Незавершённый спор у деревни Аару

Подумав об этом, я впадаю едва ли не в ужас. В ужас от того, что способны сотворить гормоны с разумной деятельностью мозга. Я начинаю сожалеть о том, что в последнее время, увлёкшись работой с капсулой знаний Архонта и Акашей, я пренебрёг потребностями своего тела. А до того, как я погрузился с головой в этот безумный исследовательский проект, мне ставил палки в колёса Кавех. Видите ли, мой эмоционально чувствительный соседушка не выносит, когда я привожу женщин в дом (в свой дом) и цинично трахаю их в своей комнате (в своей, мать ее, комнате). Мое финансовое положение позволяет мне снять едва ли не особняк на какой угодно срок, но если увлечься подобной практикой, то Кавех окончательно обнаглеет и забудет, что он гость в моем доме (кого я обманываю — он уже обнаглел и уже забыл). К тому же, раскованная сексуальная жизнь в ортодоксальном и религиозном городе Сумеру сама по себе рискованна. С этим было проще, когда я жил в общежитиях Академии, но сейчас наведываться туда — моветон. Там сейчас живут совсем молодые девушки, а мне хоть и едва стукнуло двадцать пять, но все равно противоестественно там находиться. Если вспомнить, как давно я в последний раз был с женщиной, то можно с горечью понять, что тестостерона во мне сейчас едва ли не больше, чем в Сайно. Часть этого гормона уходила на анаболические процессы во время моих силовых тренировок, но с недавних пор этого было уже недостаточно. Мои туго натянутые брюки тому пример. Мне не нравится, когда моему мозгу что-то мешает работать, и уж тем более мне не нравится, когда решение проблемы лежит совсем рядом, и я не могу им воспользоваться из нравственных соображений. «Но постой-ка. Он же пытался тебя убить. Думаешь, то, что ты собираешься сделать с ним — хуже?» Я яростно качаю головой. Нет, нет. Так не должно быть. Следуя этой ущербной логике, я должен был бы изнасиловать пустынницу, мирно спящую у двери только потому, что я очень давно не трахался. Пустынница, скорее, сама меня изнасилует в этой гипотетической ситуации — рукоятью своего двуручного меча, но суть понятна: эта логика отвратительна. Аморальна. Недостойна разумного человека. А тело протестует против всякой морали и трезвых решений. Сердце колотится. Мне невыносимо жарко. Ширинка болезненно впивается в твёрдую, как камень, плоть. Я дышу поверхностно и часто, у меня вот-вот закружится голова. В других условиях я бы просто вышел на улицу — прогуляться и остудить голову. Но за дверью спит пустынница, и Бог бы с ней, если бы вокруг дома при этом до сих пор не завывала буря. Грязные, животные, отвратительные фантазии терзают мой мозг. Я отмахиваюсь от них, но, не имея возможности выйти и переключить внимание, становлюсь их заложником. Забывая обо всех физиологических премудростях, жадно вдыхаю воздух, наивно полагая, что медитативная дыхательная практика успокоит мои мысли. Куда там. Я не в силах взять под контроль собственный ум! Мое воображение раз за разом возвращается к сценам, где я оглаживаю ладонями его тело, ласкаю его промежность, лишаю его и без того немногочисленной одежды. Усаживаю его на свои бёдра, до боли сжимаю его ягодицы. Раздвигаю их и, медленно проталкивая член между ними, постепенно вхожу в него. Долго, с наслаждением держу свой член внутри, чувствуя приятную тесноту и узость. И… трахаю, трахаю, трахаю Сайно до потери сознания. Я заканчиваю эту сцену по-разному. В одних вариантах я позволяю себе кончить внутрь него, и, используя сперму как естественную смазку, начинаю драть Сайно ещё сильнее и безумнее. В других — перед самым пиком насильно стаскиваю тело матры с себя, и, сжав в кулаке его белоснежные локоны, вынуждаю опуститься передо мной на колени и глубоко заглотить мой грязный ствол. И я либо заливаю спермой его глотку. Либо неспешно вытаскиваю член и обильно эякулирую прямо на его лицо. Я воображаю себе самые развратные сцены с… подумать только. Мужчиной. И мне они нравятся. Слишком. Нравятся. В паху становится запредельно больно. Я осознаю, что в этот же момент Сайно, возможно, всё ещё возбуждён точно так же, как и я. Я мучительно хочу воспользоваться его состоянием и прекратить этот поток фантазий в моем измученном мозгу. Но я стараюсь до последнего переспорить себя в сложном нравственном диалоге. «Он пытался меня убить» Но не убил же. «Он планирует сделать это потом» И это повод приставать к нему? «Я не собираюсь делать ему больно. Я хочу помочь ему» А он просил меня об этой помощи? Я зачем-то ерзаю на месте — видимо, надеясь, что небольшая перемена позы ослабит напряжение в брюках, но это, естественно, не помогает. Сердце колотится почти у самого горла. Я тысячекратно проклинаю себя за то, что не попытался выебать его еще тогда, когда импульсивно схватился за его глотку. Тогда я, впрочем, об этом и не думал. Почему же тогда думаю сейчас? Почему до меня так медленно доходят мои скрытые