Печенья и гвоздики

Остались ночевать у Кенчина, не теряй Сообщение долго, невыносимо долго грузится, режущий глаза свет телефона сбивает настрой. В пустой, маленькой, темной квартире родителей Такемичи, где никто не живет уже целых пять лет, пахнет сыростью и затхлостью, будто здесь и вовсе не ступала нога человека. Однако Майки помнит каждый угол этой заброшенной берлоги, каждую скрипящую половицу, размеры рваной дыры в обоях и точное количество пробоин на потолке. Держит в голове критичность состояния мебели, запах иссушенных растений, влажности и пыли, а также уровень громкости невозможно скрипящей кровати. Майки знает эту квартиру так хорошо, что способен ходить по ней с закрытыми глазами. Майки любит это место. Он глубоко вдыхает его застойный запах необитаемости и тайны, привычным движением пальцев обводя контуры трещин в стенах. Майки любит то, чем они здесь занимаются. Он позволяет себе лишь на секунду задуматься о бледной шее, слезах и поцелуях, и в нетерпении облизывается. Его безумную привязанность к Такемичи даже десять лет назад с натяжкой можно было назвать непорочной, однако со временем он совсем перестал ее контролировать. Объятий, легких чмоков в открытые места и поглаживаний стало катастрофически не хватать, и в конце концов они по настойчивой инициативе Манджиро попробовали что-то новое. Неумело, смущенно, медленно и глупо. А потом еще раз и ещё, пока интимная близость не превратилась в их повседневную отдушину. Для Такемичи секс стал рабочим способом снять стресс после учебы и возможностью влюбиться в Манджиро еще раз. А для Майки же обернулось настоящей зависимостью, самым любимым видом досуга и незаменимым источником удовольствия. Он в возрасте семнадцати лет подсаживается на стоны и касания вместо наркотиков, в любое время дня и ночи терроризируя Ханагаки самыми разными позами, а тот, впрочем, слишком легко для жертвы на все соглашается. Когда сообщение, предназначенное для Шиничиро, наконец отправляется, Майки агрессивно швыряет телефон в неизвестном направлении, на ходу скидывает с себя свитер и залетает на темную кухню. Свет и отопление не работают, поэтому расплывчатая фигура Такемичи, стоящая возле стола, еле различима в полном мраке. Манджиро лишь догадывается, что тот мерзляво обнимает себя обеими руками. — Ты написал брату? — продрогшим, осипшим голосом спрашивает Ханагаки. Синева глаз загадочно мелькает в темноте, вызывая мурашки от затылка до кончиков пальцев. — Да. Мы на ночевке у Кенчина, — застывший в дверном проеме Манджиро завороженно пялится на сумеречный силуэт, воображая, что уже через мгновение сможет беспрепятственно трогать его. Везде. — Никто не сможет помешать. Они уже не раз и не два осквернили детскую комнату дома Сано, так как спокойно спать на одной кровати без чувства возбуждения от каждого случайного соприкосновения больше не получалось. Однако тихо-тихо мычать в подушку, боясь разбудить членов семьи, спящих за тонкими стенами, и безнаказанно кричать в пустой заброшенной квартире — это совершенно разные вещи. Поэтому Майки, истекая слюнями, дожидается их поездки сюда, как священного праздника, а потом целую ночь не отстает от Ханагаки, пытаясь удовлетворить их обоих на неделю вперед. И всякий раз ему кажется, что он блестяще справился с поставленной задачей, но через какой-то жалкий день влечение возвращается, как новенькое, и все повторяется. — Здесь так холодно… Такемичи демонстративно оттягивает воротник водолазки и складывает его в несколько раз, заранее обнажая шею и бесстыдно заглядываясь на оголенный торс Манджиро. Он всем своим существом зовет, манит, изголодавшись по близости чужого тела, томному голосу, ласке обожженных пальцев. Звенящее напряжение возрастает, и кажется, что на маленькой кухне скоро к чертям взорвутся окна, а выбитое стекло осколками вонзится в кожу. — Иди сюда, — на выдохе произносит Манджиро и сам подходит к столу, трудно, рвано дыша. Звук его слов, произнесенных запретно низкой интонацией, громом прокатывается по однокомнатной квартире. Майки, приблизившись, жадно тянет носом сладкий запах, которым пропитан его шарф, почти вся одежда, детская комната, кровать и целая жизнь — и в бесчисленный раз теряет голову. — Я так скучал по тебе, — опаляет дыханием Манджиро, все еще соблюдая незримую дистанцию. — Бедолага. Скучал он. Дружеское напоминание — вчера я дрочил тебе в кладовке, — едко замечает Такемичи, нетерпеливо подаваясь вперед и совершенно случайно задевая пальцами чужой стояк. — Давай же. Майки реагирует моментально. Он властным, резким движением вдавливает довольного Ханагаки в стол, игнорируя грохот и звук битого стекла. Затем несдержанно проходится ледяными руками по его телу, от скрытого под одеждой живота до пальцев рук, глаз, талии и щек, постукивая, поглаживая, царапая. — Тебя бы на цепь.. и никогда не показывать людям. Я бы съел всего тебя в одиночку, — продолжая хаотично трогать каждый