Печенья и гвоздики

— Пока не пробежишь эти чертовы сто метров за пятнадцать секунд, я не дам тебе ни одного тайяки. — Больно надо, — громко кашляя, отплевываясь и задыхаясь после дикого забега, отвечает изнеможденный Такемичи. — Придумай мотивацию получше. Во дворе дома Сано стоит погожий солнечный день и звенящая жара. Майки нахально лежит на траве с таймером в одной руке и с пакетиком лакомств в другой, с самого утра мучая Ханагаки тренировками. — Ты же сам сказал, что хочешь стать как я, Не-по-бе-ди-мым!, — с поразительной точностью интонации передразнивает Сано, кладя очередное печенье в рот. — Так постарайся же, капуша. — Это было восемь лет назад! — обессилено стонет Такемичи и падает на траву рядом со своим мучителем. — Я уже научился драться почти на одном уровне с тобой, а мне большего и не надо. Так что отстань от меня наконец! — Ты серьёзно? — искреннее удивление сквозит в лице жующего Манджиро. — До меня тебе еще плестись и плестись. Поднимай свою задницу и быстро на дистанцию! Иначе я.. — тут он серьезно задумывается, — не возьму тебя в Свастоны. Как раз завтра дата их основания. — Ври больше, — слабо усмехается Такемичи, все еще пытаясь отдышаться. Он смахивает пот со лба и закрывается рукой от надоедливого солнца, больше всего на свете желая сделать хоть один глоток воды или очутиться на мягкой постели. — Без меня не было бы ни Свастонов, ни твоей наглой ухмылки, и ты это прекрасно знаешь. Это я мог бы тебя не взять, как проблемное звено, угрожающее обществу, — скалится Ханагаки, пытаясь отомстить за долгие часы страданий. — И ты бы мне ни слова не сказал. — Это было жестоко, — насупленно тянет Майки и откидывает уже пустой пакет из-под тайяки куда-то в сторону. И тут в его хмуром лице появляется искра идеи. — Тогда.. тогда если ты не побежишь, я больше не буду держаться с тобой за руки. Никогда. Как тебе такая мотивация, а? Воздух плавится и сжимается, двор замирает, день становится немного жарче. Наступает подозрительная тишина. Минуту спустя легкое дуновение ветра будто поднимает полумертвого Ханагаки с травы, и он, бормоча что-то нецензурное под нос, встает. Под аккомпанемент кряхтения и ворчания мальчик на дрожащих ногах шагает к воротам дома, прямо на стартовую линию. — Засекай время. Сано медленно поднимает голову и ошарашенно пялится на ожидающего у ворот друга. Неразжеванное печенье вываливается у него изо рта. — Такемучи… Я, вообще-то, пошутил. Вместо того, чтобы рассмеяться от души, оба моментально заливаются краской и отводят взгляды кто куда. Майки — на безоблачное небо, а Такемичи — себе под ноги. Молчание затягивается. — Я просто боюсь, что ты и правда не возьмешь меня в Свастоны, — запоздало пытается оправдаться Такемичи, ковыряя песок пыльным ботинком. — Вот и все. Ты время засечешь или нет? Его перебивает неожиданный топот ног и резкие, жаркие объятия. Майки с широкой улыбкой и блеском в глазах сваливает Такемичи на траву и тыкается в него носом. Пока он ласково хихикает и без остановки болтает какую-то чепуху, их ладони переплетаются сами собой. — Любишь держаться со мной за ручки, да? Сильно-сильно любишь? Жить без этого не можешь? Признавайся! Ханагаки что-то неразборчивое, озлобленное мямлит в свою защиту и прячет лицо от беспорядочных касаний. Манджиро, вдоволь наластившись, вдруг прикрывает сияющие глаза и затихает, сильнее сжимая чужие пальцы. — Ну их, эти тренировки. Давай отдохнем. — Как будто ты до этого много работал. — Заткнись, а? Вечно ты хорошие моменты портишь, — беззлобно посмеивается Майки, облизываясь и нежась на теплой груди Такемичи. А тот задыхается уже не из-за изнуряющего забега на скорость, нехватки кислорода, отдыха и воды, а из-за близости улыбающихся губ своего тренера.