чувства — ведь есть же у этого гомосексуального влечения какая-то подсознательная подоплека? Зачем было дожидаться и загонять себя в сложную ситуацию нравственного выбора? Когда я, переполненный яростью, держал его за шею — беззащитного, ошарашенного, — я еще мог сослаться на импульсивность, гнев, потерю рассудка и состояние аффекта. А теперь, ослабляя пояс на своих брюках, я действую совершенно трезво. И все же. Пока я в приступе слепой ярости душил его, он не сопротивлялся. А ведь его слабым не назовешь. Покорным и скромным — тоже. Более того — он еще и возбудился. И за эту мысль я хватаюсь наиболее крепко, как за своего рода индульгенцию. Вспоминая все то, что я читал о физиологии человека — для общего развития, — я пытаюсь ухватить в памяти похожие случаи, но ничего не ум не идет. Как-никак, у меня не такие обширные знания по этой части, как у студентов из Амурты. Я лишь стараюсь убедить себя, что его реакция была обусловлена не стрессом. Что ему… могло это понравиться. До каких же безумных догадок может дойти затуманенный мозг… Пока я снимаю наручи и перчатки, у меня есть время подумать еще. Но сам факт того, что я снимаю наручи и перчатки, уже говорит о том, что я не собираюсь ни о чем думать. Что я уже все, к сожалению, решил. Я медленно поднимаюсь со своего места. Не свожу глаз с Сайно. Лампадка горит уже значительно слабее, чем тогда, когда я попросил ее у пустынницы, но ее света все еще хватает для того, чтобы я мог видеть, что спина матры заметно напряглась. Колеблюсь лишь на мгновение, но все же шагаю в его сторону. Один маленький шаг. Второй, третий. Еще один. Когда мое колено упирается в край его кровати, Сайно резко разворачивается ко мне и рывком поднимается в сидячее положение. Не думал же я, что генерал махаматра так просто позволит мне спокойно подойти к нему? Разумеется, нет. Я уже понял, чего от него ждать после случая со стилетом. Сам факт того, что он принес в комнату оружие, обманув доверие Дэхьи, уже многое говорило о его ложной святости. Правда, сейчас в роли грешника выступаю я, но меня это уже не заботит. Его рука молниеносно тянется к шлему, чтобы достать из подклада оружие, но я оказываюсь быстрее. Хватаю его за оба запястья и заваливаю на кровать, придавливая сверху всем весом своего тела. Наши лица оказываются совсем близко друг к другу — так, что наше яростное обжигающее дыхание начинает смешиваться. Сайно пытается высвободиться, дергая локтями и напрягая все мышцы своего хрупкого тела, но мое физическое преимущество слишком очевидно, чтобы с ним бороться. Я смотрю поверженному матре прямо в лицо и ловлю его взгляд. Вертикальные зрачки, несмотря на полумрак, сузились — то ли от страха, то ли от ненависти. Но этот взгляд кажется не таким грозным, как раньше. Скорее, он… растерян. И в этих глазах есть что-то еще, чего я не могу понять, пока он не морщит лицо, словно бы от боли. До этого он не морщился, хотя я держал его запястья не то что бы нежно. Может быть, его чувствительность притупилась из-за адреналина, а теперь вернулась? Я едва не успеваю вновь почувствовать себя последней сволочью, пока Сайно не произносит шепотом фразу, которая удивляет меня больше, чем все, что происходило со мной за сегодняшний вечер. Как и жалостливая интонация, с которой эта фраза была сказана. — Ох, опять… И шевелит бедром, опуская взгляд вниз. Я боюсь поддаваться на эту уловку, понимая, что секунда моего отвлеченного внимания может дать ему шанс обезвредить меня. И все же чувствую, что что-то здесь не то. Чувствую физически. А именно — то, что сейчас действительно возбужден не один только я. Сказать, что я удивился в этот момент — ничего не сказать. Я чуть двигаю бедрами, чтобы еще раз проверить свое предположение, и при этом слегка вжимаюсь пахом в пах своего соперника. Сайно приглушенно стонет. Вот так раз… выходит, я был прав. Сайно прикрывает глаза, тяжело втягивая носом душный воздух. Кажется, я мешаю ему дышать, навалившись на него всем своим весом, и запоздалое сочувствие вынуждает меня слегка приподняться над ним, уперевшись коленями в матрас. Локтями упираюсь в тот же матрас, но хват на запястьях Сайно не ослабляю. — Что ты творишь? — очнувшись от оцепенения, спрашивает он. Хриплым, обессиленным шепотом. Прекрасный вопрос. Я сам должен был себе его задать — с того самого момента, как поднялся со своей тахты. И не сиделось мне на ней! Что я творю? Я не знаю, Сайно, в этом все и дело. Мой ум впервые за долгое время не может подобрать ответ на такой простой, совсем не философский вопрос. Я. Не. Знаю. — Хочу помочь тебе, — выпаливаю я, не успев подумать, и чувствую себя совершенным идиотом. И сейчас, когда я почувствовал себя хуже и глупее некуда, на меня внезапно снисходит смелость и дерзость. Видимо, я подсознательно решил, что терять уже нечего, и оттого теряю всякую робость. Быстро, мгновенно — грубым движением свожу его руки вместе. Насильно