участок кожи, задирая водолазку то тут, то там, бессвязно шепчет Сано. — Заживо. — Не обольщайся, — поскуливает в ответ Ханагаки, стараясь прильнуть как можно ближе. — Я тебе не тайяки. — Ты слаще. Пока оба ведут себя тихо, будто кроме них и голых стен здесь есть кто-то еще. Но когда Майки, гипнотизируя залитое румянцем лицо, лезет под ткань чужих штанов и оглаживает ягодицы, то слышит драгоценный полувздох. Чувствует, как останавливается дыхание и стыдливо подгибаются ноги. — Поцелуй, — у Такемичи хватает сил и терпения только на это мучительное слово. Он слепо тянется вперед, обхватывает плечи и порывается яростно наброситься на любимые мягкие губы. Но его останавливают пальцы Сано, вцепившиеся в подбородок. Тот глядит сквозь пространство черноты настолько страстно и магнитно, что Ханагаки невольно сглатывает. Странная мысль о том, что необходимо как можно скорее поменять статус самоидентификации на «Тайяки», вызывает у него улыбку. — Заслужи свой поцелуй, — тихо бросает Майки, языком проводя по шраму на верхней губе, подбородку и скулам. Дразнится. — На колени. Соблазн не послушаться и коснуться губ Манджиро очень велик, но Такемичи все равно не посмеет, и оба это знают. Он бессильно сжимает кулаки, грозно сводит брови и откровенно злится, но стойко терпит пламенные лизания Сано, а затем сверкает глазами и опускается вниз. И вся его злость мигом улетучивается. — Ты всегда возбуждаешься быстрее, чем я. Мне это льстит, — целуя напряженной бугорок через ткань, справедливо замечает Ханагаки. — Я ведь даже ничего еще не сделал. Что тебя так сильно заводит? Мой запах? Ну и чем я пахну? Мечтой? — Я просто в ярких красках представил, как ты мне отсасываешь, — вспыхнув, неловко защищается Манджиро. Он никогда не поймёт, каким образом бессовестный партнер с такой поразительной точностью угадывает все его слабости. — Заткни свой рот и займи его чем-нибудь полезным. Или ты прямо сейчас сосешь мне, или я официально запрещаю поцелуи. Навсегда. Или.. до половины первого раунда. Неважно. Угрожающе освобождаясь от штанов, Майки исподтишка любуется сидящим перед ним человеком и весь светится от предвкушения. — Дерзай, герой. Главная особенность Такемичи была в том, что даже минет он умудрялся делать нежно. Неторопливо, спокойно, лишь под самый конец ускоряясь и глотая по самые гланды, каждый раз удивляя обезумевшего от удовольствия Манджиро. Так происходит и в этот раз. Ни капли не волнуясь и не смущаясь, Ханагаки чувственными, воздушными поцелуями гуляет по члену, дразнясь и обманчивым причмокиванием подавая надежду, что сейчас возьмет глубже, однако делать этого не собирается. Помогает себе руками, гладя выступающие вены, и смотрит исподлобья — тихо, слегка нагло и влюбленно. Оперившийся о стол, дрожащий Сано откидывает голову назад и общается с партнером горестными вздохами, бормотанием и скулежом. Рукой расчесывает все еще присыпанные инеем волосы Такемичи и думает о том, насколько нужно любить, чтобы сосать так ласково, самозабвенно и долго. — Милый, глубже, — пытается вдохновить Сано, ненавязчиво надавливая на чужой затылок. Такемичи, ворча, подчиняется только наполовину, но этого вполне достаточно. — Умничка. Звездочки сыпятся из помутневших черных глаз. Майки теряется в своих же стонах, ведь ему они до сумасшествия нравятся. Теряется в том, как сильно старается Ханагаки и как опытно убирает он зубы, беззастенчиво мычит, посылая по члену вибрации и дыша через нос. Это невероятно, невероятно, невероятно. Манджиро никогда к этому не привыкнет. Но больше всего он теряется в растрепанных волосах и нагло-влюблённом синем взгляде, свойственном только его Такемучи. Осознание, что ранее такой недостижимый, во всем идеальный человек почти каждый день с видимым удовольствием делает ему минет, сносит крышу. Мокрые звуки продолжают литься во все стороны, разбиваясь об окна, потолок, стены и пол, и наконец разбавляются одним особенно высоким и выразительным. Манджиро толкается во влажный рот, кончая, вдавливает чужую голову в пах и держит так несколько долгих мгновений, а Такемичи ничего — куксится, распределяет кислород, молчит и терпит. — Ох ты, — хрипло выдавливает из себя Сано, бросая вниз расфокусированный взор и постепенно восстанавливая дыхание. Лунный свет падает на перепачканное, красное от напряжения, мокрое лицо Такемичи, тени ложатся на его тонкие черты, выделяя слезящиеся глаза и распухшие губы. И Майки готов поклясться, что это самое настоящее волшебство. Зрелище, неповторимое по своей красоте и сказочности. Никакие духи земли и ручьев не нужны. — Знал бы ты, как сейчас выглядишь, — голодно мурлычет Майки, даже не собираясь ослаблять хватку, и с силой оттягивает чужие волосы. — И сам бы себя захотел трахнуть. — А я уж было надеялся на комплимент. Ханагаки слабо усмехается. Некоторое время он держит семя во рту и задумчиво перекатывает его языком, оставаясь в неподвижности, чтобы преодолеть