Печенья и гвоздики

Мягкий, ласковый август мелодично звучит в морских волнах, ветерок треплет по загорелым щекам. Свастоны всем составом отдыхают на солнечном пляже, потягивая газировку из пластиковых стаканов. Мицуя зарывает Баджи в песок по самый подбородок и прихлопывает по бокам, пытаясь создать из него древнюю скульптуру. Тот очень плохо притворяется мертвым, все время дергаясь, ерзая и угрожая своему скульптору. — Какого черта ты бьешь меня? Я ведь отомщу, когда освобожусь! — Я просто придаю песку форму, Баджи. Лежи спокойно. Ты же фараон, забыл? Дракен, готовый лезть на стенку от жары, закапывает свой стаканчик в песок и насильно тянет Казутору купаться. Тот до последнего сопротивляется, через черные очки наблюдая за лежащими рядом пышными дамами. — Да что ты ломаешься? У тебя аллергия на морскую соль? Пойдем быстрее, — донельзя раздраженный палящим солнцем, Дракен нетерпеливо стягивает с себя шорты и, оставшись в одних плавках, ждёт Ханемию. — Позже, — умоляюще произносит тот, не отрывая взгляд от женских купальников. — Я занят, не видишь? Рюгуджи закатывает глаза, но не отступает. Тогда Казутора кусает губы, бегло раскидывает мозгами и придумывает для себя гениальное оправдание. — Там Майки и Такемичи купаются, — как можно простодушнее произносит он, наивно хлопая глазами. — Ты действительно хочешь им помешать? Аргумент настолько железный, что Дракен потупленно пялится в пространство, отплевывается и молча плетется по направлению к Мицуе и Баджи. Последний зарыт в песок уже по самую макушку. — Почему не купаетесь? — безнадёжно плюхаясь рядом с друзьями, задаёт риторический вопрос Дракен. Визги, ругань, смех, ласковые окрики и громкие всплески, доносящиеся с моря и эхом разливающиеся по всей округе, отвечают сами за себя. Волны плавно окатывают берег, сияет золотая дорожка на поверхности темно-синей воды. Перекрикивая чаек, два мальчика распугивают отдыхающих и восторженно резвятся в море. Они очень далеко от берега, но если и утонут, то только друг в друге. Майки учит Такемичи плавать. — Педики, — по привычке комментирует Дракен, засыпая песком блестящие волосы Кейске. У того перекашивает лицо. — Верно сказано, — усмехается Мицуя, оценивающе рассматривая свою скульптуру. Вздохнув, он оставляет разъяренного Баджи в покое и вдруг обнажает задумчивость в смеющихся глазах. — Если серьезно, то я все еще не понимаю, — Такаши сощуривается, чтобы увидеть, как Майки тащит захлебывающегося Такемичи на себе, посылая друзьям отчаянные жесты с просьбой о помощи. — Не понимаю, что между ними за отношения. Издалека слышится заливистый смех, Такемичи звучно откашливает воду из легких. А когда у него наконец получается проплыть несколько сантиметров без чужой поддержки, Майки, преодолев законы притяжения, подпрыгивает над водой и издает оглушающий победный клич. Затем обнимает своего бедового ученика за плечи и кружится с ним в воде, что-то энергично шепча в его мокрую шею. — Я тоже, — признается Рюгуджи, лениво раскапывая кряхтящего Баджи. — Уверен, что они и сами до конца не понимают. Но что бы там ни было, Майки и Такемичи.. оба очень крутые. Когда я впервые увидел, как они дерутся вместе, то сразу решил следовать за ними. Остальное не очень-то меня волнует. — Согласен, — кивает Такаши, вставая на ноги и закрываясь правой рукой от солнца. Прохладный ветер приятно овевает тело. Скоро начнёт вечереть. — Не так часто увидишь людей, которые с лёгкостью готовы умереть друг за друга, — он мягко улыбается, не отрывая взгляд от моря. — Нам многому предстоит научиться у своих командиров. Освободив затекшие ноги, Баджи с ревом выпрыгивает из своей песочной могилы. Друзья по инерции отшатываются, чтобы не попасть под его горячую руку. — Да педики они, вот и все! — орет он благим матом, пиная от ярости воздух и сплевывая песок в разные стороны. — Эй, вы! — повернув голову, Кейске обращается к плещущимся в воде мальчикам. — Тащите свои задницы на берег! Или нам до ночи ждать, пока вы друг другу в воде не передернете? Поток нецензурной брани вычищает людный пляж окончательно. Дракен пытается сохранить серьезное лицо, а Мицуя давится смехом, махая рукой подплывающим ребятам. — Я научил его плавать! — не вылезая из воды, гордо хвастается растрепанный Манджиро и окатывает посиневшего Такемичи волной брызг. — Он меня чуть не утопил, — сиплым голосом поясняет Ханагаки и в отместку плещется на соперника, развязывая настоящую войну. Свастоны переглядываются, по-доброму вздыхая. Командиры резво вылезают из воды, дрожа и хохоча, а секунду спустя Такемичи сажает Майки на свои плечи и начинает катать по всему пляжу. Их яркие улыбки и несвязные, бессмысленные диалоги до чертиков смущают всех присутствующих. — Ты такой горячий. Это на тебя так жара действует? Или я? — А ты мокрый. Очень мокрый. — Фу, не говори это слово… Эй! Помедленнее, Такемучи! Ты же уронишь меня! Судя по тому, насколько часты и преднамеренны прикосновения их влажных рук и с каким глупым выражением лица они молча пялятся друг на друга, просыхая после купания, Баджи был чертовски прав.

