Червоточина

Город был сделан из голосов. Про планы миротворцев и сколько галлонов мерцания удалось выкачать, про рифы возле Лунных островов и цены на рыбу, про погибших от взрывов и от когтей, про робота, делающего из людей что получше или что получится. А она теперь была сделана из бабочек, из прозрачного сигарного дыма, из леденцов и мерцания. Острые лучи света кололи глаза из миллиона луж. Она щурилась, моргала, растерянно брела непонятно куда, пока не спряталась в тени между двумя осевшими друг на друга крышами. Волосы щекотали лицо, она убрала их за ухо, и пальцы сорвались с непривычно короткой пряди, стукнулись о плечо. Там оказался незнакомый синяк, новое, розоватое облако напротив тех, голубых. Она тронула его осторожно, как будто тот мог сорваться и улететь, а потом впилась ногтями, как иголками: пришить к себе, навсегда. Все тело посыпалось мурашками, речным песком и бабочками, которых еле смеешь коснуться, каплями мерцания, которые ловят так жадно, будто без них — смерть. Он так прикасался к ней. Экко. Стены вокруг сжались, стиснули ее хохотом и голосом Майло: вот Коротышка с придурью! Она яростно высадила в него все пули, но пуль не было, она забыла пистолет, трусливо бросилась бегом от этого смеха. Улица впереди следила за ней бледно светящимся глазом фонаря. У тебя волосы красивые, очень. Кто это сказал? Теперь больше не красивые?.. Пальцы тронули отрезанные пряди. Зачем она это сделала? Вдруг больше нет, не красивые? Конечно нет! Она зажмурилась, зажала уши, но линии на ладонях хихикали: конечно нет, а ты что думала? Она заткнула их, впилась в них ногтями, вспомнила ядовитую боль от иголок того жуткого татуировщика. Тогда она хотела как-то жить, как-то пользоваться телом. Оказывается, можно пользоваться и вот так… И Экко не нужен! Вон, смотри, тот парень на тебя пялится прямо так же. Но я не хочу!.. Ой, не хочешь — не надо. Ноги сами собой принесли ее сюда. Этот дом отличался от других тем, что тут между стеклом и железом был смех. Дом надежды — ха, надежда!.. Экко давным-давно сказал ей про него, и она навестила это милое местечко. Убедиться, что все это ерунда, что Рен там ни капли не было бы лучше. Ну да, ври себе!.. И сейчас тоже не было лучше, хотя эта стриженная девчонка старалась. Принесла Рен чашку с чем-то, уговаривала ее выпить, но Рен отвернулась от нее к стене. Взгляд вцепился в ее спину, зубы вцепились в губу. Спасибо! Старшая девчонка ушла, наконец, и Рен отвернулась от стены, оглядела комнату блестящими глазами. Этот взгляд не давал войти, закрывал окно как будто зеркалом: не подходи, а то увидишь…увидишь себя. Рен снова отвернулась, съежилась под одеялом. Подрагивая, как от слез. Потом затихла. Теперь можно. Тихо, с соседней крыши на эту, вниз по стене и через окно в комнату. С пустыми руками, бесполезная. Опять. Пальцы побежали по одежде, вытащили все, что было с собой — несколько леденцов. Серебряные обертки сверкают, как звезды. Красиво. Хоть что-то. Рен не услышала, спала, упрямо отвернувшись к стене от всего этого Дома с надеждами, и нужно было уходить, но хотелось стоять тут всегда и смотреть, как она живет, растет из этого зернышка под одеялом в кого-то лучше любых кракен-лилий. Кашель разбудил их обеих, прогнал ее за окно. Нужно что-то сделать. Конфеты не лечат. Нужно пойти к Доктору. Ха, ну и не страшно ничуть! Пританцовывая, она зашагала вперед, провела руками по стенам кривой пульсирующей химфонарями улочки. Раз есть ноги, надо бегать и прыгать, раз есть руки, надо трогать, стрелять, рисовать! А иначе зачем все это, зачем она не умерла? У тебя волосы красивые… Лаборатория светилась зеленью и розовым, но ее как будто не существовало на самом