головокружение. Затем резко встает с пола, обхватывает щеки Манджиро и наконец впивается, как вампир, в приоткрытые для него одного губы. Тот вздрагивает от неожиданности, но тут же с жаром отвечает, охваченный новой волной возбуждения. Майки не протестует, когда чувствует свою же сперму на языке, и настойчиво лезет в чужой рот, забыв про обессиленность после первого оргазма. Поцелуи с Такемичи — изнуряющие и родные, приторные и долгие, нежные и сексуальные — это то, без чего он попросту не сможет выжить. Губы сладко саднят, частое дыхание эхом отзывается в гортани, а холодные руки с силой притягивают его за затылок. Ближе. Ближе. Ближе. Язык Майки жадно вылизывает нёбо, зубы и десна партнера, а сознание затуманивается каждый раз, когда он сталкивается там с языком Такемичи. Скользким, умелым, напористым, иногда доводящим его до крайности — слез и мольб. Ощущения напоминают неземные. Воздух плавится, проходят долгие ночные минуты — а они все еще целуются, прижимаясь друг к другу пахом и постанывая прямо в рот. Им до смерти мало одного на двоих кислорода и беспорядочных касаний — они успокоятся только тогда, когда окончательно вживутся в одну кожу, поделят чувства, воспоминания, печали и радости на двоих и будут жить одной кровью. Такемичи хочет, чтобы руки, больно сжимающие его ягодицы, сняли с него тесные брюки, а красивые обожженные пальцы как можно скорее оказались внутри. Но прерывать момент не хочется, поэтому он баюкает мысль о предстоящем и углубляет поцелуй, обгладывая своего сладкоежку до самых костей. Шрам на губе приятно пульсирует и подрагивает. Майки, улыбаясь в поцелуй, лениво оглаживает чужой болезненный стояк через ткань, а затем грубо упирается в него коленом. Такемичи будто прошибает током — тело содрогается, лицо краснеет, а он сам зажмуривается и все-таки дает слабину, позволяя Сано занять ведущую позицию в утомляющем прикосновении губ. Вдоволь нацеловавшись, Ханагаки приоткрывает глаза и мягко отталкивает опьяненного Манджиро от себя, за руку увлекая его из кухни в спальню. Тот некоторое время находится в ступоре, потеряв любимый вкус домашних печений на языке. Приходит в себя и сразу нахмуривается. — Я хотел на столе, — встав посередине комнаты, капризно заявляет он. Тень от его силуэта падает на старую кровать, куда спустя мгновение падает и Такемичи. Здесь намного светлее, чем на кухне. Бледные звёзды, выглядывающие из-за окон, мягко освещают изящно распластанное, жаждущее тело, задранную водолазку и открытую шею. Тонкие, правильные черты лица и плавные изгибы создают образ мраморной статуи, которая ожила ради одного Манджиро. Его грудь тяжело вздымается, а в глазах — синее, колышущееся пламя желания. — В следующий раз, — отрывисто отчеканивает Ханагаки и тянет очарованного, одураченного Майки за шею, снова его целуя. Прикосновение губ, спланированное мимолетным, в итоге вновь длится настолько долго, что обоим оказывается необходим отдых. Манджиро без сил падает в раскрытые объятия, зарывается носом в чужие ключицы и бормочет что-то невнятное. О зимнем холоде, о том, какой Такемучи красивый и как сильно он влюблен в его синие глаза. Желание в голосе ненадолго заменяется необъятной нежностью. Ханагаки же ласково гладит замершего Майки по волосам, что-то бессмысленное приговаривает в ответ на его слова и целует в русую макушку. Тени темной комнаты рассыпаются по углам, звуки бушующей за окном метели создают атмосферу сокровенности. Будто они остались одни в этом огромном мире. Через несколько минут Такемичи, вдруг вспомнив про уровень своего возбуждения, громко вздыхает и треплет Майки по щекам, призывая его проснуться. — Вставай. Я все еще хочу тебя, — нарочито хрипло шепчет он. Отозвавшийся Манджиро мигом вскакивает и самодовольно ухмыляется, нависая сверху, в предвкушении облизываясь. — А как я тебя хочу — ты просто не представляешь. Закативший глаза Такемичи уже открывает рот, чтобы поторопить Майки с растяжкой, однако что-то внезапно вспоминает, расстроенно закусывает губу и замолкает. Затем протягивает руку, показывая, что сегодня хочет сделать все сам. Сано, непонимающе хмыкнув, все же шарит по карманам и немного обиженно кладет в его ладонь смазку — поистине бесценный предмет, который в результате долгих слезных мольб для них раздобыли в борделе. — Ты лишил меня удовольствия, — сердито бурчит Майки, стаскивает с партнера брюки и внимательно наблюдает за тем, как меняется лицо напротив с первым и вторым пальцем. Они подозрительно легко проскальзывают внутрь. — Засранец. Думал, что я не замечу? Ну и когда ты успел развлечься без меня? — Пока ты ходил с братом.. а-ах.. за продуктами, — честно сознается Такемичи, второй рукой теребя соски через ткань водолазки. — А что мне было делать, если ты раздразнил, не довел дело до конца и ускакал? Ждать, пока член сам упадет? — Тогда в следующий раз я возьму тебя с собой и трахну возле отдела со сладостями, — озлобленно, ревниво