***

Тот факт, что теперь у воссозданных Свастонов должно быть два сильных лидера, а не один, даже не обсуждается. Они не обмолвились об этом ни единым словом, взглядом или жестом, просто зная, что так и должно быть. Огромными усилиями собранные и объединенные ими ребята, толпящиеся у старого храма, тоже понимают это на каком-то интуитивном уровне. Они встают в строгую стойку, замолкают и покорно склоняют головы перед новоиспеченными командирами, которые уверенно смотрят вперед. И пусть мир пошатнется, а все его устоявшиеся законы канут в бездну — Майки и Такемичи так же твердо будут стоять на земле, гордо обхватывая взглядом горизонт и радостно кивая старым друзьям. — Сегодня мы создали банду, которая станет самой великой в этой стране, — торжественно начинает Майки, утопая в ощущении силы и власти, которого ему так не хватало. — Мы откроем новую эпоху и войдем в мировую историю! Будем драться за свою честь и защищать друг друга! Мы будем счастливы! Восхищенные взгляды мальчиков направлены только на них. Ветер свищет в щелях заброшенного храма, сливаясь с глубоким, громким ревом голосов. — Свастоны! — взяв Манджиро за руку и выставив вперед замок пальцев вместо флага, изо всех сил выкрикивает Такемичи. — Свастоны! — тут же подхватывает спокойно улыбающийся Дракен. — Свастоны! — во все горло орет Баджи, еле подавляя желание врезать кому-нибудь от восторга. — Свастоны, — задумчиво ухмыляясь, вторит Мицуя, на ходу обдумывая цвета их будущей формы. Иероглифы обязательно должны быть ярко-желтыми. — Свастоны, — совсем тихо произносит Казутора, до сих пор не веря, что теперь у него есть люди, которых нужно защищать, а они защитят его в ответ. Возвышенная минута тут же прерывается галдежом, смехом, несерьезными стычками и необидными шутками. Все их друзья — юные, здоровые, заряженные энергией и верой в лучшее — собрались у старого храма, чтобы уже никогда не расстаться. — У нас получилось, — смахнув влажные крупинки с ресниц, восторженно шепчет Сано и крепче сжимает чужую руку в своей. Ожоги на пальцах уже совсем не болят, особенно после регулярных, нежных прикосновений Такемичи. Тот с каким-то одухотворенным выражением лица кивает ему и возвращает взгляд в разноцветную толпу дорогих людей. — Кстати, у нас есть один опоздавший, — завидев кого-то издалека и хитро сощурясь, важно декламирует Ханагаки. — Кисаки Тетта, подойди. Все мигом застывает, веселые голоса затихают по щелчку пальцев. Неприятная, до судороги знакомая ухмылка, желтые очки и злобные, приносящие одни лишь беды и горести глаза мелькают в толпе. У Манджиро спирает дыхание. Самый лучший день меньше чем за одну секунду становится самым худшим.