***

— Как тебе твой новый дом, Изана? — раскладывая по полкам детской комнаты свои вещи, с серьёзной улыбкой спрашивает Такемичи. Месяц назад семья Сано совместными усилиями наконец добилась разрешения опеки и забрала потерянного брата из самого страшного места на этой земле. Прощание с приютом, поспешный переезд и слезы благодарности промелькнули для сироты, как одно счастливое мгновение. Сидя на подоконнике, уткнувшийся в стекло Изана до сих пор выглядит так, будто сейчас растает. Он ужасно бледный, худощавый, с нездоровым румянцем на щеках и грустными проблесками в глазах. Он все еще источает вокруг себя атмосферу мрака, грязи и бедности, вздрагивая от любого шелеста, избегая прикосновений и очень редко смеясь. Изана, бессознательно следуя старым привычкам, незаметно сгребает остатки еды в подол футболки, откладывая на черный день, наотрез отказывается съехать из комнаты Шиничиро в свою собственную, чтобы не остаться наедине с голыми стенами. Мальчик с ужасом ведет мысленный подсчет деньгам, которые на него тратятся, и имеет план побега из дома в голове. На всякий случай. Однако просвет уже виден в том, с какой силой он прижимает к себе любимого диплодока. Постукивая пальцами по стеклу, сейчас он вглядывается в мирный пейзаж и наслаждается тем осознанием, что больше никогда не увидит за окном железного забора. Изана видит лишь цветущий сад, очертания шумного додзё вдалеке и бескрайнее голубое небо. Они сдержали обещание. Они не бросили его одного. Они — его семья. — Мне хорошо тут, — теребя красные серьги, после продолжительного молчания тихо отвечает Курокава. — То же самое, кстати, я могу спросить у тебя. Теперь это и твой дом тоже, — он исподлобья оглядывает Такемичи, который нравится ему своей простотой, глупым дружелюбием и щенячьими глазами. — Чудила. Сумки со скудными вещами Ханагаки действительно раскиданы по детской комнате Майки. В шкафу вместо одного плаща с символикой Свастонов висят сразу два. Столы завалены тетрадями с двумя разными фамилиями, количество игрушечных динозавров увеличилось вдвое, а в углу появилась еще одна кровать. Которой, естественно, никто не пользуется. Такемичи застывает и упирает смущенный взгляд в пол. Фактически он жил в доме Сано с четырёх лет, но одним летним вечером Шиничиро вдруг предложил ему переехать официально, насовсем. И Ханагаки был крайне этим потрясен. Настолько потрясен, что неверие и растерянность все еще читаются в каждом его движении. Ведь выглядит все это так, будто они с Майки поженились, и теперь невеста по законам жанра переселяется к счастливому жениху. В его комнату. В его кровать. Происходящее смущает Такемичи и нравится ему так сильно, что хочется реветь. — Как дела у Какуче? — очень неловко переводит тему Ханагаки, медленно подходя к подоконнику. — Он уже согласился присоединиться к Свастонам? — Долго упрямился, но под конец сдался, — сделав вид, что не заметил румянец на щеках собеседника, с кислой усмешкой отвечает Изана. — Все-таки я обещал ему Поднебесье, которое было бы только нашим. Но люди меняются, — он наклоняет голову и неумело улыбается. — Теперь я просто хочу быть рядом с вами. Солнце выходит из-за облаков. Ханагаки жмурится, осторожно рассматривая светящегося первой радостью человека. Он надеется, что огромные фиолетовые глаза Изаны скоро навсегда утратят свою печаль, лишь одной глубиной напоминая о перенесенной боли. Чтобы скрыть навернувшиеся слезы, Такемичи наскоро заканчивает беседу и выходит из комнаты. Там он дает себе волю и громко всхлипывает, лелея в памяти воспоминания о несчастном, забытом, никем не понятом Изане. Об алой крови на чистом снегу, о трех выстрелах, о последних словах. А ведь достаточно было просто его полюбить. Такемичи еще долго стоит посреди коридора, думая о прошлом и размазывая слезы по мокрым щекам. Ему все еще не верится.

