Whispers in the Dark

      

«Мне придется отползать От объявленья войны на все четыре струны,

От узколобой весны во все четыре стены»

      В квартире было недостаточно спокойно. Аня в принципе не могла припомнить момент, когда за последнюю неделю ей действительно было спокойно.       Она не виделась с Сережей и не хотела этого делать.

«Мне придется обойтись

Без синих сумрачных птиц, без разношёрстных ресниц»

      Что-то делала, чисто на автомате, общалась, ела, вроде бы, говорила с Гесером даже. Ну, как говорила. Сидела с пустыми глазами, бездумно пила предложенный чай. Гесер молчал тоже. Так и сидели в тишине. Именно там, наверное, Ане было менее тревожно, пусть даже страшные (будто не её) мысли все равно роились в голове.       В какой-то момент Гесер сел рядом, Аня также молча склонила голову, кладя её на чужое плечо. Пресветлый позволил, невесомо погладил по голове. Ей не нужно было слов, а он был готов дать ей хоть это хрупкое ощущение относительной безопасности.       По крайней мере, думалось ей, напрямую поднимать руку Гесер не станет.       Амулет, который Аня обнаружила при пробуждении, она хотела выкинуть. Прямо в окно, прямо кому-нибудь на голову или машину. Не смогла, рука не поднялась, хоть и очень хотелось.       Мысли текли слабо и вяло: она прорабатывала варианты, при которых все произошедшее являлось лишь игрой Завулона.       Обвинять какое-то понятное, пусть и абстрактное «зло» в лице Завулона, было проще. Чисто психологическая черта, которую не так уж и просто вытравить из себя даже великовозрастным Иным: виноват кто угодно, но не я, несет ответственность за все произошедшее кто-то другой, но не я.       Как Аня ни старалась, как бы ни складывала — ничего не выходило, к сожалению, а просто так обвинять, просто по классовому признаку, не получалось. Да и не хотелось, хотя первые дни Аня честно пыталась. Не выгорело.       Аня вообще долго о ней думала, лежа в кровати и нервно крутя в руках амулет. Зачем ей это все понадобилось? Она знала? Зачем ей было спасать её? Что вообще происходит? Это правда происходит с ней?       Чтобы Великие не задумали, она молилась лишь на одно: лишь бы это скорее закончилось.

«Раскинуть руки во сне, чтоб не запнуться во тьме…»