***

— Ты свихнулся? — как только Свастоны расходятся, и они остаются наедине, Майки яростно набрасывается на соглаву. — Зачем ты привел в нашу банду этого монстра? Вечер прохладный и тихий. Витиеватые орнаменты храма кружат туманную голову. Такемичи, несколько часов продержавшись под непривычно гневным и тяжелым взглядом Манджиро, чувствует себя по-настоящему измученным. — Я подумал.. — Подумал? Ты должен был сначала сказать мне, что ты там подумал, — перебивает Майки, грозно сокращая дистанцию между ними. — Это такая же твоя банда, как и моя, забыл? Мальчик вырос и захотел все решать сам? Да кем ты себя возомнил? Его спокойный мрак глаз впервые за долгие годы пахнет жестокостью и остротой. И впервые Ханагаки не испытывает чувство очарованного смущения, когда его губы оказываются так близко. — Я думал, что ты примешь мое решение, как свое, — фраза соскальзывают с языка Такемичи непроизвольно, непреднамеренно. От простой человеческой растерянности. — Мы ведь одно целое, не так ли? Он отлично понимает, что виноват. Но так же отлично понимает, что прав. Слова ранят. Майки чуть остывает, пару мгновений смотря на оппонента по-детски испуганно и непонимающе, съежившись и будто уменьшившись в размере. Но через время ожесточенность снова возвращается в изгиб бровей. И даже с большей силой. — Если мы одно целое, то ты должен был понять, что я не хочу видеть этого человека. Он убил мою сестру, — озлобленно выдыхает Майки всего в миллиметре от потускневших синих глаз, — и искалечил всю мою жизнь. Такемичи смотрит на его метания и эгоистичный, трусливый гнев немного свысока, задаваясь вопросом, почему этот упертый человек так отчаянно отказывается взрослеть. — А ты уже должен был понять, что придется пойти на жертвы, чтобы обеспечить всем счастливое будущее, — Ханагаки делает акцент на проклятом слове, которое до сих пор убивает его по ночам. — Подумай головой, Манджиро, — он употребляет настоящее имя Майки настолько редко, что у обоих что-то переклинивает в сухих лицах. Обычно это происходит в самых сложных, чувственных, смертельно опасных ситуациях, в те минуты, когда Такемичи готов отдать за него свою жизнь или почти готов перейти грань незыблемой дружбы. Сейчас не время и не место для этого имени. Оно звучит так по-насмешливому презрительно, что блеск в глазах Сано моментально пропадает, а лицо искажается невидимой болью удара. Иногда ему кажется, что решать все проблемы драками действительно намного эффективнее, чем словами. — Подумай головой, Манджиро. Если Кисаки будет с нами, то мы сможем его контролировать. Мы изменим его характер и не дадим ничего натворить, — тон Такемичи равнодушный и ледяной, а его глаза абсолютно ничего не выражают. И дело вовсе не в Кисаки. Это понимают оба. В первый раз после прыжка во времени между ними разыгрывается ссора, которая рычагом вскрывает всю подноготную их сказочно-чудесных на вид отношений. Все недосказанное и скрытое наконец-то лезет наружу. — Привыкай. Сволочей наподобие братьев Хайтани, Сауса и Тайджу тоже придется взять. И даже этого подонка Киемасу, чтобы ему не взбрело в голову убить Дракена, — четко выговаривая каждый слог, между строк Такемичи задаёт очень скользкие, неудобные, интимные вопросы. — Врагов надо держать к себе еще ближе, чем друзей. Терзания и сомнения, которые мучили обоих с самого раннего детства, проведенного вдвоем, всплывают на поверхность. Отгонять их больше нет никакого смысла. Время пришло. — А если эти психопаты убьют.. семью и друзей раньше, чем Свастоны их изменят? — Сано осекается, прежде чем произнести привычное «нашу» и «наших». Его бетонной стеной останавливает эта чертова незримая грань. Они разговаривают о безразличных обоим людях, имея в виду совершенно другие вещи. — Этого не произойдет. — Почему я должен верить тебе? — болезненно сощуривается Майки. — Потому что мы.. — Одно целое? — договаривает он за Ханагаки, тихо, неуверенно. Сгибается напополам и давится мерзким смешком. — Скажу по правде — я в этом уже очень сомневаюсь. Взгляды пересекаются, беззвучно тлеет на фоне блеклый закат. Небо настороженно затихает. Кто они друг другу? — Хватит на сегодня. Уходи, пока я тебе не врезал, — не выдержав пристального взора, который шипами прокалывает душу, выдавливает Майки и задерживает дыхание перед побегом. Он и не знал, что синие океаны чужих глаз могут настолько быстро превращаться в кровавую, бездонную пропасть. А обладатель этих самых глаз еле сдерживает слезы горечи и обиды, но мысленно запрещает себе плакать, чтобы выдержать этот бессмысленный поединок тщеславия. — Так ты согласен взять Кисаки и остальных в банду? — нарочито холодно подытоживает Ханагаки, складывая руки на груди. Внутри у него трескается и горит что-то пострашнее костей. — Валяй. Но в противном случае виноват будешь ты, Такемичи. И Майки, сверкнув пустым взглядом, разворачивается. Уходит сам. Оставив после себя лишь многочисленные ответы без вопросов и запах потрепанной юности. Убегает, поджав хвост и скрываясь за темными деревьями, покуда небо за его спиной медленно погружается в сумерки. Такемичи еще долго стоит на месте. Ноги будто прирастают к прохладной земле, суровость постепенно пропадает с лица, сменяясь беспомощной печалью и растерянностью. До безумия хочется побежать за ним, коснуться обожженных рук, притянуть к себе за подбородок, и.. И что?.. Ночь наступает незаметно. Храм глухо молчит.