***

Было грубой ошибкой полагать, что рассудительный Шиничиро предложил бы кому-то переехать в свой дом просто так. Этому предшествовал один разговор между ним и Майки, заведенный в гараже во время починки старых байков. — Манджиро, я давно хотел у тебя спросить, — он вытирает влагу с лица и снимает перчатки, изучая вопрощающие глаза брата. — Тебе ведь нравится Такемичи? Вопрос звучит настолько буднично и даже немного равнодушно, что Майки не предпринимает моментальную попытку к бегству. Зато от испуга разжимает пальцы, открывает рот в беззвучном вопле и со звоном роняет гаечный ключ. Вздрагивает и застывает в позе полнейшего шока, старательно пытаясь слиться со стеной. — Что? — Ты услышал мой вопрос. Последние несколько лет Майки, опасаясь жуткой проницательности брата, специально пропускал мимо ушей его многозначительные хмыканья и хитрые взгляды, а также игнорировал раздражающий, подначивающий смех Вакасы каждый раз, когда речь заходила о синеглазом мальчике. Интересно, сколько раз они за банкой пива обсуждали его ориентацию? А избегал прямого разговора Майки потому, что боялся. Ему было совсем не страшно вытаскивать Акане из горящего здания, которое могло обрушиться на его голову многотонным весом, драться с самыми опасными бандами и самостоятельно признать свои чувства к Такемичи. Но Майки до обморочного состояния боялся признаться семье, осуждения которой он бы просто не вынес. Все-таки время сейчас не самое толерантное, и ненависть к отличающимся людям цветет и пахнет. А истории детей, от которых после признания отреклись родные, пугают его сильнее страшилок на ночь. — Нравится.. наверное, — умирающим тоном произносит Манджиро, поднимая гаечный ключ и как можно дольше задерживаясь на полу. — Он мне как родной. Как.. еще один брат. Мы с самого детства вместе, ты же знаешь. — Не строй из себя дурачка, — неожиданно резко останавливает Шиничиро, раздраженно протирая глаза. — Если хочешь, задам вопрос по-другому. Ты влюблен в Такемичи? — прямо в лоб спрашивает он, лишая Майки путей отступления. — Я хочу услышать от тебя твердый, честный ответ. Все мы устали от этих недомолвок. Майки задерживает дыхание и сереет, действительно начиная походить на стену. Молчание затягивается. — Не думал, что мой младший брат такой трусишка, — через время безразлично бросает Шиничиро, мысленно улыбаясь своему остроумию. Вызов действует на Манджиро моментально. Кожа снова набирает румянец, в глазах появляются блики, а сам он расправляет плечи, чтобы встать в уверенную позу атаки. Ведь его ответ уже давно готов. В отличие от Такемичи, которому пришлось пройти долгий, трудный путь познания себя и своих желаний, та же самая дорога у Майки была коротка и проста. Он знал как аксиому, что без памяти влюблен в своего безрассудного, милого сердцу героя, и только прикрывается крепкими узами дружбы с ним. Притом влюблен не с первой драки, не с первого рукопожатия, не с первого спасения и даже не со знаменательного прыжка во времени. А прям сразу. С первого гребаного взгляда. Когда Майки приоткрывает пересохшие губы, чтобы наконец ответить на роковой вопрос брата, его еще какое-то время сдерживает страх быть непонятым. Однако синие глаза он любит больше, чем ужасается разочарованных черных. В голове удачно мелькает чудесный образ Такемичи с его мягкими руками, растрепанной шевелюрой, смелыми улыбками, дурацкими футболками… — А знаешь что? К черту. Я люблю его, — окончательно осмелев, Манджиро встает с пола, гордо подняв голову. — Я люблю