      Ни на один вопрос амулет не дал ответа, только блестел глупо в свете луны.       Саушкина звонила чуть ли не каждый час, интересуясь здоровьем подруги. Сначала она аккуратно прощупывала почву, просто была рядом. Очень хотела высказать все, что думает о Сереже, но чувствовала, что Ане и без этого плохо, поэтому разумно молчала, сгорая от злости внутри.       Единственное, что попросила Саушкина: выдать ей разрешение на посещение квартиры. Она собиралась собрать все Назаровы вещи из дома Ани и выкинуть.       Городецкая была против: вещи не только не её, а портить чужое имущество вообще уголовно наказуемо, но и… мысль о том, что Сережа может уйти, вызывала какую-то непонятную тоску, которую Аня не могла объяснить.       Это было странно и страшно. Кажется, она должна была испытывать гнев, тоску… но она не испытывала ничего. А в какой-то степени, было даже страшно, что всё вот так меняется…       Катя шипела в трубку, говорила, что вещи, так и быть, сжигать не будет, просто выкинет у подъезда. Аня не особо слушала, мысли теперь было так сложно собирать по разным углам сознания.       Да, наверное, Аня просто не любила изменений. Да, от них никуда нельзя было деться, но тем не менее: план на ближайшие месяцы у неё был. Расписаться летом, съездить в медовый месяц… Городецкая вздохнула.       Без Сережи не ощущалось. Или это было уже давно? Страшно было подумать что все, что они с таким трудом строили, вот так легко разрушилось. Может быть, был вариант все поправить?       «Не ты разрушила. Он.», — напоминала Саушкина каждый раз. Аня сжимала губы и смотрела в потолок квартиры, слушая злобное сопение рядом.       Гесер выделил ей отпускные на неделю. Аня не выдержала, пришла в Дозор на третий день.       В собственной квартире одной было... странно. Все здесь напоминало о Сереже так или иначе, и Аня не могла долго с этим справляться, а что делать с отпускными, она совсем не знала. Следить за здоровьем Аня могла и вне дома, и уж лучше она поработает, чем будет всю неделю смотреть в стену пустым взглядом. Такое уже случалось — ничего, кроме нечищеных несколько дней зубов и отсутствия душа и еды в течение недели, не произошло.       Поэтому она с силой собралась и вышла на работу. Гесер посмотрел строго, потом печально, но только вздохнул, ничего не говоря. Видимо, понимал. Городецкая была ему благодарна за это молчание.       Пресветлый отправил её к Юле, наверняка строго-настрого запретив последней говорить про Сережу. Та ничего про него и не спрашивала, хотя в голове наверняка крутилось слишком много вопросов. Но замученный вид старшей коллеги и без Пресветлого намекал, что её не особо стоит дергать. Да и дел было много, какие там Сережи?       Аналитика помогала отвлекаться. Ну, как, аналитика… Сначала Аня только систематизировала то, что получала от Юли, делала большинство бумажной или компьютерной работы, потому что это однотипная работа, успокаивающая. Потом начала подтягиваться, начала помогать с самой аналитикой, улыбалась даже.       Заглядывал Толик, звал в компьютерный. Аня хмыкала, но заходила — дел все равно было не особо много. Помогала и там по мелочи, заглядывала к операм, что-то шутила, где-то помогала Илье с делом, потому что один он не справлялся. Короче, была везде, где могла.       И только Гесер смотрел внимательно, видя стеклянный смех и такие же стеклянные глаза за ним.       Что было с Назаровым, она не интересовалась. В двух словах, ещё в больничном крыле, Оля рассказала, что с ним все в порядке — беспокоится только за Аню. Это заявление в душе ничего не тронуло… или почти ничего — она не знала. Правда, не знала.       Великая добавила от себя, чтоб Городецкая думала головой и не совершала никаких глупых поступков. Ане думалось, что она уже их совершила, когда решила в девяносто восьмом году сделать шаг назад, а не вперед.

«Мне придется променять

Скрипучий стул за столом на детский крик за углом,

Венок из спутанных роз на депрессивный психоз,

Психоделический рай на три засова в сарай…»

      Но думать, а тем более — совершать сейчас что-либо, было слишком лень.

Мне все кричат — «Берегись!»

***

«Черный мазут

Ползёт по шершавой стене»

      Он пришел, когда до мая оставалась неделя.       Зашел сам, без ключей (как будто они вообще были ему нужны…), сел за стол и стал ждать. Аня села напротив.       — Ты знаешь? — спросила она его.       — Да.

«И поёт свои гнусные песни о том,

Чего даже не знает.»

      Так спокойно, так… неправильно. Аня поджала губы: она ожидала чего угодно, но не безразличия.       — Тебе плевать, — горько сказала она. Руки подрагивали, она ломала пальцы, в попытке взять себя в руки.       — Нет, конечно нет, Анют, — Назаров потянулся к ней руками, но Городецкая просто отшатнулась от жениха: он врал. Врал, как умеют только Светлые: нагло, полностью переиначивая понятия и не чувствуя ни капли вины.       Она посмотрела на Сережу. Глазами, полными абсолютного непонимания и пустой болью, как когда дети смотрят на родителя, которые не желают слышать своего ребенка. Будто всё счастье рушилось в одно мгновение, но быстро от этого стало скорее по-веселому тошно. Истерически, как когда улыбаешься при боли, как когда улыбаешься сквозь слезы, узнав ужасное. Потому что все чувства сейчас не более, чем комок психоза, кусок того, бывшего, уже прошедшего спокойствия.       Вот и она так — улыбалась, пока легкие драло пуще, чем от самых ужасных сигарет, пока горячие слезы непонимания катились по щекам. Улыбалась судорожно, не видя даже лица Назарова — не видя, или не хотя видеть, зажмуриваясь до разноцветных взрывов перед глазами от боли.       — Мне жаль, — говорил Сережа, но Аня его не слышала. — Но это жизнь, такое бывает.       Он либо не понимал, либо… либо что? Аня не могла, не понимала, почему он так к этому относится, почему он так спокоен. Возможно, она была истеричкой, но разве когда по твоей вине погиб ребенок, можно было сидеть вот так спокойно и пытаться хватать её за руки? Даже Гесер был более милосерден.       — На этом жизнь не заканчивается, Ань. Ещё забеременеешь, — Сережа пожал плечами. Аню как по голове ударили. Снова.