рычит Сано в красное ухо парня. Чувствуя, как эмоционально член Такемичи среагировал на мазохистическое предложение, с ухмылкой добавляет: — В сухую. Раком. — Майки! Пока Ханагаки выгибается и постанывает, пытаясь самостоятельно найти самую приятную точку, Манджиро облизывает его с ног до головы, понарошку мстя за отобранную привилегию. Облюбовывает себе нетронутый участок шеи и льнет к нему, согревая дыханием, нежно целуя и сдержанно покусывая. Все-таки они еще не доросли до засосов, и следы от зубов пришлось бы объяснять каждому встречному-поперечному. Поэтому Майки, с трудом контролируя себя, отстает от шеи, надолго задерживается на чужих пересохших губах и спускается к груди. Щекотно задирает чёрную водолазку до самых сосков и проделывает с ними то же самое, что и с шеей, только немного ласковее — смачивает их языком, оттягивает, легонько кусается. Затем внезапно опускается вниз, облизывает головку чужого члена и ненадолго берет в рот, наслаждаясь нарастающими стонами сверху. Ханагаки от таких фантастичных действий мечется по кровати и ожидаемо кончает, пачкая лицо и руки партнера. Но первый оргазм ни на секунду никого из них не останавливает, ведь оба знают, что это только лишь начало. — Манджиро, — толкая глубоко в себя третий влажный палец, сквозь вздохи хнычет Такемичи. — Мне холодно. Открывшийся торс, живот и бедра действительно пестрят ледянистыми мурашками. Вместо ответа Сано отрывается от члена, приподнимается на локтях и прикладывает голову к месту, где загнанно бьется красивое, большое сердце. Он знает — жар волос согреет Такемичи лучше любой печки. — Теплее? — Да… Знакомый звук сердцебиения заставляет Майки на время прекратить мучения партнера и чутко, по-детски восхищенно прислушаться. Чувство нежности к этой коже, к этому особенному ритму, к запаху и мыслям заполняют его голову до самых краев. — Манджиро, — снова тихо зовёт Ханагаки, представляя на месте своих пальцев чужие, обожженные, и на выдохе их вытаскивая. — Я все. Сано, почти уснувший под биение его сердца, мигом просыпается и нависает над измученно улыбающимся Такемичи. Иней на его волосах все никак не тает, белея и сверкая. — Перевернись, — властно шепчет Майки, зардеваясь от гордости, когда приказ без промедлений исполняется. — Хочу взять тебя сзади. — Мог бы и не озвучивать, — ворчит Такемичи, замирая в положении, которое выгодно подчёркивает все изгибы его тела. Майки открывается потрясающий вид на острые лопатки и заднюю часть шеи, которую он тут же облизывает и обдувает ветром жаркого дыхания. Затем легкими поцелуями опускается вниз, оставляет развратные мокрые дорожки на бедрах и неожиданно вставляет сразу два горячих пальца в Такемичи, решив проверить его растяжку. Размеренно толкает их внутрь по самые костяшки, иногда разводя в стороны и радуясь мокроте чужого нутра. — Отдаю тебе должное. Подготовил ты себя замечательно. Даже лучше, чем я, — по-злодейски хмыкает он, добавляя еще один палец и задыхаясь от возбуждения. — Как часто ты этим занимаешься тайком от своего парня? Тебе настолько нравится это? Совать в себя предметы и представлять меня на их месте? Ставлю на то, что ты начал делать это еще с первой временной линии. — А ну-ка живо рот закрыл. Подушку сейчас будешь трахать, понял меня? Ханагаки что-то негодующее продолжает бормотать в простыни, прерываясь на полустоны. Он выгибается в пояснице, совершенно бесстыдно насаживается на пальцы, расслабленный, нетерпеливый, доверчиво раскрываясь перед Манджиро и тихонько скуля в ответ на его ласки. — Стой, — судорожно подает голос Такемичи, когда Сано с пошлым звуком вытаскивает пальцы, проводит языком по внутренней стороне бедра и порывается сменить локацию. — Здесь. Ты можешь… — Внутрь? — подсказывает Манджиро, без промедлений продвигаясь ближе и шире расставляя чужие ноги. — Конечно. Все, что захочешь. Пока тело Ханагаки стремительно набирает температуру, а он сам сжимает простыни в кулаках и до искорок в зажмуренных глазах смущается, Майки старательно вылизывает его анус и наслаждается своей безграничной властью над ним. — Вкусный, — констатирует он, имея в виду всего Такемичи целиком. Тот не отзывается, ощущая, как голос Манджиро — бархатный, горячий и до трясучки родной — ворочает в груди что-то жуткое, безумное. — Да, да, Майки. Здесь… Наслушавшись бурных реакций на свои действия, Сано облизывается, привстает и размазывает остатки смазки по члену. Намертво сплетает свои пальцы с чужими, вдавливая покорного Такемичи в кровать и напоследок заглядывая в его потемневшие глаза. — Давай.. быстрее, — бессознательно роняет Ханагаки и сглатывает, когда чувствует приставленный ко входу твердый орган. Немного приподнимает бедра и болезненно, но вместе с тем облегченно охает, как только головка оказывается внутри. Он сдавленно улыбается, невольно вспоминая их первые неловкие разы. Тогда было настолько странно и невыносимо больно, что Такемичи