Печенья и гвоздики

План по спасению Сано Шиничиро включал в себя два главных аспекта — его пристальную охрану и серьезный разговор с потенциальным убийцей — Казуторой. Первым пунктом с жаром и ненормальным рвением занялся встревоженный Майки. Когда наступает ненавистная дата смерти брата, он запирает все двери, зашторивает окна, отключает телефоны, закупается вредной едой на неделю вперед и для надежности зовет в гости Вакасу. На этот раз он не допустит ночных посиделок в магазине байков, арматур, крови, полиции и скопившихся в горле слез отчаяния. Вместо этого Манджиро устраивает неожиданный марафон настольных игр, насильно вынуждая брата остаться дома, ведет себя неестественно весело и не отходит от недоумевающего Шиничиро ни на шаг. По-тихому грызется с Вакасой за его спиной, проигрывает каждую партию и заедает стресс чипсами, нервно наблюдая за стрелкой часов. Сейчас Манджиро не до побед. Лишь бы этот день побыстрее закончился, и наступило солнечное утро, которое возвестит — теперь Шиничиро будет жить долго и счастливо. А с Казуторой для перестраховки и сохранности нового байка было поручено поговорить Такемичи. Он, закаленный многочисленными жизненными испытаниями и отлично разбирающийся в людях, делает вывод, что корни проблемы уходят намного глубже, чем кажется. Счастливому мальчику из обычной семьи никогда бы не пришло в голову красть дорогие вещи и убивать людей. — Слушай, Казутора, — постепенно сблизившись с ним и нащупав нужный момент, Такемичи заводит тихую, спокойную беседу. — Если не хочешь, то можешь не отвечать, но… У тебя проблемы в семье? День дождливый, влажный и серый. Они сидят под зонтиком на лестнице заброшки, мерзляво кутаясь в промокшие куртки. Казутора даже не моргает, пялясь на булькающие лужи в течение нескольких минут, а потом резко поворачивает голову и пугающе долго смотрит на Ханагаки. У того до сих пор мурашки от этого зашуганного, диковатого мальчика. — Тебе какое дело? — холодно осведомляется Казутора, угрожая собеседнику острым взглядом желтых глаз. — И откуда ты об этом узнал? Такемичи лишь вздыхает и подтягивает ноги к груди. Об зонт разбиваются холодные капли, а их остатки стекают по краям, падают на сырую землю и мочат ступни. — Человека с похожими проблемами видно издалека. Тем более твои синяки.. появляются не только после драк, — неторопливо поясняет он, шмыгая носом. — Мои тоже часто ссорились, били посуду и кричали. А потом попросту забыли о моем существовании. — Поэтому ты живешь у Майки? — с любопытством перебивает Казутора, немного расслабившись. Говорить на болезненную тему семьи Ханемии не хочется, однако Ханагаки не давит и не судит — он тот самый человек, который готов просто выслушать. Казутора интуитивно чувствует это в ровном тоне и внимательных, чутких глазах, и невольно заключает — возможно, ему можно довериться. — Живу у Майки из-за родителей? Ну, можно и так сказать, — удивляясь чужой непроницательности, кивает Такемичи. Спят они с Майки на одной кровати тоже, видимо, по этой причине. — Я что хотел сказать… Ты не один, Казутора. Во многих семьях происходит сущий кошмар — мамы и папы не понимают друг друга, ругаются и даже дерутся, — после этих роковых слов Такемичи замечает, как собеседник вздрагивает всем телом и потупляет взгляд. У продрогшего Казуторы в голове сразу всплывает заплаканное, исхудавшее лицо мамы и ее посиневшее, изруганное тело. В ушах звенят пьяные крики отца и свои собственные сдавленные рыдания, приглушённые дырявым одеялом. Кровоподтеки на руках и ногах невыносимо ноют от малейшего движения. Это лишает его рассудка. Это давит на детский, хрупкий разум так сильно, что иногда Казутора полностью теряет над собой контроль и выливает боль в жажду крови. Тьма пугает его, но он не может остановить ее распространение в своем израненном сердце. — Это случается, и об этом не нужно стыдиться рассказывать, — продолжает Такемичи, очень надеясь, что побледневший Ханемия до сих пор его слушает. — А что изменится, если я расскажу? — сокрушительно кривит губы Казутора. Ему явственно мерещатся мольбы матери, пощечины и глухие удары, заглушающие звуки дождя. — Ты все равно не сможешь прогнать моего проклятого отца. Растрепанные волосы Такемичи блестят влагой. Насквозь промокшая футболка неприятно липнет