«Пожалуйста, съешь моё лицо

Забери всю одежду и деньги.»

      — Пошел вон, — прошептала она, роняя голову на ладони.       — Что? — не понял жених.

«Не оставь мне ничего,

Кроме страха, долгов и истерики»

      — Пошел вон, Назаров, — повторила Аня горько. Добавила, истерично хмыкая: — Жизнь на этом не заканчивается, ты прав… а вот наши отношения — да.       — Городецкая, ну что ты опять несешь? — ласково спросил Сережа, будто общался с умалишенной. Возможно, такой она и была — ей часто такое говорили.       — Несу, чтобы ты сваливал отсюда нахер, — она подняла глаза, кладя подбородок на собственные кулаки. — Это произошло из-за тебя. Я долго закрывала на все глаза, теперь — не могу. Не тогда, когда кто-то умер из-за этого. Тем более ребенок. Мой ребенок.       — Два месяца срока, Аня, какой ребенок? — выдохнул Сережа устало. Он не понимал. Не понимал. Не понимал.       — Мой, — болезненно прошептала Аня, пытаясь донести одну-простую вещь до жениха. Не получалось.

«Просто стань самым Светлым тёмным вчера»

      — У нас ещё будет. Прекрати истерить, — попросил Сережа. Он раздраженно покачал головой, будто не мог донести до Ани простую мысль. Именно так они и выглядели: два диаметрально разных Иных пытаются доказать что-то друг другу, пока у каждого из них закрыты и глаза, и уши. Сплошной ор. Тошно, тошно, тошно… — Я никуда не уйду.       Тошно, тошно, тошно.       — Тогда уйду я, — она не планировала тут оставаться. Не теперь. Не с ним.       — Куда ты пойдешь, ну? Аня, прекрати! Что за детский сад? — Назаров раздраженно стукнул ладонью по столу. Встал вслед за Аней.       — Ты не услышал меня, Назаров? Я не собираюсь оставаться с тобой дальше. И либо уходишь ты, либо я, — Городецкая пошла прочь.

«Потому что тебе пора,

Потому что больше нет сил»

      Сережа быстро её догнал.       — Я не отпущу тебя.       — Что, все повторяется? — Аня резко развернулась, встала прям перед Сережей. Меньше, чем на расстоянии вытянутой руки. Глянула дерзко, отчаянно, уже не зная, что говорить и делать, потому что какая разница, если тебя не слышат и даже не хотят понимать? — Давай, избей меня прямо тут. Как неделю назад. Доведи дело до конца.       — Аня!       Сережа схватил её за волосы — он любил так делать. Не избивая, не причиняя сильной боли, но совершая какой-то унизительный акт первобытного подчинения, говоря, как надо и как не надо, абсолютно ужасно дергая, таская и причиняя больше моральную боль, чем физическую. Будто она была не человеком, а мешком. Но она уже привыкла — и к боли, и к положению на полу.       — Дай мне уйти, Сережа, — твердо сказала она.       — Ну и куда ты пойдешь-то? — зло фыркнул Назаров. — Не дури, Аня.       Аня попыталась дернуться — чуть волосы только себе не поотрывала. Сережа зло дернул Городецкую к себе, притягивая ближе, кладя руку на талию, так ужасно дотрагиваясь пальцами, вызывая только отвращение и нервную, испуганную дрожь в теле, заглядывая в лицо и даже не обращая внимание на шипение и на чужие руки, которые пытались освободить свои волосы из чужого кулака.       — Да хоть к Гесеру, — выплюнула Аня. — Или к Завулону, а? Я явно ей понравилась.       Блять, ну как же больно!       Слезы выступили теперь даже не из-за отчаянья — просто голова у неё давно так не болела. Казалось, ещё немного и волосы ей правда вырвут. И пока Сережа не успел снова что-то сказать, Аня добавила:       — Всяко лучше, чем ты, Сережа! Оставь меня уже!       Удар пришелся не с кулака, но наотмашь. Только по гулу в голове и по заболевшим коленках с плечом, Аня поняла, что уже была на полу. Левая щека горела, но сейчас это было скорее плюсом. Боль — показатель того, что ты жив — повторяла она себе каждый раз.       — Оставить?! Да кто тебя, такую истеричку, выдержит? Кто, если не я? — прошипел Сережа.