прижимаю его запястья, а затем и ладони друг к другу своими ладонями. Так, чтобы его пальцы переплелись в замок. И мне становится проще прижать сцепленные руки к постели возле его головы. Мне требовалась хотя бы одна свободная рука. Теперь, из-за того, что его руки лежат сбоку от головы, у него появляется прекрасная возможность врезать мне локтем по кадыку, но матра… этой возможностью не пользуется. Он спокойно расслабляет шею, откидывая голову на матрас, и прикрывает глаза. Сквозь опущенные веки я могу различить взгляд величайшего презрения, но больше Сайно ничего не делает для того, чтобы противостоять мне. Точнее — вообще ничего не делает. Я воспринимаю это как немое согласие с моими действиями. — Все хорошо, Сайно, — шепчу я, пальцами свободной руки поглаживая его по коже выше локтя, — я лишь хочу помочь. — Я укажу тебе место, куда ты можешь отправиться со своей помощью, — рычащим шепотом огрызается матра. — Сочту это за приглашение, — ответствую я и невозмутимо скольжу рукой вниз, к его паху. Когда мои пальцы смыкаются на твердом продолговатом бугорке в его шортах, Сайно стонет так, что мне сию же секунду хочется порвать эти шорты и взять его. Грубо. Без нежностей. И в то же время даже без должного опыта я понимаю, что реальность устроена намного сложнее моих подростковых фантазий, и что гомосексуальный половой акт практически не может быть спонтанным. Без подготовки — физической, психологической, — такой секс травматичен, причем для обоих партнеров. Не говоря уже о том, что без той же подготовки это жутко грязно. Но я стараюсь сейчас об этом не думать. Тяну время. И пытаюсь наслаждаться тем, что есть. Моя рука совершает уверенные, медленные поглаживающие движения. Периодически я позволяю себе слегка сжимать пальцы на стволе его члена, но Сайно больше не хочет награждать меня своим стоном, как бы я ни старался. Зато сопит так громко, что я начинаю переживать. Так нас услышит не только Дэхья, но и вся деревня Аару. Интересно, почему до сих пор никто не проснулся?.. — Ты так возбужден… — шепчу я, склоняясь над его ухом и прекращая свою ласку, желая понаблюдать за реакцией. — Я убью тебя, — обещает Сайно, однако сопротивляться даже не пытается. Но и вожделенно тянуться бедрами ко мне — тоже. Что это за игры такие? — Тебе нужно разгрузиться. Нельзя так обращаться со своим телом, — продолжаю шептать я, одновременно с этим скользя рукой выше и пытаясь нащупать, где расстегивается его пояс. Мне мешает его чертова одежда, хоть ее и так мало, — ты к себе боишься даже прикоснуться. Как ты собрался решить эту проблему? Тебе ведь нужен ясный ум. И мне, честно говоря, тоже. — Меня не волнует. — Как скажешь. Научная интуиция подсказывает мне, что надо нажать на странную защелку с обратной стороны центральной золотой бляхи. Пояс поддается. С чувством облегчения я срываю его с талии Сайно и отбрасываю схенти куда-то в сторону. — Слезь с меня, мразь, — вдруг опять рычит Сайно. — Ох… какие грязные слова шепчет твой рот… — тихим низким голосом проговариваю я, вновь склоняя голову к нему и увлечённо водя носом по нежной коже его шеи. И, когда Сайно дергает головой, чтобы согнать меня, я слегка вцепляюсь в его кожу зубами. Легонько оттягиваю. Отпускаю. Затем глубоко вбираю кожу губами и всасываю, стараясь при этом не издавать громких нелепых звуков. Отстраняясь, довольно наблюдаю за красноватым следом на смуглой коже. И, сам не зная зачем — видимо, в каком-то странном желании запечатать этот след, — вновь склоняюсь над его шеей и провожу языком по сеточке лопнувших капилляров оставленного мной засоса. — А ведь этот же рот так красиво пел слова молитвы в Махарише… — едва слышно шепчу я, и Сайно не находит, что мне ответить. Махариш — это тот самый ашрам, в котором нам с Сайно довелось несколько раз пересечься. — Я все думал, как тебе сказать, что у тебя очень приятный голос. — Зат…кнись… — наконец огрызается матра и стонет хриплым полушепотом. Не исключено, что сейчас я приласкал не только его шею, но и его самолюбие. Которое, я уверен, раздуто до невозможных размеров, как и его член сейчас. И мой, кстати, тоже. Я больше не могу терпеть. Моя левая рука, которые прижимает руки Сайно к постели, уже немеет от напряжения, однако я не могу рисковать — даже несмотря на то, что он не сопротивляется. Возможно, он только и ждет момента, когда мои мышцы устанут, и я отпущу его руки. Не дождется. Все той же свободной рукой оттягиваю край его шорт и уверенно тяну ткань вниз. Хм… с каких пор столь главный чиновник нравственности завел привычку ходить без белья? Вместе с этим я нервно сглатываю и тяжело выдыхаю. Первой обнажается напряженная бордовая головка, вся блестящая от прозрачного предэякулята. Грубым рывком стягиваю шорты еще ниже, по бедрам, сразу до острых колен. Хочу увидеть все. Абсолютно твердый, испещренный венами, с натянутой уздечкой, чуть изогнутый член привлекательно