Слово художника

Хёнджин почти не представлял никакой идеальной картины. А, в общем-то, ему хотелось часами любоваться этими синими прядями, уложенными аккуратно, но с ноткой небрежности — те самые противоречия Кристофера, таков он сам. По утрам, кажется, он пил австралийский кофе — единственный в своём роде не вызывал у мужчины отвращения и привыкания — с брускеттами. Сливочное масло и наспех нарезанные слайсы манго… до чего странный человек. – Ты пьёшь чай с женьшенем? – Нет, – Хван немного скривился, опираясь на стойку и разглядывая меню, – ничего себе тут цены. Девушка-бариста смущённо улыбнулась, допуская мысль и о завышенных, и о заниженных ценах. Хоть бы продолжил и сказал, что именно не так. Самой спрашивать было до жути неприлично, или это её работа? – Это Австралия, Хёнджин. Здесь всё по-другому, – Крис с неожиданной для себя заботой смотрел на парня, которого знал всего пару недель. Их отношения (отношения ли это?) нельзя было назвать близкими, но со стороны они казались далёкими друзьями, что втайне от общества держались за руки. Кристофер Бан и Хван Хёнджин. История несбыточных надежд или идеальный финал? Безупречная постановка эмоций и чувств, зрители в восторге: овации, упоительное «браво!». Поклон. – Значит, два чёрных чая с персиком, пожалуйста. Джин, ты будешь что-нибудь есть? – А, нет, спасибо. Я не голоден. Хёнджин выпрямился, обернувшись. Почему-то именно сейчас его взгляд зацепился за входную дверь; он любил наблюдать за людьми — это не впервой, но на этот раз всё ощущалось иначе. Слишком интимным, хотелось спрятаться. Юноша сделал шаг вперёд, но был схвачен за запястье. Нелепая клетка. – Постой, сейчас вместе выберем столик. С чего вдруг он слушается? Идёт на поводу, подчиняется? Так сильно хотел убежать от упрёков матери, что попал в обман, созданный собственными руками. «Белые лилии утонули в красном. Кровь на снежной простыне» – Кстати, твоя новая картина, – мужчина помог Хёнджину сесть за стол и занял своё место напротив, – видел её лишь мельком, на этот раз цвета светлые, тёплые, почти пастельные. Почему? – Я подумал, что Австралия похожа именно на них. Белые лилии — это та чистота и забота, которую ты мне показал. Бежевый фон как будущее, что ожидает меня, если я приму твоё предложение и продолжу обучение. – И ты его принимаешь? Джин, не бросай это дело. – Всё сложно. Или я усложняю, – Хван облизнул губы, всматриваясь в небольшую картину на стене, – безукоризненно робкое движение, а такая навязчивая атмосфера… художник бежал от неминуемой боли. Кристофер обернулся, и в этот же миг почувствовал, как тонкие пальцы коснулись его руки. – Я хочу остаться с тобой, а не с картинами. Ты и есть искусство. – Наши отношения развиваются слишком быстро, боюсь не предугадать момент, когда всё рухнет. – Важно? – Что? – Важно ли, что всё кончится? Девушка поднесла чай. Расставила чашки по местам, приветливо улыбнулась и на короткое «спасибо» кивнула. – Для тебя нет? – мужчина отпил, совсем немного, но от блаженного вкуса снесло голову. Хотелось взять и согласиться. У тела Хёнджина было несколько преимуществ. Помимо очаровательной, бледной кожи и глубоких карих глаз, в нём была свобода. Свобода, которую Кристофер никогда не ощущал ни в одиночестве, ни с кем-то ещё. Она манила так, будто с тебя срывала цепи. И такое искусство взамен взяло бы слишком много. Не высока ли цена? Временами реальность сливалась со сном. К Бану приходили разные мысли, некоторые из них обретали форму, кружили в танце и сладко улыбались. А потом увлекали за собой такими же сладкими речами — это заставляло подчиниться своему ненасытному зверю и истязать то, что было непростительно красивым. Нужно было испортить то, что цепляло взгляд, иначе большим оставался риск превратиться в дикого слепца. Но сны были так хороши. – Ладно, мы сможем обсудить это позже. Нравится чай? Хёнджин отвлёкся от блокнота, подняв глаза на мужчину. – Твоё лицо сейчас… с ним играют блики. – Закат же, наверное, красиво. – Не представляешь насколько, – парень пододвинул свою чашку к чужой, – допил ещё пять минут назад. Очень вкусный.

