Стрипы

Голубые глаза рассматривают чужое лицо с таким детским упоением, с такой жуткой влюбленностью, что сердце не отпускает. Кира для нее стала чем-то, что только с богом можно сравнить. Она всю Юлю себе забрала: душу, сердце и тело. Всю, не оставляя ни капли для матери или сестры. Чикина будто бы сошла с ума. Для нее не было никого кроме. Она буквально Медведевой в рот заглядывала, все больше опускаясь в пучину алкоголизма и собственного безумия. Вот и сейчас, она наблюдала за тем, как чужие губы, украшенные пирсингом, обхватывают горлышко бутылки, как карие глаза прикрывались. Все, что могла младшая сейчас, это, как котенок, подбиться под чужую руку, чувствуя Кирино тепло. Голубые глаза наблюдают за дорогой через лобовое стекло. Как таксист заруливает в непонятный ей двор и останавливается у затхлого подьезда. Чувствует, как ее отталкивают легко, говоря, что пора вылезать, и слышит, как Кира таксиста благодарит. — Где мы? — спрашивает, слегка ежась. Чувствует чужую руку на плече и вновь к телу возлюбленной прижимается. Ищет в ней опору. — Все будет хорошо, бельчонок, главное держись меня, — на вопрос Юли не отвечают, лишь успокаивают заведомо. В уши ударяет музыка сразу же, как они заходят в квартиру. Пошарпанную, выглядящую как какой-то притон. Возможно, это он и был. Юля наблюдает за тем, как блондинка обувь снимает и следует ее примеру, оставляя ноги облаченными лишь в желто-синие забавные колготки. В груди разрастаются тревога и непонимание. Она чувствует, как квартира вся пропахла дымом от сигарет и чего-то более крепкого, слышит чужой пьяный смех и сильнее прижимается к Кире. Ее друзья определенно пугали Юлю, слишком пугали. Голубые глаза резко распахиваются, пока Юля старается подавить в груди крик. Жуткая боль, что пронзает до искр из глаз. С ней сделать ничего нельзя, никакими обезболами не снять - лишь терпеть. Терпеть пока не закончится. Глаза моментально слезиться начинают, пока зубы подушку закусывают, дабы не кричать. Нельзя кричать, нельзя показывать, что больно. Лизы дома не было, однако в голове все равно установка была. Нельзя было беспокоить и без того уставшую сестру. Боль, она как нечто большее чем ощущение в теле. Она в память врезается, говорит с Юлей, будто бы неослабевающий дьявол, что не дает ей забыть. Не дает забыть тот вечер, что в памяти отпечатался, как начало конца. Если бы у Юли была возможность вернуться в прошлое, что-то изменить, то она бы определенно точно не дала себе познакомиться с Кирой. И дело было даже не в том, что Медведева плохая. Проблема была в самой Чикиной. Что доверилась так яро, что хотела лишь лучше в чужих глазах стать. Стать лучше Лизы… По щекам льются горячие слёзы, оставляя за собой мокрые дорожки, а боль постепенно уходит на нет. Физическая боль. Моральная же засела слишком глубоко внутри и не отпустит ее, как девочке кажется, никогда.

***

Холодный осенний ветер проходится по ногам, облаченным в одни лишь капроновые колготы. Взгляд каре-зеленых глаз прожигает могильную плиту, уже даже не стараясь удерживать скопившуюся влагу на глазах, превращая ее в соленые капли, что катились по щекам. Какого это, когда не можешь себе позволить даже букет на могилу собственной матери? Не так больно, как то, что ты пережил до того, как ее тело оказалось в гробу. Лиза помнит те мгновенья, когда она думала, что в одну ночь потеряла всю свою семью. Казалось, после того времени она уже ничего не боится. Совсем ничего. Будто бы в душе одна зияющая дыра, что теперь никак зарастать не хотела. Оставалась постоянным ощущением, напоминанием того, что будет, если Андрющенко не справится. Если Юля закончит так же, как мама. Если темноволосая останется совсем одна. Она тащила эту ношу почти всю свою жизнь. Лиза помнила, как она засыпала на заднем сиденье машины, когда родители разговаривали о беременности матери. Забавно: девочке было всего шесть, а она уже тогда все понимала, запоминала. Мама еще при беременности знала, что начнутся проблемы с сердцем. Знала, но желание подарить Юле жизнь было больше. Она ни в коем случае ее не осуждала, но никогда не понимала. Разумеется, когда непутевый муж ушел, а самочувствие женщины становилось хуже, то маленький ребенок упал на плечи брюнетки. А следом за ребенком, через несколько лет, и вовсе произошла смена ролей. Лиза стала матерью для своей мамы. Смешно, не правда ли? Она чувствовала ответственность, знала, что Юлька без нее жить дальше не сможет. Лиза заведомо поставила на своей жизни крест. Девушка шмыгает носом и усаживается прямо на холодную землю рядом с могилой. Смотрит будто бы в одну точку, а сил уже совсем не остается. Совсем. — Ты говорила, что Господь видит все души уверовшие. Так почему же он тебя не видел, мам? Говорила, что Бог не даст нам крест, который мы не сможем вынести, но почему мой то крест весит тонну, а? — всхлипывает и пытается истерику подступающую сдержать. — Я уже ни во что не верю, совсем. Ты всегда говорила, что вера это то, что спасет человека. Что грехи свои замаливать нужно, каяться перед богом. Мне видимо пора в какую-то секту иначе я не понимаю, что я пред богом делаю не так. Уже и женою какого-нибудь батюшки-пророка стать не поможет мне. Я одного лишь не понимаю, почему ты не боролась? Ты сдалась еще тогда, когда врачи тебе сказали, что после родов сердце ослабнет. Ты стала слабой, заставляя меня быть сильной, и я так тебя ненавижу за это, мама. Могила, ухоженная, убранная, незабытая, остается лишь в холодном одиночестве, пока потрепанные кроссовки удаляются, оставляя за собой грязные следы. Каждый раз хотелось уйти навсегда, лишь бы не увеличивать обиду еще больше. Каждый раз Лиза возвращалась к своему собственному кошмару.

