Секунды

      Эта мысль приходит внезапно. Союз просыпается, смотрит в окно — солнце сжигает хрупкие цветы дотла — и думает.       Он как можно тише (не разбудить, не разбудить) заправляет кровать, готовит кашу и заваривает себе чай. Пар от кружки поднимается милым облачком. Часы отстукивают секунды. Союз думает о завтраках-обедах-ужинах, которые он отсидел вместе с отцом. И о тех, которые он бессовестно прогулял, болтаясь где-то на побитых улицах Питера. Чай жжёт глотку, а он не может проконтролировать собственные мысли. Сладкие, как кубики сахара, но поломанные всем тем, что было и не прошло.       Из спальни доносится шум.       — Сын!       Союз не реагирует. Молчит, не двигается, сил кажется и нет после прерывистого, мутного сна. Отцу приходится закричать ещё несколько раз, чтобы он встал всё-таки, быстро плюхнул кашу в тарелку и зашагал в спальню.       В комнате тяжёлый запах болезни снова душит его — невыносимо. Отец смотрит устало, раздражённо, вот-вот даст подзатыльник или заорёт (конечно, если сможет хотя бы подняться). И он начинает:       — Неужели так сложно встать пораньше и приготовить поесть? — взглядом плавит дыру. — Я что, так много прошу? Взамен за всё, что я тебе дал.       Союз открывает окна, поправляет подушки, не скрывает отвращение (больше никогда, ни за какие обещания-издёвки). Российская империя, распятый на грязной кровати, пытается поймать его взгляд.       — Лучше бы я утопил тебя, когда ты был ребёнком. Родил своего убийцу. Твоя мать кажется мне теперь куда более умной женщиной, раз отказалась от тебя.       — Приятного аппетита.       Союз хлопает дверью и идёт на крыльцо. Затягивается сигаретой — пальцы подрагивают. Солнце бьёт в глаза, ветер дурманит голову, шелестит пожухлая зелень — потроха прежней красоты. Кругом ни души, и в пустоте гробового отчаяния Союз чувствует себя здесь… лишним?       «А может?..»       Нет.       Нельзя.       Неправильно.       Из комнаты опять раздаются крики: теперь надо помыть посуду, уговорить отца принять лекарства и работать с разрухой до нежных объятий мигрени.       Как странно. Это ведь неправильно? Словно ему рот зашили грубыми нитками сразу после первого крика. Союз даже не чувствует себя живым, скорее, насквозь больным, как отец.       «А может, не надо терпеть?».       Союз выкуривает вторую сигарету и думает: никто не обратит внимания, если мерзкий глупый монархист на пороге смерти вдруг будет убит. Даже если обстоятельства будут очевидны. Дым жжёт горло, непривычные чувства (он ещё может что-то ощущать?) давят и душат. Когда солнце начинает сжигать всё небо к чертям, а ветер хлестать сильнее, эта мысль обретает форму, цвет и вкус.       Границы, как обычно, ломаются с омертвевшим страхом — легко. Достать револьвер из ящика рабочего стола, провести пальцами по холодному металлу, зарядить, прислушаться к тишине мёртвого особняка. Сделать шаг, ещё один, открыть дверь спальни и увидеть лицо спящего отца.       Так не пойдет.       Союз спускает курок — в ушах гремит.       — Ты что творишь, сумасшедший? — вскрик.       Союз наблюдает: страх, тупость, злость.       Союз хочет ответить, расплатиться, отомстить. Убить.       Пуля точно под сердце. Кровь багровая, запах не выветривается, и режущая потребность открыть все окна, оттереть все следы сырой тряпкой, выкурить целую пачку сигарет.