дергается и остается лежать головкой на плоском животе Сайно, смачивая смуглую кожу абсолютно чистой и прозрачной, как роса, вязкой жидкостью. Я не понимаю, с каких пор вид пениса возбуждает меня больше, чем вид обнаженной женской груди. И все же — это упрямый факт, с которым я сейчас вынужден мириться. Когда я стянул вниз фиолетовую парчовую ткань (чувство истинного аскетизма генералу махаматре тоже, как я понял, не свойственно), я случайно вымазал в смазке и свою руку, и дорогую ткань шорт. И, как ни странно, отвращения не почувствовал. Как и желания извиняться за испачканную ткань. На какое-то время я останавливаюсь, отнимая руку от его паха и наблюдая, как вслед за моими пальцами тянется прозрачная, слизистая ниточка смазки. Сайно просто до неприличия мокрый. Это… восхитительно. — Пустынные существа обычно экономят влагу своего тела, — комментирую я, обхватывая ствол члена Сайно и заставляя того поперхнуться воздухом, — но ты в своем удовольствии так бездумно ее тратишь. Я приятно впечатлен. — Я ненавижу тебя, — беззлобно и даже практически жалобно шепчет Сайно, пока я ласкаю его член ровными, медленными движениями. Он исчерпал всю ярость в своем голосе, и на самое прямолинейное признание ему этой самой ярости уже недостает. Как иронично. — Это взаимно, — спокойно шепчу я, склоняясь над его лицом. И инстинктивно зажимаю его рот поцелуем, прерывая обмен любезностями. Неплохой способ выяснить, что же на самом деле он чувствует в данный момент. О, да, так я и думал… сжимает зубами мои губы, надеясь раскроить их до крови. Эта собака очень больно кусается. Но я форсирую поцелуй, вдавливаясь в него губами, мешаю ему дышать. Проталкиваю язык в его рот, чтобы ему было противно. Я хочу передать всю свою ненависть через этот поцелуй. Черт. Кусается слишком больно. От моего сочувствия не остается и следа — оно мгновенно выкипает из моей крови. Теперь меня разрывает только жуткая злость по отношению к наглой сволочи, которая сорвала все мои сегодняшние планы и, блять, конфисковала. Мою. Капсулу. Знаний. Я даже не знаю, где он ее прячет. Как уже выяснилось, не в шортах. Он прячет ее черт знает где! Он просто зазнавшаяся мелкая шавка, которая не знает своего места. И сейчас я любезно покажу, где ему следует быть. Резко разрываю поцелуй. Мы оба дышим, как рыбы, раскрыв мокрые покрасневшие губы, и до сих пор пытается понять, что между нами все-таки происходит. И, впрочем, довольно скоро бросаем эту глупую затею. Я обвожу кончиком языка свои искусанные губы. Чувствую характерный металлический запах и вкус оксигенированного гемоглобина. Злобно смотрю на объект своей ненависти, губам которого досталось куда меньше. Лежит с необыкновенно гордым выражением лица. Задирает нос так, словно переиграл меня. С непроницаемым лицом я тяну руку к своей ширинке и, немеющими пальцами расстегнув несколько тугих пуговиц, подавляю желание облегченно зарычать во весь голос. С расстегнутыми брюками становится в разы легче… Моя рука дрожит, серьезно мешая моим действиям. В моей промежности все занемело намертво, и первые секунды я даже не чувствую руки на своём члене, когда высвобождаю его из плена брюк и белья (которое я, в отличие от развратника махаматры, ношу всегда). А потом, отняв свою руку от промежности и взглянув на неё, я прихожу почти в шок. Я до невозможности мокрый. Темно-зелёная ткань моих трусов вся во влажных пятнах. Моя ладонь вся измазана прозрачной слизистой жидкостью, хотя я коснулся своего члена всего лишь раз. И я не случайно употребил слова «до невозможности», ведь я никогда до сегодняшнего случая не тёк в постели. Ни с одной женщиной. Мой удивлённый взгляд, направленный на мокрую ладонь, выглядит со стороны очень комично. Иначе я не могу объяснить, почему Сайно самодовольно хмыкает. А я снова злюсь. Снова раздражаюсь и хочу заткнуть его хмыкалку своим стволом — пусть глотает и задыхается. Перевожу взгляд на его полуобнаженное тело, так соблазнительно раскинувшееся передо мной. И понимаю, что у меня находится затея поинтереснее. Но для неё мне нужны обе руки. Я рискую и разжимаю пальцы со сцепленного замка рук Сайно. Хочу застонать от боли — мышцы моей руки донельзя забились лактатом из-за тяжёлой статической нагрузки. Черт, прекрасно. От глубоких сгибателей пальцев осталось одно название. Измученное выражение лица выдаёт мои болезненные ощущения. Что же ты, Сайно, этим не пользуешься?.. почему не вцепляешься мне в глотку? Накаркал! Через секунду я уже оказываюсь неспособен дышать. Сайно сжимает мою шею всего одной рукой, а я уже чувствую, как слепнут мои глаза и как близко к кадыку колотится сердце. Он явно сдерживал свои реальные силы… Из околоушных слюнных желёз чуть ли не струями вытекает огромное количество жидкой, как вода, слюны, и я понимаю, что вот-вот захлебнусь ею. В ушах тяжелым молотом долбит пульс, и мерзкие пульсирующие ощущения усиливаются из-за