на ходу, утягивает И за собой в сторону, в простенок около лестницы, и там прижимает его к стене. С силой толкает в грудь, будто предлагая отвалить или намереваясь отжать последнее ценное, что есть. Вот только нет у Цзяня ничего, кроме его новых желаний, далеких от чего-то безобидного. Он тянется вытереть мокрый рот и подбородок запястьем, забыв, что в нем катетер. Ли видит это - и зрачки его мгновенно сужаются. Может, полминуты назад Змей и намеревался сказать другое, но он видит в этом жесте что-то свое, что-то, что вынуждает его снова стать немного худшей версией себя - с каждым разом чуть ожесточеннее, чуть более отстраненным от всего, что может называться добротой. - Мне есть кого трахать, пшеничка, - он перехватывает чужое болезненно-белое запястье, хорошо хоть то, без иглы, впериваясь прозрачными глазами с максимально близкого расстояния, почти боднув лбом покрывшийся от волнения испариной высокий Цзянев лоб. - Колись, чего тебе надо на самом деле. Не может же он сказать все, как есть? Это было бы дико. И дико смешно, не будь И после этого обречен. Хотя, вполне возможно, обречен он уже сейчас, когда, не отвечая ничего, осторожно и медленно, словно через них обоих проведен ток, обнимает Шэ Ли, обвивая рукой плечи и шею, заставляя наклониться к себе. Он заранее готов к какой-нибудь невероятной подлянке, к тому, что, может быть, на следующей неделе вся школа будет знать, что именно он говорил Змею. Мало того, что он ему делал. С этой мыслью, он, не закрывая глаз, попрощавшись со своей совестью, шепчет в не успевшие пока снова стать шершавыми и колючими губы, опуская на них взгляд: - Хочу целоваться с тобой. Да пускай все горит к чертям. На этот раз хорошо и крепко, горячо сразу и насовсем. Змей не какая-то тебе полудохлая рыбина, флегматично принимающая тепло и не дающая ничего взамен, поглощающая чью-то ласку в свою пустоту, Цзянь это предполагал. А теперь убеждается. Его талию и ребра стискивают до боли, вжимают в себя сильными руками. Их двоих вообще жмет друг к другу будто невидимыми тисками, и он чувствует через два слоя ткани его грудную клетку, колотящееся сердце, твердый теплый живот и, Цзянь готов поклясться через головокружение и марево возбуждения, что не только живот - не он один тут страстно желает продолжения... Частое дыхание обжигает влажную кожу, когда Змей целует под подбородком, отрывисто присасывается к гуляющему кадыку и шее, заставляя выгибать ее то в одну, то в другую сторону, натягивая выбившиеся из резинки пряди волос в своем перебинтованном кулаке. Поцелуи его на самой грани с грубостью, однозначные, без всякой вынужденной мягкости, за которой, как оказывается, может и не быть ничего. Цзяня никогда не лапали так. Так основательно да и вообще никак. Не опускались широкими ладонями на бедра, с нажимом перемещаясь выше на спину. Никогда так не целовали - не давая думать о чем-то еще, о какой-то осторожности или неправильности. Он не знает, как там обстоят дела с этим всем у Ли на самом деле, но понимает, сейчас ему это очень нужно. Может быть сильнее, чем Цзяню. Лизаться, зажимаясь непонятно где, не боясь даже быть увиденными, забыться на время. Ему повезло, что был без пирсинга в тот день, когда познакомился с поставленными ударами Тяня - не быть целой его пухлой нижней губе, которую Цзянь с чувством прикусывает зубами, а после скользит языком по ее внутренней части, подцепляя лабрет. Змей рывком отстраняет голову И от себя, чтобы тихо спросить, глядя в размазанные зрачки: - Хочешь отсосать мне? И Цзянь, задыхаясь, мелко кивает. Задыхается и кивает, кое-как сдерживая себя, чтобы не застонать, не рухнуть перед ним на колени прям в коридоре. Глаза у него почти что закатываются под дрожащие веки, сам он дрожит тоже, пока по его телу осязаемой волной прокатывается наслаждение от услышанных слов. Да что, блять, с ним такое творится?!       