Такемучи. Люблю. Люблю. Люблю, — упрямо, громко повторяет он, с каждым словом делая один шаг и наступая на притихшего брата. — И буду любить, что бы ты обо мне не думал. Шиничиро не меняется в лице и молчит, роясь своим глубоким, ничего не выражающим взглядом в самых потаенных уголках души младшего брата. Но Майки уже все равно на эту странную реакцию. Пусть осуждают, пусть не принимают, пусть блюют и калечат — он всему миру готов рассказать о чувствах к самому лучшему человеку, который когда-либо только случался с ним. Вместе с улыбкой в сознании Манджиро всплывает день их неловкого, странного признания. Голубой букет помятых гвоздик, который идеально сочетался с его розовыми, жара, случайная встреча посреди многолюдной улицы, стыд и побег, а затем — затишье и восторженное осознание произошедшего. В памяти все еще отчетлив тот момент, когда Майки через несколько дней приплелся к Такемичи с извинениями и все-таки вручил успевшие завять цветы, а ему всучили голубые в ответ. Искорки, горящие тогда в глазах напротив, до сих пор ощущаются теплотой на кончиках пальцев. Именно тогда Манджиро понял, кто они друг другу. Однозначно. Навсегда. — А мой Такемучи любит меня, — тихо добавляет Майки, смакуя в воображении прикосновения, слова шёпотом, взгляды нежности. — Я в этом уверен. Однако они с Такемичи так и не поговорили о чувствах напрямую, как бы их не подначивали Хина с одной стороны и Эмма — с другой. После происшествия с букетами мальчики примирились и продолжили как ни в чем не бывало общаться, правда, теперь позволяя себе чуть больше приличного. Чувства все еще не озвучены, но объятия становятся чуть дольше, взгляд томнее, а блеск чужих глаз слепит и даже немного пугает. Ведь теперь они знают наверняка, что это все означает. Старший Сано неторопливо подходит к выпавшему из реальности брату и треплет его по волосам, которые пахнут машинным маслом. — Тогда пусть переезжает к нам, — спокойно произносит Шиничиро. — Его родителей постоянно нет дома, он уже и так почти живет у тебя, поэтому не вижу никаких препятствий. Только кровать нужно вторую поставить, — он задумчиво потирает руками, представляя схему детской комнаты в голове. — А то пубертат — вещь серьёзная. Пока онемевший Майки кулачками протирает глаза, пытаясь проснуться, брат дает ему время свыкнуться с ситуацией и заботливо проводит рукой по корпусу байка. Очень хочется курить. — Знаешь… Когда умерла мама, больше всего я переживал не за Эмму и не за дедушку. Я знал, что рано или поздно они обязательно справятся. Больше всего я переживал за тебя, — Шиничиро, различив первые признаки жизни в побледневшем лице брата, решает рассказать ему правду. — Мне почему-то казалось, что тебя засасывает какая-то.. черная, страшная.. тьма, — он втягивает воздух, представляя на его месте сигаретный дым. — Все никак не могу понять это чувство, но тогда мне думалось, что ты обречён. И я совершенно не знал, как могу тебе помочь, — парень тихо, горестно вздыхает, присаживаясь на низкую табуретку. — Зато знал он. Перегорающая лампочка, слабо освещающая углы гаража, неслышно жужжит. Майки перестает отчаянно гипнотизировать пол и переводит неверящие глаза на брата. — Такемичи всегда был рядом с тобой, даже тогда, когда на его месте должен был быть я, — губы кривит болезненная усмешка при воспоминании о былой слабости. — Я так сильно благодарен, что он появился в нашей жизни. Непонятно, правда, откуда и зачем он такой взялся. Такемичи вообще больше похож на нашего ангела-хранителя, чем на обычного ребенка. — Так