того, что к моим ушам плотно прижаты наушники. Внезапно озверевший матра разжимает свою стальную хватку и шипит, будто бы от отвращения. Все потому, что я… эякулировал. Прямо на его плоский живот. Я подобрал слово «эякулировал» не из тщеславного желания блеснуть интеллектом. А потому что я, блять, даже не почувствовал, как кончил. Вообще. Лишь сейчас, опустив покрасневшие слезящиеся глаза, я вижу, как мой член неистово дергается, разбрызгивая оставшиеся капли спермы, но я не ощущаю ни удовлетворения, ни удовольствия, ничего. Тупое, болезненное возбуждение все еще разрывает низ моего живота, словно его режут без анестезии. Мразь. У меня не остаётся другого слова для своего сбрендившего соседа. Я уже успеваю забыть свою вину во всем происходящем, что сбрендивший здесь вообще-то я, а не он, и просто ненавижу, ненавижу, ненавижу этого грязного пса. Несмотря на все мое былое к нему уважение, несмотря на разницу в чинах, несмотря на саму абсурдность сложившейся ситуации… ненавижу. Сайно лежит, пытаясь отдышаться после всплеска адреналина, и с отвращением косится на свой живот, как будто он испачкан в чем-то более мерзком, чем сперма. Я усаживаюсь на кровать поглубже и уже чуть боком. Бесцеремонно, грубо хватаю его ноги и закидываю на свои колени, чтобы снять шорты прочь и выбросить их куда подальше. Матра пытается помешать мне, но я сдираю шорты к его щиколоткам раньше, чем его рука успевает до них дотянуться. Когда парча уже небрежно скомкалась у его щиколоток, он задрал носки ступней вверх, чтобы остановить окончательное раздевание хотя бы так, но мне понадобилось всего лишь лишнее раздраженное движение, чтобы окончательно сбросить ткань с его ног. Несмотря на всю свою злость, я уделяю себе секунду на то, чтобы проследить, чтобы шорты не улетели в лампаду — иначе получилось бы совсем смешная ситуация. И опасная. К счастью, этого не происходит. Готово. Подскакиваю с места и, прежде чем он успевает осознать опасность, хватаю его острые колени и изо всех сил пытаюсь развести их в стороны. Не дает. Сжимает колени с не меньшим упорством. Его мышцы могут сравняться по силе с моими в этот момент. Это и злит. Выводит из себя, как никогда. Я нестерпимо хочу схватить его за ноги, рвануть на себя, перевернуть сукиного сына на живот и отшлепать. С оттяжкой, громко, звучно. До покраснения, а затем и до ссадин и мелких капелек крови. Однако обстоятельства стесняют меня и сейчас. Нельзя шуметь. До настоящего момента — если судить по тому, что охраняющая нас Дэхья не шевелится, — наша с Сайно нелепая борьба происходила и происходит до ненормальности тихо. Внезапно раздается шепот Сайно. Неуверенный. Срывающийся. Я бы даже сказал — хнычущий. — Мое тело… мое тело… осквернено… Его шепчущий голос задрожал. Я перевел опьяненный, мутный взгляд на его лицо. Он, проведя ладонями по лицу вверх, зарылся пальцами в белоснежные волосы и больно сжал их корни. И шумно, рвано, всхлипывающе задышал, словно заплакал. И вдруг на меня медленно, но ощутимо снисходит безжалостное осознание. Осознание того, что я — гнилая до мозга костей тварь, и отнюдь не Божья. Я все еще держу его колени, но уже не так сильно сжимаю пальцы. Во всяком случае, костяшки уже не белеют. Внутри меня все замирает при виде совсем другого Сайно. Слабого, беззащитного. Не физически, но уже душевно. Я начинаю чувствовать себя так, словно уже изнасиловал его. Раз двенадцать. И, что самое тошнотворное, что вызывает у меня больше всего ненависти — теперь уже к самому себе, — это то, что… таким я его хочу еще больше. Я терпеть себя не могу. Кажется, я начинаю понимать, почему Кавех на дух меня не переносит. Да я же чистокровный мудак. Однако я хочу успокоить Сайно и довести начатое до конца. Но не до такого конца, на который я изначально рассчитывал. — Сайно… — я почти беззвучно шепчу его имя задавленным голосом, поглаживающими движениями скользя от его коленей к верхней части бедра. Он не ожидает этого и, убрав руки от лица, недоумевающе пялится на меня. А я продолжаю мягко вести ладони к его тазу, чтобы огладить чувствительную кожу, обтягивающую подвздошные кости. И одновременно с этим внимательнее изучаю его тело взглядом. Сайно кажется мне жилистым, сильным, и вместе с тем очень худым. Меня охватывает некоторое подобие жалости (до настоящего момента меня мучила только совесть), сопряженное уже с неироничной, но такой непонятной для меня заботливостью. Но давящее ощущение камня в грудной клетке исчезает, когда я перевожу взгляд на его бедра и вижу, что Сайно все еще возбужден. Мое сочувствующее внимание, рассеянно блуждавшее по его телу, наконец-то осмыслено обрабатывает в мозгу вид все еще напряженного члена Сайно. Все еще подергивающегося и источающего тонкие слизистые струйки смазки, которая теперь смешивается с моей спермой на его животе. Последние признаки моей эмпатии вновь испаряются так же внезапно, как и появились. Разве