удерживало на кровати лишь желание не задеть хрупкое эго Майки, а также его осторожность, медленный темп, утешения и чуткие поцелуи в шею. Каких-то полгода назад Ханагаки безнадежно пытался смириться с тем, что всю жизнь будет обречен на страдания, даже не догадываясь, что ощущение чужой плоти внутри может быть таким приятным. А теперь он стонет и плачет, заламывает брови, сам на член насаживается — не мальчик, а сладкая мечта. — Ты помнишь, Такемучи? Милый мой, — Манджиро наклоняется к его уху и жарко шепчет, медленно, невозможно медленно входя в дрожащее тело. Холодная комната окрашивается громким всхлипом в подушку. — Мы с тобой принадлежим друг другу, — рваный вдох, первый плавный толчок, еще один всхлип. — Мы — одно целое. Старая кровать смущающе скрипит и пошатывается, темп и давление нарастают, а холод окончательно улетучивается из горящей пожаром груди. Сбивчивые движения внутри сочетаются с зимней звенящей тишиной и влажными звуками, которые разбиваются об голые стены и холодные окна. Такемичи так неописуемо хорошо, так успокаивающе правильно ощущается заполненность внутри и впившиеся в талию руки Манджиро, а соски так приятно трутся о простыни, что слезы непроизвольно крапают из глаз и размазываются по лицу. Обыкновенно спокойное и вдумчивое, теперь оно искажено темным удовольствием, однако все еще присыпано тихой нежностью. Он подается чуть назад, чтобы сменить угол проникновения, и вздрагивает всем телом, когда Майки начинает надрачивать ему в такт толчкам. Но двойное удовольствие длится недолго — Сано, на прощание огладив чужой живот, настойчиво проталкивает ему в рот свои длинные пальцы. Такемичи тут же их пропускает, щедро облизывая и мягко покусывая кожу. Манджиро, довольно вздыхая, вынимает их и завороженно следит за тянущейся паутинкой слюны на фалангах. Затем холодной, мокрой ладонью проводит по позвоночнику Такемичи, обманчиво ласково царапает ягодицы, а затем резко проталкивает внутрь сразу два влажных пальца вместе с членом. Теперь давление становится просто невыносимым. — Вытащи. Слишком, — еле собрав выбитые из горла стоны в нужные буквы, — через время выдыхает доведенный до беспамятства Такемичи. — И переверни.. обратно. Хочу смотреть на тебя. — Не ври, — выходя из извивающегося парня, Майки помогает ему лечь на спину и усмехается в исплаканное, покрасневшее, как никогда прекрасное лицо. — Плакса просто захотел целоваться, не так ли? Не дождавшись ответа, он жестоко, неожиданно входит обратно на всю длину и дрожаще закатывает черные глаза. Темп снова нарастает, и Манджиро забывается в своем эгоистичном удовольствии, до упора вбиваясь в хрупкое тело. Смена позы не особо помогла, и Такемичи все еще ощущает возмутительный недостаток прикосновений, поэтому скрещивает ноги на чужой спине, закидывает руки на сильные плечи и настойчиво притягивает партнера к себе. Льнет к нему в попытке почувствовать абсолютно везде. — Твой плакса всегда хочет целоваться с тобой, — наконец отвечает он и с облегчением падает в долгожданный поцелуй. Теперь он снова способен дышать. Ему жизненно необходимо касаться чужих губ. Чувствовать блеск в бархатных черных глазах и видеть в них свое расплавленное отражение, ощущать, как Сано вновь и вновь сплетает их пальцы и вдавливает ноющие запястья в трясущуюся кровать. Он никогда не сможет променять это на что-то другое. Он всегда будет хотеть этого удовольствия, этой жаркой, нежной и только им до конца понятной, на самом деле очень простой любви. Хотеть его — человека, который изменил его существование и придал ему однозначный смысл, хотеть человека, судьба которого крепкими нитями пришита к его собственной без шанса на перекрой. — Повторяй за мной, — толкаясь глубоко и размеренно, предчувствуя оргазм и сладко его растягивая, с пугающей одержимостью шепчет Майки. — Мы всегда будем вместе. Только вдвоем, до конца. И смерть не разлучит нас, слышишь, Такемучи? Ни за что. Ни за что тебя не отпущу. Никому не отдам. Ты — мой, а я — твой. Навсегда. Смысл для Сано — это в полном истощении дрожащие ресницы, выгибающееся тело, родной свет в больших, преданных, влюбленных глазах. Ханагаки хочется защищать и нежно-нежно трогать, быть рядом с ним до конца жизни, смотреть на звезды и разговаривать ни о чем, плакать на его плечах и заставлять плакать его — и только от наслаждения. Делать ему приятно всеми возможными способами — словами, действиями, касаниями — лишь бы этот свет в его глазах никогда не погас. Майки как зефир в какао тает от звуков и запахов. От того, как Такемичи поджимает губы и облизывает кровоточащий шрам, как он забывает касаться своего члена и ежесекундно лезет целоваться, от ослабевших ног, вжимающих Сано все ближе. Манджиро до одурения вдыхает аромат их тел, морозного свежего воздуха и секса — нежного и страстного одновременно. И понимает, что больше не в состоянии сдерживаться. На последнем издыхании он теряет контроль и кусает напряженную шею, сжимая клыки вокруг девственно чистой кожи. Кровь приливает к потревоженному месту моментально, и в это мгновение высокие стоны Такемичи сменяются надрывистыми криками. Майки голодно всасывает воздух, не переставая ритмично покачиваться и представляя, как живописно будет смотреться засос чуть выше правой ключицы. Теперь это официально его человек. Помеченная Сано Манджиро собственность. — Мы всегда.. ха-аах.. будем вместе. Я — твой, а ты.. — эхом отзеркаливает Ханагаки, с трудом ворочая языком, и снова притягивает Манджиро к себе, чтобы встретить развязку вместе с робким прикосновением к его губам. — ..