к телу, остротой ощущения придавая ему храбрости для решающих слов. — Ты прав — я не смогу. Но сможешь ты, когда подрастаешь, — он аккуратно сжимает чужое плечо, пытаясь поймать мутный взгляд друга. — А я просто выслушаю и облегчу твою ношу. Может, что-нибудь посоветую… Никто не создан для того, чтобы бороться в одиночку. Запомни это. В его интонации и простых словах скрыто бескрайнее море сочувствия, понимания и правды, а в глазах одна только честность и яркий, убивающий тьму свет. Казутора вдруг будто просыпается к жизни, вновь обретая слух и осязание, чувствуя утопающие в воде кеды и отчетливо слыша звуки дождя. И рассказывает Такемичи все. С начала до конца, с самой первой и до последней буквы, плача одними глазами, дрожа искусанными губами. Скупые слезы скатываются по подбородку и вместе с дождевыми каплями приземляются на его шнурках. — Каждый вечер.. все повторяется. Когда-нибудь он убьет ее.. убьет маму.. насовсем. И меня тоже. Ты понимаешь? Его рассказ звучит несвязно и спутанно, однако с каждым словом говорить становится все легче, а затаенная боль черными сгустками вылазит из горла. Благодаря простым, но мудрым советам и искренней поддержке Казутора наконец-то узнает, как выносить те отвратительные события, на которые никакой ребенок не в силах повлиять. И так тьма, сгущавшая краски в его сердце, немного отступает. Теперь у него есть силы, чтобы начать с ней долгую борьбу. Дождь плавно сходит на нет, а первые несмелые лучи солнца заглядывают в прозрачные лужи. Мальчики заканчивают разговор неловким рукопожатием, встают со ступенек и устало, но радостно несутся куда-то, на ходу отбирая друг у друга зонт. — Кстати, что ты подаришь своему парню? — задыхаясь от нервного смеха в попытке полететь по ветру, беззастенчиво спрашивает Казутора. — Майки, в смысле. Совсем скоро его день рождения. Такемичи останавливается как вкопанный и ожидаемо краснеет. Он затихает, какое-то время смакуя на языке новый статус их с Майки отношений, и, в конце концов удовлетворенно хмыкнув, отвечает: — То, что обычно дарят своим парням, — загадочно улыбаясь, бросает он и вновь отбирает у оппонента потрепанный зонт. — Ты тоже можешь поучаствовать в моей затее. Я был бы очень рад. Ханемия важно кивает и позвякивает серьгой, соглашаясь. Такемичи благодарно улыбается, затем набирает воздух и на одном дыхании тараторит заготовленную заранее фразу: — Сначала я, кстати, хотел подарить новый байк, но Шиничиро уже подготовил для Майки CB250T. С этим монстром я тягаться точно не смогу. Вот радости-то будет! А сколько выпендриваний и самолюбования!.. Перепрыгивая через лужу, Казутора удивленно, немного разочарованно пожимает плечами. Вздыхая, он с огромным сожалением оставляет позади безрассудную идею красть байк для своего командира. А нравственный ориентир, как и у многих после разговора с Такемичи, постоянной путеводной звездой уже навсегда зажигается в глубине его сознания.

***

Так дождливым августовским днем двумя тринадцатилетними мальчиками был спасен ничего не подозревающий Сано Шиничиро, без которого весь мир гиб и рушился, а люди, знакомые с ним когда-то, бредили его обожествленным образом до конца своих дней. Его внезапная, глупая смерть в свое время повлекла за собой бесконечную череду трагичных переломов судьбы. Но теперь он жив, а значит, Казутора не сядет в тюрьму, не сойдёт с ума Изана, не перейдет в Вальгаллу и, как следствие, не умрет Баджи. Ведь теперь Шиничиро будет жить, и ему это невероятно подходит. Заниматься любимым делом, просиживая в магазине с утра до вечера, по вечерам неторопливо потягивать пиво с утомленным после рабочего дня Вакасой, играть в старые настольные игры и стоять на веранде с мыслями о неоплаченных счетах. Получать стабильные отказы от девушек, но никогда не сдаваться и пытаться вновь. Выкуривать пачку за пачкой и быть рядом с драгоценной семьей. Тосковать о том, как быстро растут дети, давать им мудрые, прошенные и непрошенные, советы, постоянно подтрунивать над ними и направлять их бестолковые головы по этой сложной жизни. Все, как и грезил его обожаемый младший брат. — Ты сдержал обещание, — облегченно выдыхает Манджиро, лежа на коленях у засыпающего от усталости Такемичи. Крыша вечернего небоскреба отвечает ему долгим эхом. — Братик будет жить.