что чуть медленнее, чем когда я испытал приступ гнева в первый раз. До меня туго доходит непрошенная мысль о том, что мне все-таки плевать на его слезы и страхи. Что мое собственное тело мне сейчас куда важнее. Моя совесть остается почти незаметной помехой где-то на отстраненном уровне автоматического мышления. Да, нельзя. Да, плохо. Но внутреннего эмоционального отклика на эти многочисленные «нельзя» уже не происходит. Я снова загораюсь вожделением изнутри (физически же мой член не опадал все это время ни на секунду), и это пламя выжигает из меня последние признаки совести. Однако повторять попыток раздвинуть его колени я уже не собираюсь. Почему-то. Я начинаю убеждать себя, что не хочу трахать его не из-за человечности и здравого смысла, а лишь потому, что мне нечем будет потом отмываться от содержимого его прямой кишки. Потому, что за неимением смазки (естественная наша смазка не в счет — ее даже при таком красивом количестве слишком мало, чтобы совершить пенетрацию) я могу нанести ему множество внутренних ран, а себе и вовсе разорвать уздечку. Потому что, если я все-таки на это решусь, Сайно может слишком громко застонать: с большей вероятностью от боли, с меньшей — от боли и удовольствия (вероятность удовольствия остается, ведь даже при тесном и тугом проникновении я буду давить на чувствительную простату). Размышляя об этом, я автоматически поглаживаю его бедра и слепо пялюсь на него, пытаясь осознать причины столь крутых перемен в моих намерениях и чувствах. — Давай. Пока я задумчиво оглаживал тело своего партнера, размышляя о нравственной стороне своих поступков, Сайно произнес то, что я меньше всего ожидал от него услышать. — Давай. Сделай это, — повторяет он, громче, полушепотом. На этом моменте моя академическая логика сдается, не будучи в силах осмыслить сказанные матрой слова. Напрягая остатки своего затуманенного ума, я понимаю, что Сайно оказал бы мне больше сопротивления, если бы сам не был заложником своего возбуждения. Я уже склонил его ко всем действиям, которые он считал греховными, и теперь, он, кажется, понимает, что терять ему уже нечего. Все труды его длительного воздержания пошли прахом — по моей милости. И при этом он хочет, чтобы всю грязную работу доделал я же. Чтобы ответственность за весь этот так называемый грех лежала только на мне. Он жаждет облегчения точно так же, как и я, но из-за чувства «оскверненности», из-за чувства омерзения к собственной греховной натуре он не может дать волю своим желаниям. Не может проявить инициативу. Не может помочь себе. Но могу помочь я. Пора закончить с этим безумием. — Не сегодня, — шепотом отвечаю я, ложась рядом с ним и тесно прижимаясь к его разгоряченному телу. Ладонью спускаюсь по его груди, животу и, не колеблясь, вымазываю пальцы в наших телесных жидкостях. Этих жидкостей не хватило бы, как естественной смазки для пенетрации. Но разве я сказал, что эта смазка вообще не нужна? Сжав пальцы и начав водить рукой по стволу члена Сайно, я отмечаю, что сейчас, со смесью наших слизистых жидкостей, мне удаётся это делать намного легче. Сайно расслабленно откидывает голову назад и, судя по сжатым губам, пытается не стонать. Однако, даже осознавая весь риск ситуации (самое время мне было вспомнить, что мы с ним в этом доме не одни), я понимаю, что не найду в себе сил заткнуть его поцелуем. Не смогу. Даже зная, что нас могут услышать, я не хочу мешать естественным проявлениям его наслаждения. Я хочу видеть это лицо. Сбившиеся волосы, прилипшая к горячему лбу челка. Раздувающиеся крылья тонкого острого носа. Напряженные до предела мимические мышцы — зажмуренные глаза, сдвинутые брови, вымученно сжатые, сухие губы. Я хочу наблюдать это живое выражение удовольствия, которое не может подделать ни одна женщина. Наблюдать до самого конца. Я был опьянен. Вернее, я позволил себе быть опьяненным. Самое абсурдное, что я мог сделать за этот вечер — дотронуться до половых органов своего врага, — я уже совершил, и все последующие мои действия автоматически стали логичными. Массировать его член. Оттягивать пальцами крайнюю плоть. Сжимать пальцы кольцом у основания его члена, чтобы оттянуть желание эякулировать и одновременно стимулировать работу бульбоуретральных желёз — чтобы они дали больше предэякулята. Больше блестящей, прозрачной влаги, подобно капельке росы оседающей в углублении уретрального отверстия, и стекающей по болезненно натянутой уздечке. Неизвестно, зачем я так прицепился к его предсеменной жидкости. Должно быть, меня просто будоражило, что Сайно «течёт» из-за меня. И словно бы… для меня. Когда прозрачная капля сбегала вниз по стволу его члена, очерчивая блестящей дорожкой контуры вен и останавливаясь у шва мошонки, я нервно сглатывал слюну, не чувствуя, впрочем, желания попробовать жидкость Сайно на вкус. К этому хорошо располагало бы романтическое влечение. Оно нередко сопровождается желанием