Мой. Только вдвоем. До конца. И смерть.. а-ах… Майки… — Продолжай. — И смерть н-не.. разлучит нас. Искры летят перед глазами, подгибаются ноги, сильнее сплетаются пальцы. Поцелуй становится единственным спасением, без которого целый дом бы прознал об их шалостях. И пока Такемичи грезит наяву, восстанавливая сбитое дыхание и постепенно возвращаясь в реальность, Майки слизывает слезы с его щек и какое-то время невинно ластится к нему. А затем коварно пользуется удобным случаем и уносит его обратно на кухню, чтобы повторить пройденное уже на столе. — Когда же ты угомонишься, — утомленно ворчит Такемичи, однако вновь зажженный огонек синих глаз подсказывает, что он совсем не против продолжить. — Чем тебе кровать не угодила? Тебя стол возбуждает или я? — Ты на столе, — просто отвечает Сано, разводя чужие ноги в стороны, немного времени посвящая прелюдиям и без подготовки толкаясь в горячее нутро. Болезненный всхлип вырывается из горла у обоих. — Не сжимайся.. так сильно. Расслабься. — А что? Уже на грани? Слабовато для Непобедимого Майки, — проезжаясь по поверхности взад-вперед, изнеможденно язвит Ханагаки. Судя по тому, как часто и загнанно дышит Манджиро, отрывисто целуя его грудь, осталось им обоим совсем недолго. — Такемучи, — не обращая внимание на едкие слова, трепетно выстанывает заветное имя Майки, по наитию сжимая руки на его бледной шее. — Тебе нравится, когда я делаю так? — Задушишь, — моментально покраснев от недостатка кислорода, обессиленно шипит Такемичи. Но ведь ему это нравится. Очень. Он закатывает глаза, концентрируясь на давлении в области шеи, и гладит чужие плечи в знак одобрения. Перебирает свисающие пряди и ненадолго теряет сознание, когда член попадает в нужную точку. Забывшись, обхватывает спину Майки руками и в будто трансе водит по ней, пытаясь ощутить на коже свои же прикосновения. Такемичи хочется чувствовать то же, что чувствует он. Такемичи хочется жить в его теле. Такемичи хочется быть им. — Да, да… Пожалуйста... — Не смей. Не смей кончать без меня. Терпи, — вдруг приблизившись к раскрасневшемуся лицу, строго приказывает Манджиро. Он толкается еще раз — с оттяжкой, плавно и очень, очень глубоко, так, что на подтянутом животе появляется бугорок от члена. — Ну? Наигрался уже? — через время жалобно тянет Ханагаки, боясь смотреть в озверевшие черные глаза и пряча растекающийся взгляд на потолке. — Можно? Его пальцы ноют от контролирующего давления чужих, а с малейшим движением члена внутри взрываются петарды, поэтому душевных сил сдерживать оргазм почти не остаётся. И хотя идея ослушаться Сано звучит заманчиво, Такемичи кусает губы, крепче сжимает ноги на чужой спине и прячет глаза, чтобы выполнить приказ. Он старается не смотреть на оголенный торс и расставленные по бокам сильные руки своего мучителя, ведь от такой картины он бы кончил непроизвольно. Даже как-то стыдно. — Еще немного, милый, — горько выдавливает Манджиро и делает последний рывок. Одновременно накрывает член Такемичи рукой и мягко проводит по нему вверх-вниз, прекрасно зная, что этого хватит. — Разрешаю. Спустя секунду кухня наполняется слабыми стонами обоих и терпким запахом спермы. Долгожданное освобождение приливает к каждой точке трясущегося тела, причудливые образы мелькают перед глазами, чувствительность обостряется до предела, легкие, сердце и мышцы будто бы взрываются, лишая возможности двигаться. Хочется застыть в этой страшной, приятной беспомощности на целую вечность. Такемичи по своей привычке впадает в продолжительное состояние амебы, а Манджиро, придя в себя, по щелчку пальцев меняется с горячего любовника на домашнего, немного уставшего, неуклюже заботливого человечка. Он на руках относит безвольного Ханагаки в спальню, на отвяжись чистит его и одевает, рыщет по темной комнате в поисках одеяла, закутывает в него обездвиженное тело и под конец мирно утыкается ему в грудь. Это его человек. Его бесценное сокровище. Это вся его жизнь. — Тебе хорошо со мной? — обвивая Такемичи руками и снова прислушиваясь к его выровненному сердцебиению, почему-то спрашивает Манджиро. Теперь, с одеялом, тепло так, что даже жарко, и никакая зима не нарушит их совместный уютный сон. Иней на волосах растаял, мурашки холода сбежали с тела. В изнуренном лице отражается удовлетворение и