***

Тягучая, приятная рутина обитателей дома Сано нарушается великим событием конца августа. Когда в один из дней лохматый после сна Манджиро неохотно поднимает тяжелые веки, то на него вместо привычной пары синих глаз смотрят сразу же двадцать. — С днем рождения! — оглушительный рев, состоящий из голосов самых разных тембров и интонаций, до краев заполняет детскую комнату. Майки невидящими глазами буравит собравшуюся у его кровати толпу, сознанием все еще находясь в дебрях сна. Потом лениво моргает, потирает чешущийся нос и хочет уже снова завалиться спать, но вдруг вздрагивает и резко просыпается. — Ребята, — улыбаясь настолько свежо, как это вообще возможно для клинических засонь, радостно произносит он. — Верните Такемучи в мою кровать и проваливайте. Шутка всем приходится по вкусу, кроме смущенного Казуторы, который еще ни разу не был свидетелем совместного проживания этих двоих. Остальные же смеются от души — наряженная в коротенькое платье Хина, Свастоны, семья, друзья семьи и сам Такемичи, лицо которого сегодня светится по-особенному ласково. Звуки разношерстного хихиканья вперемешку с колкостями и голодными возмущениями до конца будят Майки, и он, кряхтя, вылезает из постели. Затем с королевской грацией залазит на спину покорного Шиничиро и нетерпеливо лягает его ногами, попутно наслаждаясь голосами друзей, идущих позади. — Ты стал очень тяжелым, — обливаясь потом от напряжения, хрипло тянет старший Сано. Ему предстоит спуск по крутой лестнице, которая в данный момент напоминает длинную дорогу в ад. — В килограммах прибавляешь, а в сантиметрах — нет. — Кто бы говорил, — прерываясь на хохот, Манджиро колотит его по спине и, как царь, въезжает на незатейливо украшенную кухню. Там его ждёт крепкий поцелуй в лоб от дедушки, робкий в щеку — от Эммы, а также устроенный ими настоящий пир — только сладкое, только вредное, только самое любимое. Гости еле умещаются за ломящимся лакомствами столом, перекрикивая друг друга и втюхивая чавкающему имениннику подарки. — Носи на левой руке. Затяни потуже и снимай только перед сном, — красный, как первый мак, Санзу бормочет себе под нос и оставляет самодельные украшения рядом с тарелкой Майки, так и не решившись взять его руку в свою. — Это и от меня подарок тоже! — с другого конца стола сердито вопит Сенджю, кидаясь в брата грязными салфетками. — Тихо, молодежь! — по-доброму прикрикивает дедушка Мансаку, на какое-то время водворяя порядок. — Где твои манеры, Манджиро? Сейчас же поблагодари друга за браслеты! Прежде чем Майки, до самых ушей испачканный в шоколаде, успевает что-либо сказать, на кухне снова разражается гам, шум, стук ложек и галдеж. Тогда он натягивает разноцветные браслеты на запястье и, молча улыбаясь, показывает руку Санзу. Тот начинает сиять. — Мичи рассказывал мне, — уловив момент для своего подарка, смело начинает Хина, игнорируя ревнивый взгляд Майки в сторону Ханагаки. «Мичи?» — губами обозначает он, полусмешливо и полусерьезно. Они обязательно поговорят об этом сладком прозвище и о том, что Такемичи еще успел рассказать Хинате, но позже. Сейчас же во избежании конфликта Ханагаки сильнее стискивает руку Манджиро под столом и с чувством теребит его новые браслеты, давая понять, что тоже имеет право ревновать. И претензии будут предъявлять оба. — Мичи рассказывал мне, что ты больше всего на свете любишь байки, поэтому.. — Хина жестом фокусника достает из-за спины большую коробку, — вот подарок от меня! Сборный мотоцикл из трех тысяч деталей! — Ух ты, — восторженно ахает Манджиро. Мигом позабыв все обиды, он тянется через стол и выхватывает коробку из рук оторопевшей девочки. — Спасибо, Хина! Это очень, очень круто! — Есть одна проблема, — мрачно заявляет Дракен и трагично кладет на стол точно такую же коробку. — Можно тогда я просто заберу ее себе? Какой толк в двух одинаковых.. — Так нельзя, — тихо шипит на него Эмма, молнией носясь по кухне, не успевая подкладывать гостям новые порции мороженого и разрезать торты. — Сходи в магазин и поменяй на другую модель. Всему тебя учить надо! Пока все смеются над незадачливым Дракеном, тот смиренно кивает, без промедлений подчиняясь своей девушке, и забирает коробку со стола. Их отношения — близкие, доверительные, порой неловкие и трогательные — уже успели перерасти в собирательный образ тех самых женатых пар, где девушка настолько обожаема, что всегда права. — Манджиро, а я.. — воспользовавшись паузой, Эмма подходит к стулу брата сзади, и перед его заинтересованными глазами появляется кулек знакомого цвета, — ..