и есть. Только он мой ангел-хранитель, — на автомате поправляет Майки, нервно облизывая губы. — Да… Это да. Прости. Шиничиро всегда умел говорить на серьезные темы, однако под дрожащим, испепеляющим взглядом Манджиро смутится кто угодно. Поэтому парень резко прерывается, достает из кармана зажигалку и привычным движением открывает-закрывает крышку, прислонившись к холодной стене. Пыль витает под потолком, воцаряется неловкая тишина. Через некоторое время Шиничиро прячет зажигалку обратно в карман и пытается придать лицу нравоучительное выражение, прежде чем снова заговорить. — Мне, кстати, все равно, что вы оба пацаны. Да и остальным, думаю, тоже, — он с трудом выдавливает эту глупую фразу, чтобы навсегда закрыть тему принятия. — Я давно, кстати, догадывался, что ты… Ну… — Гей? — помогает Майки, часто-часто моргая. — Ага, — облегченно кивает старший Сано и расплывается во всезнающей ухмылке. — Ты себя с самого рождения выдавал, умник. Заглядывался там на всяких.. — он делает неопределенный жест, и Манджиро морщится. — Не неси чушь. Не было такого. — Поэтому я рад, что в конце концов ты выбрал себе лучшего из возможных пацанов, а не какого-то выродка, — будто не расслышав, посмеивается Шиничиро, но тут же становится серьезным. — Пока Такемичи любит тебя настолько сильно, как сейчас, я всегда буду за вас. Это первый на моей памяти человек, который готов на настоящие подвиги ради другого, а не только на пустую болтовню. Цени его, Манджиро, — Шиничиро встает и выпрямляется, с высоты своего роста ласково улыбаясь младшему брату. — И никогда не отпускай. Секунд десять тишина продолжает выразительно кричать. Затем на Майки будто выливают ведро ледяной воды, и он с разбегу налетает на удивленного Шиничиро. Сваливает его на пол и смеется так громко и радостно, что дрожат стены. — Спасибо тебе, спасибо! Не отпущу! Ни за что! Никогда! — сумбурно выкрикивает Манджиро и давится воздухом, когда брат поддерживает старую детскую игру, ловким жестом переворачивая его на бок. Они с шумом и грохотом начинают кататься по полу, грязными приемами пытаясь одолеть противника, чтобы оказаться сверху. Скрипят сгнившие доски пола, колют спину разбросанные гвозди, обеспокоенный голос Эммы слышится с первого этажа дома. А в лицах братьев тем временем отражается лишь безграничная любовь друг к другу. Бардак гаража ухудшается в сотни раз, а старший Сано по негласному кодексу поддается младшему, и, тяжело дышащий, снизу-вверх глядит на довольного Майки. Затем, вытерпев его самовлюбленные победные выкрики и красующуюся позу, смеючись спрашивает: — Вы с ним хоть раз целовались? Об этом он жалеет очень, очень сильно, ведь в лоб ему сразу прилетает тяжелая оплеуха. — Тебе какая разница? — продолжая дождь легких ударов, оскорбленно воет Майки. — Целовались, и не раз! И не два! Я не такой неудачник, как ты! Ловко уворачиваясь от новых оплеух, Шиничиро смеется и удовлетворенно прикрывает веки. На сердце разливается волна облегчения, будто он сделал все до невозможности правильно. — Хорош врать. Не целовались. — Я тебя убью, придурок! Целовались! — Не-а. В щечку только если. Угадал, да? Ну что с мелюзги взять. Эмма со сковородкой в руках и с Изаной под боком влетает в гараж, но вместо грабителей находит там двух понарошку дерущихся Манджиро и Шиничиро. Девочка растерянно оглядывает разруху, которую совсем недавно собственноручно помогала расчищать, и ее лицо искажается гневом. — Это все вы наделали? Сковородка тут же заносится над лбами смеющихся братьев.