любование. Такемичи спускается с небес удовольствия вниз, к нему. Туда, где он даже на краю света будет чувствовать себя дома. — Очень, — он целует одобрительно мычащего Майки в разгоряченный лоб и прижимает его к себе. — Если я правильно понимаю концепцию счастья... Думаю, я счастлив с тобой. — А я — с тобой. Ханагаки сонно дует на обожженные пальцы и внимательно, будто драгоценность, рассматривает их с разных сторон в приглушенном мыльном свете из залепленного снегом окна. Сано трется о свежий след на его шее, приподнимается и облизывает кончик чужого носа, а затем начинает понарошку щекотаться, так же тихо и нежно, как в детстве. — Мне понравилось, как ты разговариваешь. Стыдно, но приятно. Удушение.. тоже стыдно. И страшно. Делай так всегда. А еще укусы.. очень хорошие, — Ханагаки произносит бессвязную, вялую рецензию в чужую макушку. Разговоры после секса о впечатлениях, претензиях и рекомендациях — пока что самая взрослая вещь в их взаимоотношениях. — Только вот надеюсь, что ты рассчитал силы, и следа не останется. У тебя же есть голова на плечах, так ведь? — А мне понравилось, как ты отсасывал. Тебе в этом нет равных, — увернувшись от ответа с упоминанием яркого засоса, неловко отшучивается Сано и разворачивает свою любимую комедию. — Ты, кстати, все такой же узкий и горячий внутри, прям как в первый раз, сколько бы я тебя не трахал. И слушаешься меня во всем… И целоваться просишь. Ну настоящая сучка, — погано ухмыляется он, показывая язык. — Для секса по дружбе это очень высокая планка. Такемичи давится воздухом и весь перекашивается от возмущения. Он резко меняет положение и подминает соперника под себя, грозно нависая сверху и бодая того лбом. Плотоядная улыбка на лице Манджиро, вжатого в кровать, ему совсем не нравится, поэтому он спешит лечь обратно. Было бы неплохо продолжить беседу без сексуального вмешательства. — До сих пор не могу поверить, что мы всех спасли, — спустя время посреди ласк и шуток вдруг признается Ханагаки, отводя задумчивый взгляд куда-то под потолок. — Мы точно никого не забыли? — Как же ты мне надоел со своей геройской натурой, — насупленно произносит Майки и несильно щелкает парня по лбу. — Конечно мы спасли их, по-другому и быть не могло. Мы же теперь вдвоем, — торопливо отмахивается он и берет его обеспокоенное лицо в свои ладони. — А теперь смотри только на меня. Забудь про всех и думай только обо мне. Сможешь? — А знаешь.. — после секундного раздумья отвечает Такемичи, вновь оставляя сладкий след на его губах. — С легкостью. Взгляды встречаются и сливаются друг с другом в пряном тумане чувств и мыслей. Они дурачатся еще какое-то время, успевают ненароком друг другу подрочить, а потом плавно засыпают. Сано опускает голову с мягкими, растрепавшимися волосами на чужие ключицы, бормоча сквозь сон: — Мой Такемучи на вкус.. как я. Как печенья… Такой миленький. Ханагаки до последнего не хочет закрывать веки, потому что слегка улыбающийся Майки и его неразборчивые, лишь одному богу понятные речи для него дороже всего на свете. Однако он против своей воли погружается в светлый сон, с силой стискивая теплую ладонь Манджиро в своей. Это единение дыхания, это неизменное чувство безопасности и комфорта, милый сердцу звук сопения, бессмысленные слова и крепко сцепленные руки. Из года в год, с раннего детства, с жаркого июля и дождливого августа до шуршащей осени и воющего декабря. Они вместе с самого начала и теперь уже до самого конца. Объятия не разжимаются, а пальцы не расплетаются до самого утра, пока снежинки не окрасятся в цвета ледяного восхода, а вьюга не сдастся перед ликом бесконечного неба. Оно свысока созерцает наконец-то освободившихся от тяжелой ноши мальчиков, которые все преодолели вместе, спасли близких и себя самих, выросли и счастливо заснули в холодной однокомнатной квартире под звук снегопада. — Мой Такемучи.. на вкус как.. люблю.

***

На дворе стоит морозный солнечный полдень. Румяные парни тайком лезут в дом Сано через окно, помогая друг другу, а оказавшись внутри, по привычке стряхивают снег с курток прямо на пол. Когда они разворачивают лица вглубь детской комнаты, то неожиданно обнаруживают в ней всю свою семью. — Черти бы вас побрали, ребята! Зачем так пугать? И что вы забыли в нашей комнате? — грозно рыкает Манджиро, но тут же осекается. Скрестившая руки на груди, озлобленная Эмма, растерянный Дракен, беззаботно храпящий в кресле, уже совсем пожилой дедушка, усмехающийся Изана и улыбчиво зевающий Шиничиро. Они все вместе ждут их здесь по самой очевидной причине. — Остались ночевать у Кенчина, — дословно цитирирует Шиничиро, играясь со старой зажигалкой и наблюдая за оторопевшими лицами раскрытых преступников. — Не теряй. Пару мгновений в детской стоит многозначительная, давящая тишина. Распыленный зимний свет падает на сконфуженно переглядывающихся парней, которые инстинктивно встают в позу защиты друг друга. Как назло сонный Такемичи