приготовила печенья. Гости замолкают как по щелчку пальцев. Все здесь наизусть знают историю великих домашних печений Сакурако Сано, хотя почти никто не пробовал их лично. Собравшиеся ребята замечают перемену в лице именинника, а также трепетность, с которой он берет маячащий взад-вперёд кулек и, дрожа, прижимает его к самому сердцу. — Эмма, — он может только выдавить имя, глубоко вдыхая запах печеного лакомства, дома и чистоты. Девочка отряхивает фартук и нежно обнимает брата со спины, лбом утыкаясь в его растрепанную макушку. Гости поводят носами и почтительно молчат, краем глаза наблюдая за семейной сценой. — С днем рождения, — потрепав его по голове, Эмма отстраняется, улыбаясь, и это служит знаком к продолжению веселья. — Ты же чувствуешь? Мама здесь, с нами. Все еще судорожно сжимая пакетик в руках, Манджиро растроганно кивает. Он наконец убеждается, что не сумасшедший, ведь сестра тоже чувствует ее незримое присутствие. И то, как мама тихо плачет от радости, невесомыми руками обнимая свою семью в этот хороший час. Утром следующего дня они за бурной беседой разделят приготовленное лакомство, по традиции сидя в гостиной всей семьей. Шиничиро лишь пару раз откусит от большой доли Манджиро, Эмма возьмет три печеньки, Изана — две, дедушка вовсе откажется, ссылаясь на непереносимость сладкого. А Такемичи возьмет одну, внимательно ее распробует и запишет рецепт у Эммы. Он мечтает через много лет готовить это печенье длинными зимними вечерами, желательно, рядом с Манджиро. Тем временем праздник продолжается. Баджи бросает в именинника нелепую, тяжеленную медаль с символикой Свастонов, которая прилетает Майки по лбу и оставляет там отпечаток на весь оставшийся день. — Это тебе от нас с Казуторой, — скалясь и обнажая клыки, важно произносит он, даже забыв повысить тон и сделать свирепое лицо. — Носи с гордостью. Мицуя, мягко улыбаясь, протягивает Манджиро красивый расписной берет ручной работы и умоляет не носить в одном комплекте с медалью. Следом Мансаку, заставив внука встать и поклониться, торжественно вручает ему кимоно глубокого фиолетового цвета, которое по давней традиции передавалось мальчикам семьи Сано в возрасте четырнадцати лет. Из поколения в поколение. Такемичи жмурится от удовольствия, живо представляя, как потрясающе будет смотреться взрослый Манджиро в этом дорогом костюме. Сейчас кимоно нелепо и смешно висит на его худеньких плечах, но через несколько лет от него нельзя будет отвести взгляд. Ханагаки знает это наверняка. Чуть погодя Изана с грустной улыбкой передает имениннику огромную плюшевую игрушку — мягкую копию тираннозавра из бесценной коллекции Майки. — Отдаю тебе долг, — в шутку поясняет Курокава, вспоминая о том, как тепло ему спалось в холодном приюте с подкинутым незнакомцем динозавром. — Ты стал на один год старше, малявка. Поздравляю. — Эра диплодоков — вперёд! — умиленно улыбаясь, напевает старую песенку Майки, напоминая Изане об их детских играх и крепко обнимая свой плюшевый подарок, который втрое превосходит его по росту. — Спасибо тебе, братик. А вот за малявку ты еще поплатишься. На дворе уже стоит поздний полдень, стол пустеет и не может похвастаться ничем, кроме вылизанных до чистоты креманок и подносов с шоколадными крошками. Наевшиеся до отвала гости в десятки голосов благодарят хозяйку и спорят о том, чей подарок оказался лучше всех. Но тут в дверном проеме показывается сгорбившийся, высокий силуэт, недолгого исчезновения которого никто не заметил. Он привлекает внимание детей дурманящим запахом дыма и загадочным позвякивающим предметом в руке. Шиничиро ухмыляется, с предвкушением вглядываясь в загоревшееся лицо брата. Какое-то время он продолжает неподвижно стоять и звенеть таинственным предметом, а затем, не сдержавшись, бросает блестящие ключи прямо перед носом Манджиро. — Увижу без шлема — отберу и смою в унитазе. За этим следуют душераздирающие визги, топот детских ног по коридору, снова визги, снова топот, восхищенные вздохи и открытые рты, рев заводящегося мотора сверкающего на солнце CB250T и рдеющие от гордости щеки Манджиро. Все его веселые, громкие, безбашенные, робкие и тихие, такие разные верные друзья собрались здесь. Они живы и до умопомрачения любят его, а он — их. Невозможно. — Это самый лучший день! — картинно рассекая по двору на родном по ощущениям байке, который когда-то заменил ему брата, во все горло орет Майки. День рождения из ужасной, заляпанной кровью даты, которая отзывалась щемящей болью на сердце и топила Манджиро в сожалениях, одиночестве, тоскливых воспоминаниях и ненависти — из той самой отвратительной даты превращается в самый прекрасный день его жизни. Когда-то его четырнадцатый праздник проходил в полицейском участке. На фоне звучали глухие, жесткие голоса незнакомых людей, в груди зияла оборванная дыра, пустые глаза фокусировались на бетонной стене кабинета допроса, а в треснутом сознании было лишь только три слова — «Братика больше нет». Через несколько лет умерли Эмма и Изана, и каждый новый день рождения Манджиро стал воспринимать, как насмешку над их памятью. Неуважение к ним. Ведь цифра их возраста, в отличие от его собственной, уже никогда не сдвинется с мертвой точки. Но сейчас все иначе. — Майки, дашь покататься? — звонко вопрошает вспотевший Изана. — Такемичи, чудила, живо выйди из очереди. Ты у него на особом счету, успеешь еще. — Чур я первый! — перебивает его Баджи, грубо отталкивая соперников от желанного байка. — Нет, я первый! — усмехаясь, подыгрывает детворе Шиничиро. — А меня прокатишь? А то мне самой страшновато, — невинно хлопая ресницами, просит Эмма. — Никто из вас не прикоснется к моему сокровищу, — в ответ им тепло шутит Майки, с нежностью оглядывая лица своих живых друзей. Двадцатишестилетний разумом Манджиро, которого насильно снимают с байка и всей толпой носят на руках, наконец начинает искренне любить свой праздник.