«Где-то мой дом

Но точно не в этой спальне»

      — Ну вот и проверим, — сплюнула Аня. Следующий удар уже пришелся с кулака.       Дышать стало сложно: то ли удар пришелся по носу, то ли кровь просто затекла туда. Металлический привкус на языке был уже таким знакомым. Очень хотелось скастовать какое-то боевое заклинание, отбиться, причинить такую же сильную боль, как он ей. Но она не могла. Возможно, она ненавидела себя за это, загоняя себя в замкнутый круг.       Её снова схватили за волосы, потянули вверх. Ноги слепо завозились по паркету — пришлось отталкиваться ими, чтобы Сережа не вырвал то оставшееся, что дожило до этого дня.       — Я не знаю, почему ты решила, что хоть кто-то в этом мире примет тебя так же, как это сделал я. Кому ты вообще, кроме меня, нужна, скажи мне? Странно, что ты сама этого не понимаешь! Я думал, что уйдешь из Дозора, будешь в безопасности, но ты просто… дура, ничего не понимающая, которая постоянно куда-то лезет! Ни благодарности от тебя, ни понимания не дождешься, ты правда думаешь, что кому-то будешь нужна такая? Ну-ну, удачи, девочка моя! — Сережа одним движением отбросил, роняя Аню обратно к полу.

      «Я так устала,

И не верю, что можно сильнее…»

      Городецкая ничего не успела ни сказать, ни сделать, как новая волна боли окатила её. В глазах потемнело, закружилось, казалось, она снова потеряла сознание — настолько плохо было, настолько она не чувствовала ни свое тело, ни окружающий мир.       Дернулась и пришла в себя она только в тот момент, когда входная дверь слишком громко хлопнула, посылая вибрацию по дому и полу, на котором Аня лежала.

«И Свет мне смеётся в ответ

И громче хлопает дверью.»

      Дышать она не могла — пришлось с болью в колене и плече перевернуться, чтобы прокашляться и с свистящим вдохом заглотнуть хоть немного воздуха через рот. С носа капало на руки, пол. Белая футболка была безнадежно испорчена.       С трудом она втянула воздух через нос — получился лишь какой-то всхлип.       А-а-а…       Она плакала. Теперь понятно, почему с лица капало ещё и что-то прозрачное, мешаясь с кровью.       Болело все — особенно выделялась кожа головы на фоне всего остального. Когда тебя дергают за волосы — это особенно неприятная боль, слишком отчетливо напоминающая о унижении.       Дрожащими руками, в каком-то безумстве, Аня схватилась за кольцо на пальце. Попыталась сдернуть, не обращая на боль от неаккуратных движений — казалось, палец просто невыносимо сильно жгло этим кольцом, хотелось снять его, как можно быстрее, выкинуть подальше, будто оно вот-вот взорвется, будто оно и является источником всех бед — настолько эта вещь поднимала панику внутри, чувство иррационального то ли страха, то ли гнева. В любом случае видеть это, терпеть на своих руках было просто невозможно.              Снять его получилось, палец ещё жутко ныл, но было плевать. На негнущихся ногах Аня встала, подлетая к окну, открывая его одним движением, практически вырывая из петель.       И как бы не было сильно желание выпрыгнуть туда самой, Аня только замахнулась. Обручальное кольцо улетело вниз, хотелось, чтоб до самого Ада, или даже ниже, до центра, ядра земли, чтобы под напряжением в тысячи атмосфер оно разлетелось не то, что на атомы — на ионы.       Она захлопнула окно, с тихим, жалким всхлипом сползла вниз, по батарее. Палец горел, горели щеки, она чувствовала сейчас слишком много всего и не хотела ничего из этого. Руки дрожали, Аня честно пыталась дышать ровно, чтобы успокоиться, но получалось лишь тихо поскуливать и снова трястись в немой истерике.       Ничего уже не будет как раньше — это понимание накрыло еë с головой, как лавина, и если с тем, как жить с этим, она будет разбираться завтра, то сегодня она хотела просто прожить эту и ещё скрытую давно боль — говорят, слезы помогают. Почему тогда с каждым всхлипом грудь начинает болеть все сильнее?