трогать губами кожу партнера, его телесные жидкости, пробовать их. Но у меня его все-таки нет. Ни влечения, ни этого желания. Есть только бушующие гормоны в плазме крови, от которых я должен немедленно избавиться, чтобы продолжать мыслить здраво. И все же, я вынужден ловить себя на мысли, что ни одна из сладострастных девиц, с готовностью и покорностью надевавшихся на мой член, не вызывала у меня столько… чувств. Я ведь сейчас даже не внутри него. Но я совершенно переполнен эмоциями, и все мое тело — нет, не только член, именно все тело, — обострилось в своей чувствительности до неразумного предела. Я чувствую, что готов забыть все то, что знал о возбуждении раньше. Я никогда не был возбуждён. До настоящего момента. Я почти не трогаю себя. Моя рука уделяет внимание только Сайно, поскольку я чувствую, что ему — нужнее. Хотя, ощущая, как вниз по моему ноющему от напряжения члену стекают крупные капли предэякулята, я начинаю в этом сомневаться. Терпеть становится все тяжелее. Мной движет грешная мысль прервать эту сладкую муку для обоих и довести моего невольного партнера до оргазма, чтобы затем прервать собственное мучительное вожделение. Я действительно слабею настолько, что готов сознаться себе, что больше не могу выносить этот пожар внутри своего тела. Однако я не хочу думать о том, что нас с ним ждёт после оргазма. Не хочу. Не желаю, чтобы то, что сейчас происходит, вообще когда-либо заканчивалось, хотя и понимаю, что я обязан остановить наше обоюдное помешательство. Обязан. Но не могу. Я вжимаюсь носом в его шею и, до боли раздувая легкие, вдыхаю аромат его тела. Это был чудесный аромат. Его до сих пор не остывшей ненависти, его мучительного возбуждения, его поруганной чистоты и добродетели. Мне очень нравилось, что Сайно так чист и нравственен. Меня до сумасшествия возбуждало развращение его духовных идеалов. Именно поэтому я ни на секунду ни заколебался в тот момент, когда несчастный матра начал стонать о своем осквернении. Я захотел осквернить, развратить, испортить его еще больше. Раскрыть его темные чувства, в которых он сам себе боится признаться. Раскрыть и утонуть в них вместе со всеми своими омерзительными грехами. Лаская Сайно, я ласкал и свой изголодавшийся мозг откровенными, грязными фантазиями. О том, как я втрахиваю его хрупкое тело в эту чёртову постель. Как сжимаю его горло и даже не пытаюсь контролировать свою силу. Слышу его шумные, хриплые вздохи, через которые все-таки прорываются стоны, и с диким рычанием вколачиваюсь в него, стукаясь бёдрами о его ягодицы. Позволяю ему стонать, дёргаться на моем члене и молить. Молить о том, чтобы я перестал. Или о том, чтобы я продолжал. Мне без разницы. Во мне просто горит безумное желание грубо, как животное, выебать его. Почему же сейчас, в своих реальных прикосновениях, я так нежен с его телом? Эта причина — только ли в моей брезгливости, в недостатке воды для мытья или в необходимости соблюдать тишину? Я стараюсь об этом не думать. Думать, к счастью, не очень-то удается в подобном состоянии, а потому и не приходится. Мне все равно. Я уже слишком пьян. Этот пожар в моей крови. Жар его тела. Очаровательная прозрачность его влаги. И чудесный запах его кожи… Наше дыхание синхронно учащается, а вместе с этим — и движение моей руки. Перед тем, как ускориться до предела, я медленно оглаживаю весь ствол его члена, снизу вверх, замыкая пальцы на головке. Чувствую, как прибывает ещё несколько крупных капель смазки, и, размазывая пальцами эту влагу по головке, медленно скольжу кулаком вниз, к мошонке. Любуюсь тем, как вслед за движением моих пальцев натягивается его крайняя плоть. Отпускаю. Все-таки, я не знаю, может ли выдержать его уздечка такую нагрузку — море крови нам сейчас некстати. В целом, я был бы рад сделать ему больно, но каким-нибудь другим, более гуманным способом. Тем более, что грубость и боль его, кажется, возбуждают… Мое дыхание становится частым, но ритмичным, ровным. Выверенным, как при монотонной силовой нагрузке. И внезапно я, давясь воздухом, задыхаюсь. Задыхаюсь, когда чувствую пальцы Сайно на своем члене. Крепко сжимаю губы, боясь даже дышать, чтобы не издать непрошенный стон. Даже такая неуклюжая, аритмичная ласка становится для меня наградой, ослабляет застоявшуюся тупую боль и вынуждает меня неосторожно доверять, покоряться, повиноваться. Инстинктивно зажмуриваю глаза. Но из-за этого скользящие движения его неуверенных тонких пальцев ощущаются только живее, ярче. Я не решаюсь толкаться в его ладонь, желая почувствовать и запечатлеть эти ощущения в первозданном виде. Как прекрасно… И все же, я не могу мысленно отбиться от упрямого, грохочущего в моей голове вопроса «почему?» Я широко распахиваю глаза и непонимающе пялюсь на Сайно. Встречаюсь с его остекленевшим, будто бы загипнотизированным, взглядом. Он словно смотрит сквозь меня. Словно видит какого-то духа. И мне становится