***

Августовский вечер сумеречными каплями перетекает в ночь. Наездившись на новом байке до головокружения, прокатив каждого друга по очереди, сотни раз обняв брата и столько же раз получив объятия в ответ, Манджиро наконец устает. Гости постепенно расходятся по домам, донельзя довольные и по горло сытые впечатлениями и тортами. Во дворе воцаряется долгожданная тишина. — Ты не забыл? — ложась рядом с Майки на траву маленького домашнего сада, спрашивает Такемичи. — Я еще не отдал тебе свой подарок. После жаркого дня позаимствованная футболка Манджиро неприятно липнет к телу Ханагаки. Заросшая зеленью земля освежает глубинным холодком, и мальчик наслажденно расстилается на ней, вздыхая. — Не забыл, — сонно произносит Майки, вглядываясь в густые кроны деревьев, через которые за ними пристально наблюдает небо. — Надеюсь, там еще один сборный мотоцикл из трех тысяч деталей. Он с улыбкой протягивает руку, глубоко вдыхая свежий, прохладный воздух. Неожиданное ощущение большого листа бумаги на пальцах вмиг заинтересовывает его — Майки стремглав вскакивает с травы и с широко распахнутыми глазами пытается разглядеть в вечернем мраке, что же на нем изображено. В саду разливается мягкое молчание. Листва шумит робко, переговариваясь на своем языке с хрупкими стеблями полевых цветов. Манджиро во все глаза пялится на цветастый, несуразный рисунок с разношерстными человечками, пушистыми облаками и синей травой. — Это наша веранда… И духи, — спустя время выдыхает Манджиро, трепетно водя мизинцем по контурам рисунка. — Но ты же только каракули и рисуешь. В жизни не поверю, что это сделал ты! Художника нанял, что ли? Богатенький нашелся? — Нет, Санзу попросил. Он же у нас великий рукодельник, — фыркает Такемичи, намекая на подаренные браслеты. Однако лёгкое раздражение утихает, когда он видит, насколько очарованно Майки смотрит на подарок. — На самом деле, здесь каждая деталь нарисована дорогими тебе людьми. Вот эту закорючку, например, накалякал Шиничиро, — он тыкает пальцем в неуклюжего лесного духа с подозрительной дымящейся палкой изо рта. — А вот этого розового чудика ближе к веранде нарисовал Дракен. Похоже на покареженный байк, правда? — Подожди… — оторопело улыбаясь и сияя, словно звездочки на рисунке, останавливает Манджиро. — А эти мальчики на ступеньках.. это мы, да? Среди душистых трав и чудес ночи сидят два человечка в разноцветных пижамах, прижимаются друг к другу, сцепляют пальцы в замок и задумчиво глядят куда-то вдаль. Мальчик с черными волосами изображен возмутительно выше мальчика с русыми. — Конечно, это мы. Пятилетние. Во всей красе, — важно кивает головой Такемичи и продолжает с жаром рассказывать о своем создании. — Сложные штуки, наподобие нас с тобой, я слезно упрашивал прорисовать Хину и Изану. Эмма раскрашивала облака и траву, поэтому они синие. А видишь эти галочки на небе? Это птицы от Баджи. Даже Казутора согласился поучаствовать — вот внизу, видишь? Дух в женском купальнике. Я же, как автор проекта, взял на себя право натыкать звезд. — Но почему именно духи? — всматриваясь в хоровод разноцветных шляпников, тихо произносит Майки. — Как тебе это в голову пришло? Рисунок с детской неаккуратностью и внимательностью к деталям по-настоящему завораживает Манджиро. Все с точностью так, как он и рассказывал Такемичи, не подозревая, что тот действительно запомнит — духи творят красоту ночи и оберегают дом Сано от страшной тьмы. — Ты так часто говорил о них, когда мы были поменьше… Да и сейчас тоже любишь рассказывать. Про то, как ходил на веранду каждую ночь, чтобы их поймать, но так и не сумел, — Ханагаки грустно улыбается и присаживается напротив застывшего Манджиро. — Вот я и решил, что ты заслужил посмотреть на них. Хотя бы глазком. А еще теперь у тебя есть вещь, которая сделана всеми твоими близкими. Она будет напоминать тебе, что ты не одинок, — Такемичи приближается и ласково, по-родному обдавая дыханием, шепчет в самое ухо. — С днем рождения, Манджиро. Букет голубых гвоздик, перевязанный тонкой веревкой, ложится на колени, и уставший улыбаться во все зубы Майки тянет носом знакомый запах тревожного, мечтательного волнения. — Ничего не забываешь, — Манджиро трется лбом о его грудь и смеется, любуясь лепестками небесного цвета. — Но мог бы и розовых заодно прикупить. — Какой же ты привереда. Осторожно положив букет на траву, Майки снова возвращается к рисунку. Он мысленно представляет, как Такемичи втайне от него месяцами по крупицам создавал личную сказку для Сано Манджиро. — Иногда мне кажется, что ты все еще пытаешься меня спасти, — роняет Майки, пытаясь догадаться, кто из ребят спрятал в деревьях очертания динозавра. — Смотрю на это.. и жить хочется. Так и задумано? — Ага. Никогда не избавлюсь от этой дурацкой привычки