***

— Ты уверена в том, что готова на это пойти? — голубые глаза Виолетты обеспокоенно смотрят на старшую, наблюдая за тем, как та волосы выпрямляет утюжком. — Ну типо, ты же говорила, что никогда не… — Я так говорила, когда у меня были деньги. Сейчас у меня нет выбора, — отвечает тихо, а сама понимает, что не готова ни черта. Что от одной только мысли, что руки чужие будут ее касаться, блевать хотелось до невозможности. — В любом случае я если что рядом буду, окей? — Малышенко это произносит, а Лиза в действительности видит в чужих глазах сочувствие и желание помочь. Искренне не понимает, зачем это Виолетте и откуда столько энергии солнечной. Будто бы она не из мира сего. Будто бы такая, какой была Юля. — Я уже взрослая девочка, чтобы нести отстветственность за свои решения, Виолетта. Но спасибо, я ценю твою поддержку, — она произносит это так, будто бы не соглашалась на приватный танец после смены. Будто бы не окончательно продала свое тело за гребаные деньги. Татуированные руки Малышенко резко обхватывают тело старшей, обнимая крепко. Заставляют темноволосую опешить, совсем не понять, как реагировать на такое. Оттолкнуть ее не было никаких сил моральных, будто бы она не выдержит смотреть на глаза опечаленные, как у котенка, у которого отняли молоко. Тяжелый вздох срывается с губ, пока тонкая рука несмело приобнимает девушку, принимая чужую поддержку. Пытается делать вид, будто бы ей это не нужно, но на самом деле нужно до безумия. На самом деле она чувства свои сравнить ни с чем не могла. Ей искренне казалось, что сегодня, в руках чужих, она умрет окончательно. Останется без какого-либо самоуважения к самой себе. Еще больше себя возненавидит. Они разговаривали о своем, шутили непонятные для Юли шутки, с которых она смеялась, чтобы не настолько неловко себя чувствовать. Блондинка определенно точно чувствовала себя чужой в этой компании, но еще хуже было, когда в чужих руках засиял маленький зип-пакет с белым порошком внутри. Тело все напрягается, а взгляд так наивно на Киру глядит. Все же хорошо, это ведь на пару раз, да? Медведева себя контролирует, чтобы не быть зависимой. Это просто временно. Она убеждала себя в том, что это временно, когда возлюбленная первую дорожку делала, так умело, позволяя остаткам адекватности понять, что продолжается такое долгое время. Татуированные руки вновь прижимают девочку к себе, а Чикина лишь жмется доверчиво, верит, что рядом с кареглазой ничего плохого не произойдет. Что все хорошо будет, пока она в руках ее. Всегда так будет. В груди зарождалась некоторая ненависть к своему собственному существованию. К тому, что она позволяет другим. Что делает сама, чтобы выжить. Взгляд слишком похотливый на нее смотрит, буквально поедает, скидывает остатки одежды с тела мысленно. Это было всё жутко противно. Ощущение липкое все тело окутывало, заставляло взгляд собственных глаз уводить, лишь бы не видеть. Не видеть, как грязные руки собственный пах потирают, как этот мужик облизывается глядя на нее. Ей страшно представить что будет, если эти руки тела коснутся. Страх тяжёлый в ребрах разрастается, проламывает их изнутри, точно так же, как и Лиза ломает себя продолжая танец. Мысленно пытается успокоить себя, убедить, что мера вынужденная. Что она по-другому просто-напросто не может. Что деньги нужны, ведь на помощь Киры она больше не согласна. — Подойди ближе, киса, что ж ты все далеко вертишься, — чужой голос врезается в голову, заставляет молочную кожу покрыться мурашками. Чужая рука хватает, насильно к себе притягивает, заставляя равновесие потерять и на колени чужие завалиться. Она пытается отпихнуться, высвободиться из плена, что она с дьвольским кругом сравнивает. На глаза пелена слез