***

— С Майки поссорился, что ли? Через неделю июнь разгорается пламенем невыносимой жары, от которой угрюмый Такемичи спасается влажным полотенцем на лбу и минеральной водой из холодильника. Липкими каплями пот струится по шее. Растрепанный мальчик отвлекается от домашнего задания и удивленно смотрит на хитро улыбающуюся Хинату. — А как ты догадалась? — разворачиваясь на высоком стуле и неловко потирая колени, спрашивает Ханагаки. — Запросто, — девочка проходит в комнату, неся ледяной стакан с лимонадом в руках, и садится напротив смущенного Такемичи. — На тебе лица нет. Обычно ты только и делаешь, что талдычишь про своего Майки, — она кряхтит, с трудом открывая бутылку, затем делает большой глоток и поднимает всезнающие, смеющиеся глаза. — А тут вдруг целую неделю о нем не заикаешься. Ну точно поссорились. В квартире Тачибаны пахнет пряниками и приторным уютом. Это навевает хорошие, светлые воспоминания, однако Такемичи бывает здесь довольно редко. Во-первых, потому, что ее новый ухажер был категорически против таких посещений, не понимая своей дубиной головой, что дружба между парнями и девчонками действительно существует. А во-вторых, потому что Ханагаки девяносто девять процентов времени проводил в доме Сано. В додзё, в вечерней гостиной, в захламленном гараже Шиничиро, шумной кухне или, чаще всего, в детской Манджиро. Однако за последнюю неделю он не был ни в одном из этих мест. Сдавленную грудь щемит чувство тоски по родным местам. — Ты права, поссорились. В пух и прах. Я не хотел тебя этим грузить, — захлопнув учебник математики и положив голову на ладони, вздыхает Такемичи, — ведь я только и делаю, что об этом талдычу. Ты уж прости, но теперь придется потерпеть. Сама начала этот разговор. Опустошив лимонад за несколько глотков, девочка виновато глядит на него из-за стекла бутылки. Отзеркаленная радуга загорается на мокром лбу друга, и Хина не удерживается от многозначительного смешка. Но мальчик будто не замечает хихиканье подруги и начинает рассказывать ей историю, от которой пытался сбежать семь отвратительнейших дней. За это время одиночества, тишины и отсутствия прикосновений он отлично осознает, насколько его жизнь стала зависимой от одного-единственного человека. Кажется, будто от Такемичи оторвали что-то ценное, незаменимое, какую-то маленькую шестеренку, без которой весь сложный, огромных масштабов механизм глохнет и перестает функционировать. Он с ужасом понимает, что теперь дышать не может без участия мутящего воздух, эгоистичного, глупого, инфантильного, безответственного кретина, который успел набиться в его жизненно необходимые ресурсы. Наравне с пищей, сном и водой. И Хината вовсе не была экстрасенсом — мрачность, грубость, резкость движений и до смешного печальные собачьи глаза выдавали страдающего Ханагаки с головой. А ведь шла только самая первая неделя после их иносказательной ссоры. Пока Такемичи во всех красках расписывает недостойное, во всех отношениях мерзкое поведение друга, Хина мысленно задается логичным вопросом: точно так же ли Майки сейчас изливает душу какому-нибудь приятелю? Мучается ли он так же сильно и такой же ли скорбящий, вызывающий одну только жалость свет тлеет в его глазах? — В общем, я и прав, и виноват. Кисаки — бесполезный кусок дерьма, но без него никак не обойтись, — устало заканчивает Такемичи, даже не надеясь, что Тачибана поймет