Змеев люкс тоже закрывается на ключ, но он даже не думает повернуть его в замке, просто устало прислоняется спиной к стене рядом с дверью. Чертова капельница. Приходится ее таскать за собой всюду, как молчаливого наблюдателя. Вообще, тут, в другом освещении, видно, как Змей херово выглядит. Синяки на его руках, лице, а в особенности под глазами, переливаются всеми оттенками от фиолетового до желтого. Ему не помешало бы выспаться, так же, как и Цзяню, решимости у которого, несмотря на слабость, хоть отбавляй. Ему кажется, что если Шэ Ли сейчас передумает и оттолкнет его, то он не побрезгует мольбой, только бы ему позволили. - Я не делал этого раньше... - Учись, - Шэ Ли слабо улыбается, - я разрешаю. Только аккуратнее, - и он предупредительно дергает за светлые волосы. Короткий стон вырывается сам собой. Цзянь и не знал, что ему по кайфу немножечко боли. Хочется верить, что в адресованной ему полуулыбке нет потаенной издевки. Хотя... вдруг невероятно плевать, пусть даже и есть, он все равно сделает, что хочет. Именно вот так, стоя на коленях, чтобы потом они болели и постоянно напоминали о случившемся. Чтобы переживать эти минуты от и до снова и снова, и чувствовать, неважно, обиду, разочарование или желание повторить. Желание... Да... Змей, медленно потянувшись вбок, скованно из-за боли, стаскивает с себя футболку. Она выскальзывает из его руки на пол, и Цзяню открывается отличный вид на разного размера темные гематомы, переходящие одна в другую, сплошь покрывающие скульптурный торс. В этом определенно есть своя красота, думает Цзянь, чтобы не скатиться в отчаянное сожаление о произошедшем с ними всеми, и в пожалейку конкретно к Змею. Он получил по заслугам. По справедливости. Так что, нечего его жалеть, тем более, что ему сейчас будет охуенно (наверное). Цзянь совершенно не думает о том, как выглядит, не считает нужным заморачиваться и портить себе момент, - просто наслаждается, когда вжимается лицом в плоский живот Ли, прижимается губами, пока тот ленивым движением оттягивает широкую резинку своих спортивных штанов вниз. Продолжая это движение, Цзянь приспускает вместе с ними светло-серые боксеры. И у него даже не трясутся от волнения руки. Как и у Змея, когда он вновь запускает пальцы в его волосы, жестко удерживая на месте, не давая двинуться, пока сам медленно, с оттяжкой, водит кулаком по своему члену. Первую выступившую тягучую каплю Ли машинально размазывает по гладкой головке, наблюдает за тем, как Цзянь, не имея возможности дотянуться до него, просто приоткрывает рот, показывая тем самым свое нетерпение. Дышит чаще, не отрывая взгляда от руки на крепком красивом стояке, опускается на пятки, вновь приподнимается, пытаясь чуть запрокинуть голову, чтобы ослабить натяжение прядей. Но Шэ Ли не позволяет, придвигает его ближе. Когда снова растирает каплю смазки в нескольких сантиметрах от взявшегося лихорадочным румянцем лица, Цзянь облизывает губы, оставляя их несомкнутыми, и глухо протяжно стонет. - Дай мне его, - еле слышно произносит он. У Шэ Ли свои правила, но, видимо, именно этого он и дожидался, чтобы чуть податься вперед и провести потемневшей блестящей головкой по теплым и мокрым от слюны губам, которые жадно обхватывают самую вершинку. Так просто, но так охуенно, что Змей с шипением втягивает в себя воздух и изо всех сил сдерживается, чтобы не делать ничего резко. - Открой, - и это звучит, в самом деле, как просьба. Цзяня так еще в жизни не размазывало, даже когда он обдрачивался по пьяной лавочке на Тяневы подкаты в незапамятные дошаневские времена, а после, доводя себя скорее до слез, чем до оргазма, представлял их вместе с Рыжим. А теперь вот изнемогает до скулежа, тащится от члена их общего врага. Охуенный он друг, ничего не сказать... Он понимает, чего от него хотят, раз делать что-то еще ему не позволено. Открывает глаза, вскидывая взгляд. Проводит языком по члену, только там, где достает из своего обездвиженного положения. Ли двигается сам, постепенно проникая глубже и вынимая, вновь скользя по языку чуть дальше. А ему остается только стараться ровно дышать носом, смаргивать подступающие