продлевать тебе жизнь, — со спокойной улыбкой отвечает Такемичи, кладя голову на чужое плечо. — Я знал, что понравится. На другое все равно не хватило бы денег. Манджиро смешливо хмыкает, продолжая вертеть в руках лист бумаги, и уже собирается начать свою привычную речь о том, какой Такемичи миленький, умненький и красивенький. Однако меланхоличная нотка закрадывается в сердце вместе с воспоминаниями о детских грезах. Слишком часто мама садила его на колени, расчесывала волосы пальцами и внимательно слушала, пока Манджиро рассказывал ей про этих таинственных духов. Как бы сильно ему этого не хотелось, она уже никогда не сможет увидеть их вместе со своим сыном. — Знаешь, в доме еще ни разу не было так шумно после ее смерти, — аккуратно положив рисунок на колени, словно он хрустальный, тихо произносит Майки. — Мы всех их спасли. Они живы. Они смеются, едят и дарят мне подарки. Это звучит.. нереально, — глубокий вдох и выдох. Майки чувствует, как в груди гремит предвестник страшной грозы. — Я так люблю этих людей, ты просто.. просто не представляешь. Незаметно собираются на темном небе тучи, первые холодные капли падают на нос. Такемичи приобнимает говорящего, чутко вслушиваясь в его гулкое сердцебиение. — Представляю. — А помнишь сегодняшний разговор с Эммой? Она тоже чувствует, — будто подвергнутый трансу, мерно покачиваясь из стороны в сторону, подрагивающим голосом продолжает Майки. — Мама всегда здесь, рядом. Но потрогать ее нельзя.. и поговорить. А я бы столько всего мог рассказать ей! Говорил бы и говорил, часами напролет.. и самой первой покатал бы ее на байке. А она бы испугалась и спросила Шиничиро, нельзя ли установить какой-нибудь ограничитель скорости, чтобы я не разбился… И наклонила бы голову, улыбнулась, принесла еще немножечко сладкого… И потом… Пробивается через кроны деревьев легкий дождь, крапая на поникшую траву. Такемичи сильнее сжимает объятья, мягко уговаривая друга вернуться из воспоминаний, пока еще не поздно. — Я смог пережить ее смерть во второй раз только.. благодаря тебе, — проморгавшись и утерев нос, пугающе открыто признается Манджиро, все еще витая глазами в небесах. — Ты слышишь? Мое сердце все еще бьется. Спасибо тебе за это. — Манджиро, перестань, — тревожно останавливает Такемичи, беря за плечи дрожащего под летним дождём Майки. — Это все ни к чему. — Мою семью спас ты, Такемучи, — ничего не слыша, надрывно перебивает его Майки. — Друзья, дом, день рожденья, я сам.. этого всего бы не было.. если бы не ты. Ничего бы не было… — долгая, звенящая пауза. — Ты единственный, кто не отказался от меня, — мертвенно бледнея, Манджиро отстраненно разглядывает свои обожженные грубые пальцы. — А я.. а я тебя убил. Этими.. самыми руками. Они все в твоей крови. Лицо искажается невыносимой болью прошлого, которая все еще ноет в дальних закромах его головы. Чувство вины заковывает сознание в цепи, краски сереют, становится холодно. — Прости меня. Прости, пожалуйста, прости, прости… Очертания сада начинают неистово кружиться и раскалываться надвое. Манджиро будто теряет с трудом добытое равновесие и начинает тонуть в бездонной пропасти мелкой лужи. Вместо нежных детских рук он видит только чёрную кровь и острую, жестокую, разящую в сердце катану, железом скользящую в пальцах. Он ужасный человек. Он не человек вовсе. По ночам его до сих пор выворачивает от своих же поступков, мыслей, внешности — всего, что напоминает о хладнокровном убийце близких людей. Майки не может забыть, что причинил другим столько боли и страданий. Майки не может простить. И без того чувствительный день будоражит в нем воспоминания и старую боль, вынуждая давние страхи и темные мысли вылезти наружу. Он прерывисто дышит, закрывая лицо руками, а затем сглатывает и, упирая затравленный взгляд в землю, лепечет: — Я давно хотел у тебя спросить… Ты ведь боишься меня, да? После всего, что было? Это ведь.. естественно. Ты можешь уйти. Я не держу тебя. Правда. Не буду преследовать. Не наврежу. Не убью, — он тараторит бессмысленно, надрывно и тихо. — Можешь уйти.. и я буду только рад. Но прошу, пойми. Я никогда не желал тебе плохого, понимаешь? Ты веришь мне? — ужас потери опаляет его лицо, голос срывается и пропадает. Одному богу известно, как сложно ему даются эти слова и как сильно он их ненавидит. — Мне важно, чтобы ты поверил. Я не хотел всего этого. Мне так.. так жаль, Такемучи… Последний звук хриплого дыхания, судорожные, сбивчивые речи и прикосновения сливаются в образ смерти самого дорогого человека — беспощадная, мучительная, лишающая его смысла жить дальше. Он все еще помнит, как чувствовал мрак, как терял контроль над собственным телом и разрушал все то, что у него осталось, убивал людей и себя самого, оставляя повсюду яркие кровавые следы. Эти воспоминания