*

Что было особенного в Австралии? Абсолютно, исключая Кристофера Бана, ничего. Просто она была другой, сильно отличалась от родины, тем самым привлекала к себе очень много внимания. Хёнджин полюбить её не смог, но обещал остаться друзьями. Она согласилась, хоть и желала большего. Год назад юноша стоял в аэропорту, поглощённый тревогой и незнакомыми словами, они не касались его напрямую, но причиняли адскую боль. Не нужно было знать их перевод, достаточно просто слышать. И Хван прислушивался. К каждой букве, к каждому слову, пока сам не заметил, как начал использовать те же слова. С ярко выраженным корейским акцентом, но чётко и достойно для того, кто изначально ненавидел всё, на что пошёл самостоятельно. – Когда можно открыть глаза? – Вот ты нетерпеливый, – Кристофер рассмеялся, крепче сжимая чужую ладонь, – осталось немного. «Если я — это море, то ты — моё небо. Кто из нас бесконечность? Наверное, оба» Лёгкость ветра коснулась волос, окрашенных в чёрный, на котором не видно ошибок прошлого. Хёнджин перекрасился на третий месяц пребывания здесь. Так он дал себе обещание, что забудет всё, что было связано с семьёй, для которой оказался балластом. Он понимал, что этого будет мало. Поэтому стал художником, в ускоренном режиме окончил академию, научился водить, переехал к Крису — стал таким, каким всегда хотел быть. Нужным. – Твою ж… охренеть тут красиво. – Мы в Басселтоне, естественно. Это самая длинная деревянная пристань в Южном полушарии. Хёнджин прикрыл глаза, совершенно позабыв, что недавно они вообще были завязаны. Морской воздух, бьющиеся о причал волны, крики чаек и доносящиеся голоса уже не таких незнакомых людей. Австралия стала ближе сегодня и навсегда. – Индийский океан такой… я не знаю, что сказать. Мне хочется опробовать всё и сразу, мы надолго здесь? Кристофер улыбнулся, притянув юношу к себе. Близко, чтобы можно было коснуться его тёплого лба своим. Чтобы руки с удовольствием крепко сжимали изящную талию. И, наверное, ничего больше и не нужно было. – На сколько пожелаешь.

*

Воспоминания о Басселтоне поселились где-то в самых дальних уголках памяти, боясь лишний раз напомнить о себе. В той поездке Хёнджин повредил руку, не рисовал полгода по настоянию врачей, а когда вернулся, забыл, каково это — испытывать радость, когда пальцы и щёки измазаны красками. Жизнь поделилась на «до» и «после». Мир на «чёрное» и «белое». Много слёз, ссор, прерванных истерик и объятий. Приметные, синие волосы Кристофера тускнели, будто угасало и пламя внутри, однажды неумышленно зажжённое одним парнем из Кореи. Было страшно потерять всё в одно мгновение, Крис не выдержал, сменил яркий образ на сдержанный. Надел на себя первоклассные оковы и сам не понял, как отчаянно рвался к той свободе, что привлекла его несколько лет назад. Он старел, пока Хёнджин просто становился старше. И разница в возрасте начала напрягать. – Успокойся, пожалуйста, 9 лет — это вовсе не… – Не много? Джин, ты думаешь, я слепой или глупый? Молодые парни смотрят на тебя, задаваясь вопросом, почему ты со мной, а не с кем-то из них. Они спрашивают себя: зачем такой красоте рядом напоминание о том, что ничто не вечно? Что весь этот марафон времени направлен лишь на создание неуверенности в себе. Их переполняют жгучие эмоции, тебя хотят, меня жалеют, они… – Кристофер! Какое мне дело до них? – Хёнджин тяжело дышал, ему впервые пришлось повысить голос. Не знал, как иначе, но слушать это было невыносимо, – выбрав тебя, я не задумывался о том, сколько тебе лет, и сколько ещё должно пройти, чтобы я понял, что ты тоже не будешь вечно молодым. – Ты прав, извини. Хван прижался к чужому плечу, вслушиваясь в сердцебиение обоих — всё ещё в унисон, остальное было неважно. Тысячи алмазных молоточков в моей голове звучат как мелодия последнего утра, я слышу шёпот ветра и листьев, они говорят… мне точно не разобрать. Всё смешивается, это моя последняя роль, которую я должен сыграть. Довольны ли зрители? Доволен ли ты?