***

Так началась их совместная повседневность. Если раньше Такемичи проводил в кровати Майки стабильно три дня в неделю, то сейчас это количество возрастает до семи. Они ложатся спать только вместе, в любимых парных пижамах с динозаврами, волшебным образом не замечая стоящую в углу комнаты отдельную кровать. Почти каждую ночь Такемичи во тьме мерещится свое умершее, гниющее в слякоти отражение, а сознание переносится на много лет назад, заставляя его дрожать и задыхаться от ощущения пережитой смерти. Но Майки, уже научившись по малейшему изменению в дыхании определять его состояние, тихими разговорами ни о чем и легкими прикосновениями приводит друга в чувство. Старые раны перестают так мучительно болеть под звуки его сонного голоса. — Ты здесь, Такемучи, со мной. Нам тринадцать. Сегодня был очень теплый день. А Изана сказал, что подружился с новыми одноклассниками, помнишь? Помнишь, как они с Какуче играли с нами в догонялки после обеда? Ты так сильно смеялся, что у тебя заболел живот… Кстати, мы опять забыли приготовить еду на завтра. Но тайяки на перемене идут даже лучше, чем бенто, как думаешь? — Я думаю, — потихоньку возвращаясь в спокойную детскую, выдавливает сквозь слезы Ханагаки, — что завтра мы.. останемся дома. Хорошо? — Как скажешь, — кивает Манджиро, сладко зевая и укладываясь под тёплый бок друга. — В случае чего попрошу Баджи объяснить нам новые темы. — Не издевайся над ним, — слабо смеется Такемичи, пальцами расчесывая чужие пряди, раскиданные по подушке. — Он старается как может. — Спи уже. А иногда, когда Манджиро снятся кошмары о своих кровавых руках, полной потере контроля и черной, черной тьме, которая изживает его из собственного тела — тогда на помощь приходит уже Такемичи. Он осторожно будит мечущегося друга, затем молча обнимает трясущиеся плечи, гладит по голове и целует в бледные щеки. Сердце Ханагаки жалобно скрипит от чужих надрывных всхлипов, в глаза лезут спутанные волосы, а в голове только одна мысль — пережить эту длинную ночь. Они оба находятся в беспорядке и будто бы приумножают боль друг друга, одним своим видом вызывая воспоминания о печальных событиях прошлого. Но в конце концов мальчики все же с трудом побеждают мрак — объятиями, разговорами, утешениями или молчанием — и беспокойно засыпают, до онемения стискивая ладони друг друга. Если же ночь не сгущает над ними темные краски прошлого, то они болтают до самого утра о самых бесполезных вещах, шутят, понарошку обзываются или молча улыбаются друг другу в полной тьме. А ближе к утру выходят на веранду и, ежась от августовской прохлады, наблюдают за звездами, росой и воображаемыми духами. — Видишь того зеленого чудика с колокольчиком в руках? Это дух земли. — А вот этот, с голубой шляпкой? — Это.. дух ручья. — Но здесь же нет ручьев, Майки… — Значит придумай. У тебя что, воображения совсем нет? Потом на цыпочках возвращаются в детскую, тихо пробираясь по коридорам, стараясь не разбудить жителей дома. Методом проб и ошибок они умудрились запомнить каждую скрипящую половицу. Когда мальчики наконец залезают на кровать, Майки, что-то утробно лепеча, устраивается на чужой груди и сворачивается там клубочком. Теплая подушка в роли Такемичи долго не смыкает глаз, прислушиваясь и приглядываясь к своему ручному котенку, пока не засыпает сам. А иногда мальчики засыпают прямо на холодных ступеньках веранды, и тогда им со всей души прилетает от дедушки. Ворчливый, постаревший Мансаку за шкирку вышвыривает их с веранды, как грозный, старый кот грубо заботясь о непоседливом потомстве. Каждый день с первыми лучами солнца в детскую бесцеремонно заходит Дракен, чтобы по священной традиции разбудить своих командиров. Но те сонно отмахиваются, не выказывая ярого желания встать с кровати, нежатся и утыкаются лбом друг другу в грудь. — Опять заснули что ли? Да сколько можно дрыхнуть? Рюгуджи, устало вздыхая, мысленно позволяет им поваляться еще пять минут, а сам идет складывать в рюкзак учебники Майки, хаотично разбросанные по полу. Расправившись с этим, он бросает взгляд на часы и великодушно дает друзьям еще одну отсрочку, а сам спускается вниз, чтобы смущённо