невыносимы. Голова Майки клонится вниз, зрение затуманивается, в носу — тот самый тошнотворный, соленый, терпкий запах.. и тьма. Но что-то мелькает в пелене, которая успела застлать его безмятежные глаза отчаянием. Это же.. это мальчик с синими глазами — до нитки промокший, невероятно красивый, живой и печально глядящий в самое сердце — целует его обожженные пальцы. Сначала указательные, потом безымянные и большие — он вкладывает в прикосновения мягкими, чувственными губами к затвердевшей коже всего себя. Не торопится, будто совершая старинный обряд, и слизывает дождь с округлых подушечек, согревая их своим дыханием. У Майки спирает грудь. — Я верю тебе. Ты не виноват. Ты никогда, ни в чем не был виноват, Манджиро. Просто жизнь обошлась с тобой слишком жестоко, — он будто разговаривает с мокрыми пальцами, снова и снова касаясь их губами. — Я говорил тебе об этом уже много раз. Мне не нужны твои извинения. Мне нужен ты. Луч лунного света просачивается сквозь тучи. Тело Манджиро постепенно перестает трястись, сознание проясняется, а лицо после каждого нового слова теряет бледность. — Глупый, глупый ребенок. Куда я уйду от тебя? Ну куда? — досадливо ворчит Ханагаки. — По-твоему, я спал в кровати Сано Манджиро целых девять лет, потому что до чертиков боялся его, а теперь просто приму его безумное предложение и сбегу? Да ни за что. Я зашел так далеко не для того, чтобы отступить в последний момент. Майки пялится перед собой и молчит, медленно приходя в чувство после накатившей паники. Он со стыдом понимает, насколько несуразно и бессмысленно прозвучали слова, минуту назад казавшиеся ему верхом благородства. А тем временем щеки плавно краснеют, потому что пальцы продолжают разгораться от частых прикосновений чужих губ. — Поэтому я никуда от тебя не денусь, каким бы обалдуем ты иногда не был, — подытоживает Такемичи, подмигивая и посмеиваясь про себя. — Это мой сознательный выбор. Ты мне нравишься таким даже больше, чтоб ты знал. — То есть ты.. не боишься меня? Совсем? — слабым, недоверчивым голосом спрашивает Майки, вглядываясь в спокойствие лица напротив и пытаясь унять сердцебиение. — И даже той моей версии, которая выстрелила в тебя три раза? И которая проткнула катаной насквозь? Или той, которая убила всех твоих друзей… Я же просто ходячая проблема. Я гребаный маньяк, Такемучи, и ты знаешь это лучше всех. Так почему? Почему ты не бежишь от меня? Ты мной что.. одержим? — теряясь в сумбурных догадках и непонимании, Майки выдавливает из себя вымученную шутку. — Или тебе слишком сильно нравится держаться со мной за ручки? — Я бы сказал, оба варианта верны, — вдумчиво произносит Ханагаки, сильнее стискивая чужие руки. — Но все еще мимо. Наверное, я просто.. люблю. Слишком сильно. Так сильно, что это похоже на.. помешательство. Безумство. Я больше не могу мыслить разумно, — с трудом признается он и, как только несвязные слова наконец вырываются из горла, чувствует облегчение. Его взгляд смелеет и проясняется. — И сколько бы раз ты меня не покалечил и не убил, все еще буду любить. Ведь у меня больше нет дурацкого инстинкта самосохранения. Вместо него в моей голове теперь.. только ты. Ты, ты, ты. Я знаю тебя. Я знаю тебя настоящего, — Такемичи втягивает воздух, собираясь с мыслями, и нежно вглядывается в оцепеневший силуэт Манджиро. — Ты сложный только на вид, но теплый и простой внутри. Выпускаешь когти, когда тебе больно, и мурчишь, когда хорошо. Поэтому я тебя, котенка, совсем не боюсь, — гордо поднимает голову мальчик, довольный своим сравнением. — Котята совсем не страшные. Если не оставлять их одних, не убивать их семью и вовремя кормить, они никогда не поцарапают. Затем он чуть смущается своих слов и взволнованно сжимает губы, набираясь решительности для следующей фразы. — Можешь сколько угодно называть меня одержимым идиотом, но сейчас слушай сюда. Только я смогу сделать тебя счастливым. Я дышать без тебя, придурка, не могу. А ты — без меня. Я твой, Манджиро. Твой. Твой человек, — выпаливает он на одном дыхании, водя взглядом по мокрым щекам и родному лицу. — У нас одна судьба на двоих. Когда ты уже поймёшь это? Задыхаясь уже не от боли, а от какого-то хаотичного, будоражащего чувства, Майки ненадолго застывает, а затем сам подносит руки к его губам и жадно ловит новые прикосновения. Укрывается в них от самого яростного ливня и хочет раствориться в этих невозможно синих глазах. — Ты одержимый идиот, Такемучи, — шепчет в пространство. Благодарно и, кажется, по уши влюбленно. Этот человек — его прошлое, его настоящее и будущее, с которого все начиналось и которым закончится. Такемичи Ханагаки вдыхал в него жизнь из раза в раз, настолько часто, что воздух для них давно стал общим, а раздельное существование приравнялось к смерти. Такемичи