перед выходом из квартиры вместо своей водолазки напялил на себя свитер Манджиро. Без воротника. И забыл посмотреть в зеркало. Поэтому теперь алый, громко кричащий засос, настоящая гордость своего творца — звездой сияет на его белой коже. Первой не выдерживает вскипающая от негодования Эмма. Она разъяренно подлетает к брату и отвешивает ему такой крепкий подзатыльник, что тот с грохотом валится на пол. — Как вы.. да как вы! — краснея и от смущения, и от злости, невнятно восклицает она и, даже не взглянув на болезненно охающего Майки, оборачивается к дрожащему от страха Ханагаки. Выражение ее лица приобретает жалостливо-презрительные нотки, пока она оглядывает еще совсем свежую рану. — Это Майки сделал? Тебе больно? Сейчас, я принесу обработать… — Не надо, — снизу подает голос Манджиро, уязвленно потирая место удара. Ведь он лучше умрет, чем позволит стереть созданное им искусство. — Не надо, — робко поддерживает Такемичи, зажмуриваясь от стыда и страстно желая провалиться сквозь землю. Эмма ошарашенно застывает, хлопает ресницами и почти лопается от немого возмущения, а остальные члены семьи разражаются веселым хохотом. Детская тотчас наполняется гамом и перебивающими друг друга веселыми голосами. И лишь Дракен, понимая по угрожающим глазам командира, что за раскрытие великой тайны ему придется поплатиться, глубоко вздыхает. — Наверное, они себе кота завели, — проницательно замечает Изана, указывая на незамаскированный засос и получая истинное удовольствие от смущенных синих глаз. — Агрессивный он у вас, раз так сильно кусается. Предлагаю временно сдать его в приют, пусть подумает над поведением. — Бесстыдники, — сквозь сон кряхтит дедушка Мансаку из угла комнаты, с трудом переворачиваясь на другой бок. — Ну, чего расшумелись? Бесстыдники они, вот и весь сказ! — Мне совсем не жаль, что я вас выдал. Откуда же мне было знать, что вы, оказывается, отмазались ночевкой у меня! Могли бы и предупредить, идиоты, — оправдывается Рюгуджи, робея больше перед свирепой Эммой, нежели перед обиженными командирами. — Я спалился и от растерянности соврал, что не имею понятия, где вы. Тогда Шиничиро подумал, что вы потерялись в метели и замерзли, бедненькие, насмерть. Он так перепугался, что поднял всех на уши и уже хотел ехать на раскопку ваших холодных трупов, — сердито отчеканивает Дракен. — Мне эта ваша гребаная конспирация вконец надоела, и я все ему рассказал. — Кто из нас троих идиот, так это ты. Что бы там ни было, я собираюсь мстить за предательство, так что чаще оглядывайся, — огрызается Майки, опасно сощуриваясь и показательно сжимая кулаки. Но тут же расплывается в примирительной улыбке, когда видит, что Такемичи над ними смеется. — Не ссорьтесь, — спокойным тоном прерывает их Шиничиро. — Врать, конечно, никому из вас не стоило, но что с детворой поделаешь? — он вдруг угрожающе понижает голос, продолжая миролюбиво улыбаться. — Еще хоть одна тайна от меня — и вылетите отсюда, как миленькие, без вещей, голые, на улицу. Бомжевать. А вообще, вам с Такемичи хорошо бы переехать после окончания школы, — подойдя вплотную и тепло потрепав младшего брата по волосам, вдруг серьезно предлагает он. — А то в квартире родителей, наверное, тесно, грязно и неуютно. Для обычных собраний Свастонов подойдет, но что-то мне подсказывает, что вы совсем не этим там занимаетесь. После настолько прямых, не иносказательных слов краснеют абсолютно все. Неловко переступают с ноги на ногу и обдумывают план побега из детской комнаты. Однако виновники происшествия, вместо того чтобы залиться слезами позора, как-то странно, озаренно улыбаются друг другу в глаза и жадно обращаются к Шиничиро с сумбурными вопросами. — Как? Переехать? Насовсем? — Ты разрешаешь, Шин? Не шутишь? — Нам можно жить вдвоем? — Правда-правда? — А денег дашь? Чтобы остановить страстный допрос, старший Сано хватает их обоих за шкирку и прижимает к себе, как котят, тихо посмеиваясь. — Вы стали такими взрослыми, — неожиданно глубоким голосом произносит он. Все собравшиеся невольно замолкают и прислушиваются. Его сгорбленная фигура и приятный запах дыма все еще вызывают уважение к каждому невзначай пророненному им слову. — Поэтому да, все можно. Я помогу вам первое время, а потом извольте работать, дорогие мои. Живите на здоровье своей яркой интимной жизнью без нашего участия. Только.. — Шиничиро делает мягкую паузу и обводит гордым взглядом своих самых близких людей. — Никогда не забывайте о семье. И навещайте нас почаще, хорошо? Все собравшиеся одобрительно кивают и улыбаются, как никогда ощущая друг с другом неразрывную связь, которая переживет любые горести, радости, ненастья и расстояния. Майки и Такемичи кидаются на Шиничиро с воплями и чувствуют, как сзади их по давней традиции обнимают нежные руки семьи. Они смеются и купаются в ощущении горькими слезами добытого счастья, мысленно обещая, что ничто никогда не будет забыто. И начинается новая жизнь.