***

      Ножницы в руках дрожали. Да и вся она, в принципе, тоже.       Если уж начинать жить, то так, чтоб ничего не мешало. Чтоб смыть все, навсегда, чтоб не напоминало ничего. А голове было так больно…       Аня взялась за волосы с левой стороны, вытягивая в сторону. Аккуратно, чтоб попало, она приставила ножницы практически к уху. Вздохнула. Начала резать.       Ножницы не предназначались для волос, поэтому немного драло, причинная лишнюю боль, но она уже была такая несущественная, что Аня принимала её молча, даже почти не морщась. Первые пряди упали на кафель.       Левая часть была подстрижена не особо хорошо — все торчало в разные стороны, где-то было длиннее, где-то короче, но Ане было плевать. Главное, что она подстригла. Это был акт отречения, сожжения, может быть, в какой-то степени излишне импульсивный, но приносящий такое облегчение, которое нельзя понять, если не прочувствовать — будто отрезаешь пути к отступлению, принимая только будущее, будто осознаешь, что все будет иначе, но это не приносит тебе боль — только тихую надежду на завтра вот в таком безобразном, но главное — новом виде.       Зато, думала она, как сквозь туман, к рок-образу такие волосы как раз подходили идеально…       С правой стороны тоже полетели первые куски — немного медленнее, так как левой рукой было работать труднее. Наверное, поэтому Сережа не хотел, чтобы она стриглась — нельзя было схватить её. А теперь пусть только попробует.       С задней частью было совсем дурно — сначала Аня пыталась как-то извернуться, чтобы увидеть, как лучше стричь, но не вышло. Поэтому быстро плюнула на это — руки начали затекать, и сделала, как сделала, возможно, где-то состригая чуть ли не под корень.              Ножницы она кинула в раковину, включила воду. Дрожащими руками немного стерла кровь с носа, заглянула в зеркало. Могло быть и хуже.       Добавить черные тени и белую пудру под нос и получится, будто она реально только что вылезла из туалета клуба, в котором был какой-то рок концерт. Почему-то так отчаянно захотелось жить. Не так, как жила до этого, а по-настоящему, по-юношески, когда плевать на все на свете, когда живешь моментом, а не заботами, вот так хотелось, как в кино. На концерт, на Нашествие, в Раменское, в Тверскую область, на Тамань — плевать, лишь бы вырваться, лишь бы пожить немного…       Аккуратно складывая знак Авиценны, она вспомнила о Завулоне. Попыталась сосредоточиться, чтобы не налажать с наложением. Вроде, получилось. Аня медленно провела рукой по собственной щеке, губам, скользнула взглядом по бледному лицу.       Постояв под горячим душем минут двадцать, бесцельно водя ладонями по лицу, будто кровь не отмылась в первые пять минут, она старалась не думать. Отсутствие кольца ощущалось странным, но она гнала эти мысли дальше. Теперь точно никаких колец. Ни за что. По крайней мере, от мужчин.