поздороваться с Эммой. Девушка с неопрятным пучком, заспанными глазами и повязанным фартуком готовит для всей семьи завтрак и завывает себе под нос какую-то попсовую песню. Дракен по обыкновению застывает в дверном проеме, любуется ей издалека и думает о том, что ничего прекраснее в этой жизни еще не видел. И никогда не увидит. Накануне Манджиро пытался вдолбить ему в голову, что признаться ей нужно здесь и сейчас. Посмотри, мол, на нас с Такемичи — как нам тепло, хорошо и здорово вдвоем! В ответ на это Дракен хмурится, как грозовая туча, и что-то невнятно бурчит, однако когда мозги ему промывает и Ханагаки, то вдруг сдается. И зовет ее на свидание. А она, зачерпнув полную ложку джема и отправив ее себе в рот, краснеет до самой макушки, кокетливо наматывает локон на пальчик и слегка кивает. Внутри у нее вместе с румянцем расцветают розовые каштаны. А тем временем Майки и Такемичи вместе чистят зубы, строя гримасы в большом заляпанном зеркале, вместе завтракают в гробовой тишине кухни и вовремя ретируются, пока суровый Шиничиро не начал допрос — что связывает Эмму с этим неотесанным громилой по имени Дракен. Мальчики продолжают каждое воскресенье посещать додзё, отшлифовывая свои навыки командного боя до совершенства и красуясь перед новыми учениками. Вместе идут в школу и бегают друг к другу на больших переменах, чтобы похвастаться удивительно высокими оценками, разделить трапезу или от души посмеяться над учителями. — Манджиро Сано, — гневно отчеканивает строгий учитель математики, созерцая еще не переодевшегося после физ-ры, довольного жизнью Майки, который непринужденно сидит на коленях у лучшего ученика параллели. — Немедленно слезь с Такемичи и вернись в свой класс. Ты на постоянной основе срываешь нам уроки, дерешься, дерзишь, ведешь себя неподобающим образом и отвлекаешь Ханагаки от учебы! С меня довольно! Последнее замечание — и я вызываю твоего брата к директору! Весь класс дружно хихикает и перешептывается, а Манджиро с искренней обидой в глазах косится на учителя и, еле сдерживая желание показать ему язык, покидает полюбившиеся колени. Дверь громко, скандально захлопывается за ним. Такемичи же с набитым свежими тайяки ртом даже не краснеет, мирно доставая из рюкзака математику, будто ничего особенного и не произошло. Возвращаются из школы они тоже вместе и никак иначе, ведь Майки с криками и протестами отвоевал у Хины эту привилегию. Если занятия у Такемичи заканчиваются раньше, то он преданно ждёт друга в раздевалке, потирая слипающиеся глаза, очень стараясь не проспать конец урока. Но каждый раз просыпает. — Вставай, дурилка. Пойдем домой. Светящееся мягким светом родное лицо улыбкой мелькает перед глазами, звонок наконец звенит, и они наперегонки бегут к выходу из школы. По пути купив сладости, так и не сумевшие заменить мамины домашние печенья, они залетают на веранду дома. На отвяжись делают уроки, заглядывают в мастерскую Шиничиро, иногда заставая там молчаливого Инуи, жалуются им на глупых одноклассников или от души смеются над неловким ухажером сестры. Потом осторожно стучатся к Изане, так как помнят о его сохранившихся страхах, и вместе играют в старые видеоигры до самого вечера. Затем мальчики наспех ужинают, переодеваются и на быстром, как молния, байке летят на собрание Свастонов. Город постепенно темнеет, звук мотора разносится по пустынным улицам и вселяет в сердца тревожную таинственность. Адреналин наматывает километры по организму, соревнуясь со стрелкой спидометра. — Быстрее, Майки. Их ладони по-прежнему сцеплены. Всегда. Когда вся семья собирается в гостиной, чтобы переждать грозу, и играет в старые настольные игры, когда Изана гордо показывает им заброшки и гаражи, которые должны были стать частью его Поднебесья. Когда Свастоны на каком-то задрипанном складе празднуют очередную блистательную победу и прославляют своих командиров, когда поздней ночью они прокрадываются в дом, снова чистят зубы и взбираются на тесную кровать — мизинец касается мизинца, а согретый двумя руками комочек тепла тлеет в запястьях. — Все еще не поцеловались? — улыбчиво бросает Шиничиро во время ужина, прерывая увлеченную болтовню