истинную причину конфликта. — Я не знаю, что делать. Избегать друг друга глупо и.. — раздумывающая пауза, — больно, но извиняться за свою правоту я не собираюсь. А Хина, накручивая отрастающие волосы на пальчик, с интересом и сочувствием заглядывает в его лицо и все понимает. Намного лучше, кстати, чем он сам. — Знаешь что? Ты не поссорился с Майки, — она уверенно отбирает у оторопевшего Ханагаки стакан и победоносно вертит его в руках, выдвигая свой окончательный вердикт. — Ты просто в него влюбился. На пару секунд застыв в прострации, Такемичи давится воздухом и, закашливаясь, сваливается со стула. Стук головы об пол и суетливая, неловкая возня вперемешку с невнятными протестами и возмущениями доносятся из-под стола до тех пор, пока Хината силой не вытаскивает его оттуда. — Почему тебе так трудно это признать? — уже устав смеяться над тупоголовостью друга, строго и сухо вопрошает она. — Потому что это неправда! — слова планировалось произнести жестким и холодным тоном, но у дрожащего Такемичи получается какое-то подобие жалобного пищания. — Мы ведь просто друзья! Очень, очень хорошие друзья! — Вот как, значит, — артистично ахает Хина, начиная по-настоящему злиться. — То есть вы неделю не можете прожить отдельно без плачевных последствий, вместе правите бандой, за ручки держитесь, целуетесь в щечку, обнимаетесь, когда можно и когда нельзя, таскаетесь в чужих вещах.. — Хина все распаляется, зажимая горящего всеми оттенками красного Такемичи в угол душной комнаты. — Видел бы ты, как глупо краснеешь, когда произносишь его имя… А он носит тебя на руках. Вы спите в одной комнате, на одной кровати. Повторяю, на одной кровати, Такемичи! Уже восемь лет! Уровень жары полчаса назад теперь кажется ему жалкими цветочками. Температура тела вместе с сердцебиением увеличиваются настолько, что Ханагаки можно сравнить с закипающим чайником, от которого идет пар, и который вот-вот взорвется. — Но при этом вы все еще друзья. Ты поправь меня, если я что-то не так поняла, — сдув налипшие на лицо волосы, Хина добивает его открытым, честным взглядом в самую душу. — Получается, постоянно пялиться на его губы — это тоже по-дружески? Правильно, Мичи? В помутневшем мозгу что-то предательски щелкает, запускается необратимый мыслительный процесс. Откуда, ради всего святого, она об этом узнала?! Прижатый к стене в прямом и переносном смысле, Такемичи сопротивляется до последнего — пытается переключить внимание на жаркую погоду, кусочек неба, выглядывающий из распахнутого окна, недопитый стакан минералки, несделанную домашку, а напоследок даже цепляется за выжидающие глаза Хинаты. И, сокрушительно выдохнув горячий воздух, позорно проигрывает. Потому что яркая, вызывающая мурашки по всему телу, завораживающая картинка все-таки привычно вырисовывается в сознании, которое, вероятно, очень тяжело больно. Губы Манджиро. Так, так близко от его собственных. Их первая встреча и спокойное дыхание свысока, после которого в сердце Такемичи на постоянное место жительства переехал его образ, не сравнимый ни с чем. Ведь Майки — единственный, кто умеет так сильно любить, с такой пугающей страстью отдаваться всему, что он делает, так горько плакать и так громко смеяться. В какой-то момент жизни Такемичи твердо решил, что не может быть счастливым без этого смеха. И поэтому так отчаянно цеплялся за его угасающую жизнь, до последнего вздоха и