***

      В дверь звонили. Интуиция молчала, и Аня со спокойной душой и мокрым от воды полотенцем на волосах пошла открывать.       Дверь тихо скрипнула, и в проеме возникла растрепанная голова Кати.       — Ань, привет, а я тебе продуктов принесла! — улыбнулась Саушкина.       Городецкая выпала.       — Мандарины? — глупо спросила она. Почему-то казалось, что в мешке должны быть именно они — все-таки она, вроде как, болеет. Морально.       — Ишь ты, мандарины ей подавай. Может ещё фейхую попросишь? — фыркнула Катя.       — Фейхоа, — на автомате поправила Аня, отходя в сторону. Катя проскользнула в квартиру.       — А разница? Тут, короче, по мелочи, макароны, йогурты, колбаса, сыр, — Катя передала пакет из Магнита. И только после этого Аня опомнилась:       — Саушкина, ты сдурела что ли? А ну-ка забирай!       — Куда? — фыркнула она.       — Домой, — и только потом до Ани дошло. Ойкнула под насмешливый взгляд подруги, поправилась: — Своему курсу отнести, не знаю. Ну правда, что за дела? — она возмущенно уперла руки в бока.       — Мне все равно некуда стипендию девать, — пожала плечами Катя. — А мои курсовые не заслужили, — она фыркнула, сама направилась на кухню. — Тебе чего приготовить? Яичницу будешь?       — Кать… — простонала Аня.       — Питание вещь важная для живого организма! — крикнула из кухни Саушкина. Аня поджала губы: ей было неловко из-за этого. Слишком.       Городецкая вздохнула, прошла обратно в ванную, повесила полотенце. Пальцами зачесала волосы назад — благо, теперь она могла так делать, даже расческа не требуется… В коротких волосах явно есть плюсы. Ещё и сушились быстрее — корни спереди уже высохли…       Светлая вышла на кухню — Катя крутилась над сковородкой.       — Яичница отменяется, у тебя нет яиц, хотя я точно помню, что их видела, — проворчала Катя, высыпая что-то в тару. — Поэтому — овощи. Здорово, вкусно, полез… блять!       Аня аж на месте подпрыгнула от вскрика.       — Чего? — испуганно спросила она. У Кати, кажется, даже волосы дыбом встали.       — Это что? — она указала пальцем на голову. Городецкой потребовалось несколько секунд, чтобы понять, о чем идет речь.       — Новый образ, — буркнула она.       — Какой ужас, — искренне заявила Саушкина, хлопая по столу крышкой от сковородки. — Тащи ножницы, будем приводить тебя в порядок.       — В смысле? — не поняла Аня.       Саушкина накрыла этой самой крышкой сковородку, убавила огонь, оставляя овощи тушиться. Развернулась к Ане, скрещивая руки на груди:       — Говорю, ножницы тащи. Панк не твое, ирокез не пойдет, а рок-стиль это не торчащие во все стороны волосы. Сделаем тебе что-нибудь поприличнее.       — Кать…       — Давай-давай, все равно овощи будут долго готовиться.       Делать нечего: пришлось принести ножницы, сесть на стул с мрачным видом, на которой Кате было плевать, подставляя голову чужим рукам.       — Напомни мне если что не просить тебя подстричь меня, — попросила Катя иронично, щелкая ножницами где-то сверху.       — Хватить издеваться, — буркнула Аня.       — Ладно-ладно. Сейчас придумаем тебе что-нибудь…       Катя несколько раз обошла вокруг Городецкой. Кивнула сама себе.       — Ты это из-за него? — спросила она, щелкая где-то над ухом.       — Ради себя, — невесело хмыкнула Аня, не собираясь говорить про сегодняшнюю ситуацию. Саушкина помолчала. Нежным движением завела прядь назад.       — Молодец, — тихо сказала она. — Правда.       Аня попыталась кивнуть, но Катя шикнула на неё.       Городецкая откинулась, прижимаясь к Саушкиной боком и склоняя голову. Вампирша провела рукой по волосам.       — Не раскисай, у тебя там овощи скоро будут готовы и новая прическа. Разве не отлично?       — Кать, — резко позвала Аня, будто что-то вспомнив.       — Да? — подозрительно отозвалась Саушкина. Пряди летели по плечам, будто там было, чего отстригать.       — А ты не хочешь на Нашествие в этом году? Там Земфира будет, шуты, — Аня обернулась, посмотрела на подругу. Та подвисла. — Коль тебе все равно некуда стипендию девать.       — А ты хочешь? — подозрительно спросила Катя.       — Ну… это было бы классно, — призналась Аня.       Саушкина помолчала, потом кивнула:       — Да. Я бы сходила, — она улыбнулась. Приятно было видеть, что подруга возвращается к жизни. — А сейчас — отвернись, я собираюсь исправлять тот ужас, который ты сделала со своей головой.       — Спасибо, — выдохнула Аня чувственно. И относилось оно отнюдь не к согласию сходить на Нашествие.