наворачивается, когда хватка грязных жирных рук сильнее ноги перехватывает, между бедер лезет так нагло, пока губы по щеке мажут, пытаясь нашептать Лизе что-то. Касания эти сродни клейму. Они остаются на коже жуткими ожогами, что в воспоминаниях Андрющенко будут жуткими пятнами ненависти к самой себе и стыда. Она не помнит, когда охранник ее из рук мужских вырывал. Не помнит, как выводил этого мужика, что правила нарушил, но помнит свое оцепение. Помнит руки Виолетты, тело ее обнимающие и взволнованный голос. Помнит взгляд голубых глаз из-за барной стойки столь испуганный и тяжелый. — Кирюш, что ж ты с девочкой-то своей не делишься? Тоже, небось, хотела бы лакомства, — проговаривает пьяный голос какой-то девушки, чье имя Юля не запомнила, когда очередная белая дорожка исчезает под носом Медведевой. По молочной коже проходятся мурашки, а сама Чикина на всю ситуацию смотрит с некоторой тревогой. — Ей еще рано, — Кира будто бы отрезает. Взгляд бросает на младшую, да рукой ее волосы ерошит. Губами лба касается, а Юлька лишь глаза закрывает, лишь бы не видеть чужие зрачки. — Да брось. Ну хотя бы косячок один. Могу даже поделиться. — смех такой противный, ползучий. Он в голове отдает болью и тяжестью. Заставляет еще больше убеждаться, что это все лишь временно. Что ей алкоголя хватает, что большего и не нужно. — Ну дава-ай, ей понравиться. Рука чужая оглаживает, постепенно оттягивая, принуждая Чикину в лицо чужое глянуть. Она видит, как Медведева бровь свою выгибает в немом вопросе. Не заставляет и не давит, лишь спрашивает достаточно мягко. Юле казалось, что если она это сделает, то Кира ее любить больше будет. Что она больше понравиться сможет, что взгляд наконец по-настоящему влюбленный поймает. — Хочу… — шепчет едва слышно, губами одними, после улыбку старшей замечая. Что она решение одобряет ее, поддерживает. Смех вновь до слуха ее долетает, заставляет чувствовать себя дурой последней, что сама не понимает, в какую пучину ада она опускается. Что собирается сделать то, о чем пожалеет позже. Она взглядом голубых глаз наблюдает, как татуированные пальцы возлюбленной косяк из чужих рук забирают. Как Кира сама запах проверит, прежде чем из заднего кармана джинсов зажигалку достать. Звук, что впоследствии огонь призывает, и девочка наблюдает, как Медведева сама поджигает сверток. Как первая делает затяжку, прежде чем татуированные пальцы к ее собственным губам подносят косяк. Юля уже не раз замечала, что блондинка курит до ужаса эстетично. Замечала, как сама замирает, когда видит, как дым медленно выдыхается девушкой, как глаза прикрываются, а ресницы подрагивают. Губы обхватывают протянутый наркотик медленно, будто бы боясь, что как только дотронется, сразу наркоманкой конченной станет. Затягивается слабо совсем, хмурится и почти сразу кашляет, вновь вызывая противный смех, звенящий в голове, как красный флаг. Будто бы Юля должна научиться быть хорошей девушкой для Киры. Это ее личная зависимость Тонкие пальцы зажимают кнопку дверного звонка. Тонкие ноги, в капрон облаченные, дрожат, как, собственно говоря, и все тело. По щекам не перестают слезы катиться, заставляют Лизу буквально в тряпку превратиться. Она второй рукой себя обнимает. Прерывает звонок лишь на некоторое время, заменяя его ударами кулаком по двери. Ей нужно, чтобы ей открыли. Ей нужна поддержка, хоть что-то. Дверь открывается, а за ней глаза карие. Сонные и измученные. Усталые и обеспокоенные. Они вид Андрющенко изучают, столь поломанный и потрепанный. Кира готова поклясться всей своей жизнью, что никогда не видела Лизу такой сломленной. Что никогда так сильно не жалела, что на работу не вышла. — Ты мне нужна очень… — голос дрогнет, пока очередная слеза катиться по щеке.