капли соленой крови борясь за него — глупого мальчика с большими мечтами и огромной болью в душе — которого он ценил намного сильнее всех остальных. Его черные глаза сияют во мраке ночи, отчего смотрящий в них Такемичи забывает весь мир, кроме того, что живет в глубине этих глаз. А влажные, облизанные губы, за которыми он хоть прямиком в ад, ни на секунду не задумавшись, с каждым разом влекут его все сильнее. Он по сто раз на дню думает о них, даже чаще, чем вдыхает воздух, и мечтает-мечтает-мечтает. — Все с тобой ясно, — снисходительно наблюдая за растаявшим и обмякшим другом, отмечает Хината. — Теперь скажи это вслух. И чтоб я больше никогда не слышала от тебя этих бредней про хулиганскую гордость, дружбу и Кисаки, черт бы его побрал! Время застывает, дабы Такемичи успел просмотреть, как старую видеоленту, в голове весь их путь, с самого его начала. Со всеми случайными касаниями, взглядами, которые всегда переходили грань положенного, обещаниями и смертями, кровью, рыданиями, запахом лета, черными глазами и жаждой жить только в присутствии друг друга. Нежность-нежность-нежность. В каждом уголке его души, на каждую букву родного имени находится лишь одно слово. Любовь. — Я влюблен в Сано Манджиро, — поразительно легко выскальзывает из приоткрытых губ ответ. Будто он уже знал это, но подменивал понятия, выжидая знака свыше, запутываясь с каждым годом лишь больше и больше. А сейчас он наконец разрешил так долго мучивший его вопрос, ответ на который, к тому же, был очевиден с самого начала. Потому что в Майки просто невозможно было не влюбиться. С ним, конечно, хотелось и дружить — разговаривать, веселиться, проводить время и крепко жать его надежную руку. Но дело в том, что этого уже не хватало. С ним хотелось смотреть на звезды, засыпать в обнимку и просыпаться от того, что кто-то пинает тебя под бок, досматривая сон о драках и байках. Его волосы хотелось расчесывать ласково, обожженные пальцы рук трогать осторожно-осторожно, а губы — целовать. Трепетно и долго. Остается лишь один извечный вопрос. Но хочется ли этого самому Майки? Давно-давно, когда они только перенеслись в прошлое и в приятной тишине сидели на крыше в пижамах с динозаврами, Такемичи казалось, что он прекрасно все понимает. Ну почему в детстве все было настолько просто? Почему теперь приходится мучиться, потеть, краснеть и сомневаться, как какому-то позорному школьнику, даже если ментально тебе уже тридцать четыре, а объект обожания постоянно целует тебя в щеки? В голове у Такемичи всплывает ненавистное «Мы — одно целое». Ну и что это, черт возьми, значит? Они семья? Друзья? Любовники? Кто? Комната начинает кружиться и трястись, и Ханагаки со стоном оседает на пол. С Хиной когда-то все было просто. Они с самого начала нравились друг другу, пару раз погуляли, по-человечески признались и стали встречаться. А с Майки.. все по-другому. Долго, запутанно, странно, трепетно… Очень, очень глупо. — Я влюблен в Сано Манджиро и совершенно не знаю, что мне с этим делать. Удовлетворенная Тачибана ослабляет давление и возвращает милое спокойствие на свое лицо, жестом приглашая мечущегося между противоречиями Такемичи сесть с ней рядом. — Зато знаю я. Доверься моему опыту, — девочка предвкушающе подмигивает, заплом допивая чужую минералку. Мальчик немного облегченно вздыхает и улыбается ей в ответ. Вечер обещает быть очень познавательным.