***

      — Ну как-то так, — выдохнула Катя, откладывая ножницы. — Блять, овощи!       Саушкина бросилась к плите, а Городецкая проскользнула в гостиную, где стояло зеркало. То ли Ане везло на вампиров-парикмахеров, то ли это у них у всех скрытый талант такой.       Прическа выглядела теперь не так плохо: Катя сделала плавный переход от коротких волос спереди, до более длинных сзади. У висков и прям на затылке волосы были прямо короткие, но с помощью волос на макушке удавалось сделать вид, будто волосы средней длины — теперь они были чуть выше плеч сзади и по уши спереди.       Аня заправила прядь за ухо, потрогала, пощупала макушку, попыталась пальцами расчесать их. Мягкие, короткие волосы были податливее, легче. Ане определенно нравилось.       — Спасибо, — сказала Городецкая снова, заходя на кухню.       — Всегда пожалуйста, — отмахнулась Саушкина. — Извини, немного подгорело, но для ужина сойдет. Тебе чай сделать?       — Успокойся и садись, — Городецкая взяла подругу за плечи, усадила за стол.       — Да ладно, мне несложно о тебе позаботиться, — фыркнула Катя. — Но как знаешь.       — Я не инвалидка, сама могу о себе позаботиться, — покачала головой Светлая. Овощи и правда немного пригорели, но ничего страшного, если есть с майонезом и солью, все будет в порядке.       — При чем тут инвалидность? — нахмурилась Саушкина. — Я помогаю тебе, потому что ты мне близка, потому что мне не сложно. Просто прими это.       — Кать… — выдохнула Аня.       — Ладно-ладно, молчу. Но ты все равно подумай об этом, — вампирша прищурилась. Ну прям кошка, а не летучая мышь.       — Просто я в состоянии сделать все это сама, незачем напрягаться, правда.       — Светлые, — Саушкина закатила глаза. — Вот как с тобой жить?       Аня напряглась. Где-то она уже такое слышала…       — Ой, — Саушкина вздрогнула, закусила губу: — Извини… Я не это имела ввиду.       — Все в порядке, — выдохнула Аня. Морковь на вкус была, как пластилин.       Катя сидела молча, тревожно смотря на Городецкую. Аккуратно потянулась рукой, взяла её за ладонь:       — Я думаю, ты прекрасная девушка, — выдохнула Катя, на ходу подбирая слова. У Ани задрожали губы. — И я думаю тому, кто будет с тобой в отношениях, очень повезет, потому что ты хорошая и твоя внутренняя сила впечатляет. Только помни о том, что нельзя со всем справляться в одиночку. Особенно с собой и со своими мыслями. Вот.       Аня посмотрела Кате в глаза. Спросила тихо:       — Останешься?       Катя улыбнулась, кивнула. Останется.

«Где-то мой дом,

И он точно в этой спальне.

Я так уставала…»

      Она лежала рядом, охраняя чужой сон, держа Аню за руку и думая о том, как же ей повезло. Это казалось таким правильным, что не хотелось прекращать. Аня тихо сопела, укутавшись в одеяло.

«...и не верила, что можно сильнее,

А Тьма мне смеялась в ответ

И даже не думала хлопать дверью.»