Ханагаки прощает его за все бесконечно и бескорыстно, ангельской тенью падая на полную страданий жизнь и по мелким кусочкам создавая ее заново. Он готов пожертвовать всем миром ради него одного и делает это каждый божий день, не сомневаясь ни одно мгновение в своем выборе. Манджиро никогда не сможет понять, почему его так сильно любят. Ему остается лишь недоумевать и с такой же силой любить в ответ. И он любил. — К слову, твои руки.. не испачканы кровью, — в последний раз касаясь тронутых огнем мизинцев, произносит Такемичи, медленно поднимая заволоченные морской пеной глаза. — Твои руки — это самое дорогое, что у меня есть. Взгляды через дождевые капли встречаются, шумят деревья и травы, сладко пахнет гвоздика. И оба понимают, что это тот самый особенный момент, которого они ждали долгими ночами в тесной детской комнате, затаив дыхание и краснея от собственных мыслей под одеялом. Они чувствуют, что наконец-то выросли. Манджиро не думает ни о чем, когда наклоняет голову вбок, чуть вытягивается вперед и, помедлив, робко касается его влажных губ своими. Неловко, растерянно оставляет след на нижней губе, затем на верхней, шумно выдыхает перед долгим касанием к середине. Как только ему отвечают — трепетно, плавно — он чувствует, что тонет, тонет, тонет. Пускает с глубины пузыри воздуха, пытаясь докричаться до неба и все ему рассказать. О том, как Такемичи обвивает его шею руками, прижимается ближе и судорожно зарывается пальцами во взлохмаченные волосы, как улыбается их первому поцелую дождь и сад, а духи подглядывают за ними из-за высокой травы. Внутри с каждым новым касанием разливается карамель и облака сладкой ваты. Манджиро всего на секунду отрывается, чтобы потереться своим носом о чужой и вновь прильнуть к раскрасневшимся губам. Он так искренне хочет, чтобы это мгновение никогда не кончалось. — Можешь.. поставить Шиничиро на место, — невпопад бормочет Такемичи в приоткрытые, манящие к себе вновь и вновь уста. — Теперь не только.. в щеку. Это ведь твой первый раз, да? — Ага, — пытаясь отдышаться, бормочет Сано, гипнотизируя чужие губы, которые разжимаются и сжимаются, каким-то чудом создавая слова и звуки. Майки думает, что это потрясающе. — Ну и.. как тебе? — продолжает свой неловкий допрос Такемичи, решив блеснуть знаниями в амурных делах. — Меня можешь не спрашивать, я-то уже опытный. — Конечно понравилось, — нетерпеливо прерывает его Сано, легонько проводя пальцами по пылающей щеке. — Очень, очень… Это же ты. И утягивает Такемичи в новый поцелуй, но уже не робкий и осторожный, а глубокий и мокрый. Голова кружится при мысли, что с этой ночи он будет всегда целовать его. Утром, после крепкого сна, в теплой кровати, в школе и во дворах, когда плохо и когда хорошо. Всегда. — Ты на вкус как.. — Домашние печенья? — подсказывает Такемичи, прерывисто дыша. Уносятся вдаль тучи, и только освежающий аромат намекает на то, что в саду прошел последний летний дождь. Майки, не обращая внимания на красоту природы, с трепетом рассматривает ее в залитом румянцем лице. И вдруг будто срывается с цепи — обхватывает щеки Такемичи руками и покрывает отрывистыми, беспорядочными поцелуями все — лоб, веки, нос, подбородок и губы, вымещая скопившуюся за долгие годы молчаливую нежность. — Майки! Перестань! — Ханагаки хихикает и искусно притворяется, что хочет увернуться, а сам подставляется под прикосновения и тянется вперед, слепо ища чужие губы. — Я совсем забыл. Мне нужно сказать, как Эмма учила, — вдруг остановившись и торжественно кашлянув, начинает Манджиро. — Такемучи, ты хочешь.. — Встречаться с тобой? Ты собираешься спросить, — не веря своим ушам, перебивает Ханагаки, — хочу ли я, — он показывает пальцем сначала на себя, потом на Майки, — встречаться с тобой? Он делает глубокий вдох, отводит взгляд в сторону и неожиданно всхлипывает один раз, а потом еще и еще, пугая тихий сад и размазывая крупные слезы по щекам. Через пару секунд он уже ревет навзрыд, устав сдерживать разрушительную бурю своих эмоций. Сколько бы усилий не было приложено, в душе Такемичи уже навсегда останется неисправимым плаксой. — Я жизнь хочу с тобой прожить. Я умереть хочу с тобой в один день, Майки, а ты у меня спрашиваешь такие глупости? — сквозь рыдания силится произнести он. — Это все Эмма. Она виновата, — в свое оправдание смущенно бурчит Сано, заглядываясь на слезы Такемичи, как на чудо, и смахивая прозрачные капельки с его лица. Затем округляет свои глаза, блестящие и нежные. — Тогда спрошу то, что всегда хотел спросить, — он прикрывает веки, приближается к дрожащим мокрым губам и дышит в них. — Мы всегда будем вместе? Я и моя невеста? Его обожженные пальцы мнут и сжимают с таким сильным чувством, а целуют так долго и сладко, что Майки напрочь забывает свой глупый вопрос.