***

Когда Такемичи, обливаясь потом, выходит из магазина цветов, сжимая в трясущейся руке букет голубых гвоздик, то проклинает хваленый опыт Хинаты. Он по наивности надеялся на дельный совет от одиннадцатилетней девочки, однако та вместо этого три часа воодушевленно листала перед его лицом пестрые журналы и романтические книги. Что вполне подходило ее возрасту. — Поэтому тебе нужно подарить ему цветы. А именно — голубые гвоздики, — наконец бодро заявляет Хина, отодвигая в сторону огромную стопку журналов. — Но это будет выглядеть, как извинение, — слабо противится Ханагаки, протирая слипшиеся глаза. — А я не хочу перед ним извиняться. И почему обязательно голубые? — Такемичи, послушай, — девочка снова пускает в ход строгую интонацию, чтобы привлечь внимание безнадёжно влюбленного собеседника. — Ваша главная проблема в том, что вы совсем не умеете разговаривать о своих чувствах. Из-за этого и произошла дурацкая ссора. К тому же вы оба упертые, как бараны, но мне хочется верить, что ты хоть немного умнее Майки, — вдруг Хината задумывается, но затем мотает головой и продолжает. — Так стань его героем! Подави свою гордость всего лишь раз, и он навсегда ляжет у твоих ног! А голубые, чтобы.. чтобы легче было признаться. Да и символично это, ну разве не понимаешь? Такемичи лишь закатывает глаза, но почему-то через полчаса отчетливо чувствует в руке свежие цветы того самого цвета. Медленно плетясь по направлению к дому Сано, он обходит большие улицы дворами и старается не думать, насколько нелепо выглядит со стороны. А гвоздики очень, очень красивые. Округлые лепестки нежно-голубого, небесного оттенка, испещренные капиллярами глубокого синего цвета, выглядят как нарисованные и гармонируют с глазами Такемичи. Их аромат веет весенней тревожностью и терпкостью. Так и должны пахнуть цветы признания. И извинений. И влечения. И долголетней дружбы. И всего сразу. Ханагаки понятия не имеет, с какими словами он вручит Майки свой пыльный, потрепанный скитаниями букет. В голове всплывает шальная мысль, что эффектнее всего было бы кинуть гвоздики ему в лицо и убежать. Или просто молча поцеловать его. — Отставить, — пытается держать самоконтроль Такемичи, нервно теребя бедные лепестки. Вытолкнутый на улицу Хинатой, подогретый собственными фантазиями и несмелой надеждой, он как на собственную казнь идет вперед, просто потому что не может устоять на месте. А по дороге, вновь вспомнив о чужих губах, Такемичи погружается в какое-то новое, восторженно-влюблённое состояние, перестав соображать что-либо вообще. А вдруг Манджиро поцелует его в ответ? В конце концов Ханагаки перестает следить за дорогой, выходит на людную улицу, залитую солнцем, и со всего разбегу налетает на спешащего куда-то человека. Букет выскальзывает из рук, и он, кряхтя, поднимает его с асфальта. — Извините, — взгляд цепляется за упавшие на землю гвоздики розового цвета, которые обронил прохожий. — Смотри, куда идешь, недоумок, — огрызается подозрительно знакомый голос. А цветы, лежащие на асфальте, помимо розового оттенка ничем не отличаются от гвоздик Такемичи — они такие же смятые в волнении, будто с картинки, грязные и очень нежные. Когда обожженные пальцы спешащего незнакомца отряхивают их, Ханагаки замирает и очень медленно поднимает глаза. Сложно сказать, кто краснеет больше — Майки с розовыми гвоздиками или Такемичи с голубыми. — Таке.. мучи? Ты?… Ты чего это? — ошалело выдавливает Майки, не веря своим глазам. — Ты что тут забыл? — Я? А что я? Я н-ничего, — рефлекторно пряча букет за спину, Такемичи внутренне орет и пытается экстренно придумать себе оправдание. — Гуляю вот… Однако оказывается уже слишком поздно. — Кому.. цветы? — А твои кому? Тишина кричит. Лица краснеют. Ноги бегут. Полчаса назад Эмма, которой надоело слушать бесконечное нытье по поводу такого миленького, хорошенького, красивенького, но жестокого и тупого синеглазого мальчика, всучила брату самые популярные цветы месяца по статистике модного журнала и выпнула Майки на улицу. Точно так же поступила и Хината. И теперь по вине своих советниц до потери сознания смущаются, матерятся сквозь зубы и хотят провалиться от стыда мальчики уже в километре от злополучного места встречи. Букеты, великолепно сочетаясь между собой, остаются одиноко лежать на земле, а Майки и Такемичи, перебирая все оттенки гвоздик на своих обезумевших лицах, в полном ужасе разбегаются по домам.