рефлекторные слезы и держаться обеими руками за Змеевы колени. Открывать рот шире, пытаться расслабить горло. Подставлять язык под упругие сладкие шлепки, слизывать текущую с головки смазку, собирать ее губами, когда позволяют, и бесконечно стонать. Цзянь не понимает как и почему зарождаются эти томительные, почти болезненные звуки, и почему он не может их сдерживать. Не может молчать - так ему хорошо и даже немного стыдно от того, насколько сильно. И хочет дотронуться до него, хочет обхватить своей ладонью, сам задать ритм, чтобы Ли выпустил его волосы и тоже погладил его. Хотя бы по ноющей коже головы, на большее он уже и не рассчитывает. - Давай, Цзянь, сожми губы плотнее, - голос его темный, хриплый, И еще не слышал его таким. - Молодец... Цзянь послушно делает, что говорят. Если его трясло от слов и раньше, то сейчас ему - до рваных пятен в глазах. Он бы, наверное, кричал в голос, будь свободен рот. Рука на его голове дает чуть свободы, - и вот он двигается сам, втягивая щеки. Вязкая слюна стекает с его подбородка на шею, и это, все эти ощущения вместе, доводят его вожделение до самого края и через край, где не разобрать, хорошо тебе до слез или уже действительно плохо до отключки. Змей не предупреждает, прежде чем кончить ему в горло, и Цзянь, дрогнув и с непривычки закашлявшись, часть глотает, часть сплевывает, едва успевая запустить руку под резинку своих штанов, чтобы спустить себе в ладонь, толкнувшись в нее пару раз, и зажимая головку. Можно было и не пачкать руку, все равно весь насквозь... Ты намок сильнее, чем девчонка, - стыдит Цзянь сам себя, когда снова трется лицом об Змеев живот, - пока можно, раскладывая его запах на составляющие. *** В общем, время они проводили с пользой для психики - почти не разговаривали, так, перекидывались ничего не значащими фразами, курили, ели, спали. Спали с капельницами, ходили с капельницами, дрочили друг другу с ними же. И среди всех этих дел, Цзянь улучшал свои навыки минета опытным путем - обоих колотило так, что едва оказавшись наедине, они, как одержимые, мацали друг друга, и он падал на колени, стискивая Змеевы бедра, и ждал, когда же его снова начнут дразнить, не позволяя делать что-то самому, а потом вставлять в рот, приговаривая пошлости... И совесть его и стыд спали мирным сном младенца. Так продолжалось до тех пор, пока Шэ Ли не выписался, не сказав ни слова напоследок. Не то чтобы Цзянь ждал слёзных прощаний, признаний в любви и заламывания рук. Он мысленно проводил его поцелуем из категории нежных, тех, что не похожи на то, что они пиздятся, обсасывая друг друга, - то есть, без укусов и попыток снять друг с друга скальп, и придал ускорения пинком под зад.       Грустно не было. Но за три дня, устав от маяния в одиночку, он пустил корни у поста, разводя на разговоры если не дежурного, то вообще кого угодно. А в последний день своего пребывания в больничке, он не знает, что его дернуло спросить не оставляли ли ему что-нибудь. Дежурный переспросил имя-фамилию, нахмурился, вспоминая, - просиял вдруг: - Оставляли! - и, порывшись в столе, протянул И маленький темный конвертик. Цзянь не знал, пугаться ему или радоваться, - нихуя себе такие совпадения, а? - выбрал оба варианта, поддав чуть-чуть сарказма для храбрости: да кто, блин, сейчас бумажные письма пишет? Конечно, это Ли. Письмо было от него. Листок из блокнота, аккуратно сложенный в несколько раз; черным по синему написано несколько строчек на удивление ровным почерком: "А ты забавный. Мне понравилось трахать тебя в рот и то, как сильно ты с этого тащишься." И номер телефона. Цзяня примораживает к полу посреди больничного коридора. Только видя написанное, у него горячо тяжелеет в паху, пронзает возбуждением от очередного воспоминания, что они делали за незакрытой дверью его люкса. Да он совсем поехал, господи. И как, скажите, ему быть?.. Он прячет записку в карман, зная, что, конечно же, никуда не позвонит. И писать не будет. Вот только он уже разглядывает аву над новым окном чата.