двух голубков. — Не лезь в их личную жизнь! — гневно кидается в защиту Эмма, стукнув вилкой по столу. — И в мою заодно! Ну вот зачем тебе это знать? Да ты.. ты просто старый интриган! — Я? Я старый? Я интриган? — корчит расстроенную мину Шиничиро, ковыряясь в тарелке. — Да! Да! Ты! Несерьезная ругань заполняет кухню, вновь всплывает имя Дракена, вызывая у старшего Сано гримасу ярости и инстинктивное желание прибить потенциальную угрозу для сестры. В ответ на колкое оскорбление возлюбленного Эмма со всего размаху кидает вилку в сторону Шиничиро. Зубцами вперед. А Майки и Такемичи тихо посмеиваются над ними, заигрывают пальцами под столом и смотрят только друг на друга, радуясь, что их оставили в покое. Под шумок они кладут тарелки в посудомойку и сбегают в детскую, уворачиваясь от фирменных дразнилок брата и демонстрируя к ним свое равнодушное «фи». Ведь они слишком крутые, чтобы заниматься такой девчачьей, мерзкой романтикой. — Целовались ли мы, целовались ли… Бредятина. У твоего брата что, какое-то помешательство на этом? — Называется зависть. Но несмотря на показное равнодушие, косвенные поцелуи они все-таки практикуют — Манджиро стабильно ворует десерт с тарелки друга, пьют они нерушимо из одной кружки, а когда никто не видит, Такемичи кормит его сладким со своей ложечки. Он украдкой пялится на чужие губы, лоснящиеся от сахара, и меланхолично вздыхает. Вздыхает и Майки. Ведь время все еще не пришло. И так мальчики изо дня в день взрослеют, спят, живут — все делают вместе. И виляют воображаемыми хвостами, когда только-только просыпаются и вновь видят напротив блеск в сонном, утреннем взгляде. Такой же яркий, как был вчера и будет завтра. Такемичи и Майки молчаливо обмениваются мыслью о том, что следующий самый обычный день вдвоем опять станет самым лучшим.

***

— Скоро будем кататься на твоем новеньком CB250T, — перекрикивая ветер, свистящий в ушах, вдруг напоминает Такемичи. Он, уже давно ничего не стесняясь, наваливается на спину своего гонщика, доверчиво закрывает глаза и привычно сжимает руки на его талии. Волосы Манджиро уже начинают отрастать. Светлые, отливающие синевой сумерек пряди растрепанной копной шевелятся прямо на лице Такемичи. Он зарывается в них носом и шумно выдыхает в чужую шею. После драки с серьезной бандой из вражеского района сладко ноют ноги и руки. Чужая кровь медленно засыхает на лице, а энергия битвы покидает вены, как уходит и запоздалый адреналин из прикрытых глаз. Августовские ночи черные, теплые, звездные. Машины и напитанные лунным светом деревья проносятся мимо них стремительно, словно во сне. Майки, ослепленный ночными огнями, разгоняется плавно, неторопливо — совсем не как обычно. Полы его черной куртки трепещут в полной темноте. — Вот-вот умрет мой брат, — его голос шелестит вместе с прохладным ветром. — Но мы не дадим этому случиться, правда? И хорошо отпразднуем мой четырнадцатый день рождения. — Ага. У меня уже есть подарок для тебя, — азартно начинает Ханагаки, но останавливается, когда чувствует напряжение в спине собеседника. Такемичи ясно представляет неуверенное, уставшее и немного печальное выражение черных глаз — он знает, что спасение старшего брата волнует Майки больше всего. Поэтому, когда до дома остается всего два квартала, он аккуратно распутывает чужие волосы пальцами и слегка прикасается к открывшейся шее губами. — Ничего не бойся. Мотор взвывает, педаль резко выжимается до самого предела. На пару секунд Майки почти теряет управление, не видя перед собой ничего — ни дороги, ни светофоров, ни знаков — и приходит в сознание только тогда, когда Такемичи разрывает прикосновение. — Осталось совсем чуть-чуть, — на прощание выдыхает он в покрытую мурашками шею, отстраняясь и поднимая глаза к небу. — Мы со всем справимся. И у нас всегда все будет хорошо. Колеса байка касаются того самого места, на котором они, только встретившись после прыжка во времени, обнимались и ревели еще совсем маленькими детьми. Крыша их дома и непогашенная лампа над верандой мелькают вдали. — Ты обещаешь? Ветер утихает, заглохший байк плавно катится к воротам гаража. Небо укладывается спать. — Я обещаю.