от этого жутко. — В тантре… удовольствие получают двое, — четким полушепотом произносит он и, резко приблизив свое лицо к моему, зажимает мой раскрытый от изумления рот в поцелуе. Нервными, хаотичными движениями губ я отвечаю на его поцелуй. Раскрываю губы, позволяя его губам ласкать меня, как ему угодно. Сайно не разжимает пальцев, и я, сходя с ума от наслаждения, начинаю нетерпеливо, грубо толкаться в его руку. Движения моей руки на его пенисе становятся такими же аритмичными, рваными, рассогласованными, но вскоре я беру себя под хрупкий контроль. Мы закончим это вместе. Я ускоряюсь. И бедрами, и рукой. Я больше не выношу, и судя по тому, как Сайно толкается в мою руку, он тоже не выдерживает. Он расцепляет поцелуй — ему становится нечем дышать, и горячее, влажное, судорожное дыхание начинает обжигать мои губы и смешиваться с воздухом, которым дышу я. Еще немного. Еще сильнее. Еще быстрее. Вот-вот, сейчас… …сейчас. У меня была десятая доля секунды на то, чтобы крепко и настойчиво вжаться в губы Сайно с очередным поцелуем. Потому что мы оба не сдержали стоны в момент оргазма. Какое-то время я просто держу наши с ним губы плотно прижатыми друг к другу — даже несмотря на то, что нам катастрофически не хватает воздуха. До меня вновь запоздало доходит, что сейчас мы сильнее всего рискуем быть обнаруженными, и я боюсь, что Сайно вздумает вновь застонать по каким-либо причинам. Да и за себя я тоже перестаю ручаться. Однако Сайно становится первым, кто прерывает наш затянувшийся поцелуй. Причем делает это грубо, резко, не забыв предварительно укусить меня. С выражением крайнего недоумения (на которое была богата эта необычная во всех отношениях ночь) я задаю ему немой вопрос: «какого черта?» Встречаю уже ставший знакомым мне взгляд. Чистый, ясный, осознанный. Полный презрения ко мне — все в точности, как в самом начале нашей встречи и последующего враждебного общения. Пока я пытаюсь собрать в кучу весь свой эмоциональный интеллект и истолковать перемены в его поведении, я успеваю отметить, что этот взгляд ещё и очень утомленный. Я начинаю замечать, как его веки начинают неумолимо слипаться, хоть и вижу, что он пытается сопротивляться сну. Кажется, Сайно очнулся от своего одурманенного состояния, но тестостерона на избыточную агрессию у него уже не осталось. Теперь по его венам лениво ползёт пролактин, выбросившийся в кровь после оргазма и вызвавший острое чувство этой самой сонливости. Я, как и он, принялся отчаянно бороться с ощущением нахлынувшей сонливости. Спать сейчас нельзя. Я ещё не успеваю осознать весь кошмар произошедшего — мой мозг осмысливает сложившуюся ситуацию непозволительно туго, но у меня даже не хватает сил на себя за это злиться. Первое, что до меня доходит — что надо все-таки убрать руку с члена засыпающего Сайно и разбудить его. Медленно разжимаю пальцы и отпускаю заметно обмякшую плоть Сайно, которого, в свою очередь, уже одолел сон. Зачем-то подношу ладонь ближе к своему лицу и изучаю ее взглядом. Все пальцы перемазаны в комковатом, слизистом белёсом секрете. Застоявшаяся сперма выглядит поистине отталкивающе. Чувствуя, что меня тошнит от одного ее вида, я начинаю судорожно искать взглядом хоть что-нибудь, чем можно было бы стереть это со своей руки. Самое время вспомнить, что мы только что устроили оргию в чужом доме. В котором уж точно не созданы условия для пар, которые имеют наглость устраивать развратные мероприятия на чужих постелях. Чувство липкого омерзения накрывает меня второй волной. На этот раз, омерзения к самому себе. Кажется, я только что заразился кое от кого чрезмерной нравственностью — половым путём. Я вовремя вспоминаю про носовой платок, в который я кашлял после того, как мне в лицо надуло кучу песка, и понимаю, что просто обязан этим платком пожертвовать. Даже если потом мне придётся довольствоваться только им на протяжении всей оставшейся экспедиции (а придётся — ведь у меня стойкая аллергия на пыльцу тамарисковых пальм, коих в пустыне растёт множество). Обязан. Без разговоров. Я с трудом приподнимаюсь, сажусь. Кровать по каким-то причинам только сейчас начинает скрипеть. Чистой, но онемевшей от лежания на ней рукой кое-как выуживаю платок из кармана брюк и первым делом обтираю свою ведущую руку. Затем, сложив платок другой стороной, как бы наизнанку, вытираю тело и правую ладонь уже спящего Сайно. С облегчением отмечаю, что на покрывало кровати семя не попало — все «досталось» животу несчастливца-матры. Складываю платок так плотно, как могу, чтобы мокрые пятна не проступали сквозь ткань, и убираю обратно. Оглядываю тело Сайно ещё раз. Этого мало. Оно будет липким, если я сейчас оставлю все, как есть. Лампадка на резной тумбе, державшаяся довольно стойко все это время, начинает мигать. В ее угасающем свете я замечаю большой глиняный кувшин, стоящий рядом, и вспоминаю, что, войдя сюда, видел в нем что-то похожее на воду.