деле, потому что здесь всегда было тихо. Если никто не кричит. А глазам доверять нельзя, они-то любят врать больше всех. Она засмеялась над этой пустотой, окинула взглядом смеющиеся эхом стены. — Что тебе нужно? Он был страшный. Самый страшный. Ее и ненавидели, и боялись, смотрели по-всякому и ха, нашли чем пугать, но Доктор смотрел совсем без чувств. Как будто ее здесь и нет на самом деле. Я понимаю, что тебе больно… Рука взлетела откинуть волосы, но сорвалась мимо — их ведь там нет, и снова смех, кружение по пещере и — хлоп на край стола с жуткими стекляшками и ножами. — Мне бы лекарство. От кашля. Бледная рука Доктора ползет по банкам и склянкам к нужной. — Это она, — сказал Доктор, но не ей и не про лекарство. — О ней я тебе говорил. Среди багрового и зеленого на нее смотрит золотое. Слишком неподвижный и беззвучный, чтобы быть человеком, она даже не заметила его, когда пришла. И голос тоже нечеловеческий: — Я могу помочь. ….но дальше будет только хуже. Пальцы вцепились в склянку так, что стекляшка почти хрустнула, ужалила ладонь, как горсть иголок. Бегом отсюда, вслепую в жуткой тишине, а потом наконец незнакомый знакомый лабиринт голосов. Направо, налево. … только одиннадцать шестеренок… … да и что теперь делать, отрезать? … Роя! Можно мне тоже? У Рен появилась новая компания: малявка из местных сидела с ней рядом вместе с двумя тряпичными куклами, о чем-то с ней говорила. Щеки Рен стали совсем впалые, губы посинели от конфет, и лучше бы она отвечала, увлеклась, поиграла, чем была вот такой неживой и несчастной, но Рен только вяло шевельнула рукой, пробормотала что-то, и девчонка с куклами ушла. Вместо нее пришла другая, старшая, с очередной бесполезной чашкой бесполезной ерунды. В этот раз Рен выпила, устала для упрямства. Склянка с мерцанием нетерпеливо жгла ладонь, но дом был слишком живой, ей не войти, пока все эти голоса не заснут и стены не исчезнут. В углу комнаты под самым окном уселся мальчик с книгой: громкое дыхание сквозь слишком большой фильтр, шуршат страницы. На полу между раздвинутыми подальше кроватями трое других возятся с железками: звякая, командуя, споря. Придется ждать. Она вытянулась на своей крыше, на дне тумана и пара из треснутой где-то высоко трубы. Он касался ее, как дыхание. Улыбаясь, она легла на бок, прижалась щекой к горячей сухой черепице. Не слышно ничего, только вдох-выдох. Как тогда. Она осторожно обняла свое воспоминание, глядя сквозь него на окно внизу, напротив. Они сидели на полу и играли в карты, старшая девчонка и какой-то мальчик. У него была карта с именем Вай. Нет, глупости. Это просто цифра. Просто шестерка. А на карте — влюбленные. Поверх явно голых тел нарисованы шмотки, старательным цветным карандашиком. Бе-ездна, какая прелесть! Ха-ха!.. Но у нее вдруг защипало в носу. Она бы… Если бы… Если бы она была не она, она могла бы поговорить с Вай, обо всем. Она бы тоже одела свою историю, закрасила так, чтобы было по-взрослому, без лишних нежностей, но сказала бы ей, невесть зачем, но сказала бы… “... и он мне, наверное, нравится”. Она не слышала, что бы ответила Вай, но эта пустота вместо сестры все равно была теплая, смущающая, уютная, и она со смехом спряталась в ней, как в одеяле, провалилась с головой. Но белые светящиеся глаза прожгли насквозь даже туда. Ты же знаешь, что все это не правда. И у нее нет пистолета, чтобы убить его, убить, убить, убить! Правда. Брошенная на полу в комнате карта смотрела на нее алой точкой глаза. «Правда». Так было написано под картинкой, но она как будто услышала это, этот голос, заозиралась с ужасом и надеждой, а когда снова посмотрела в окно, карта пропала. Игра кончилась, в комнате погасили свет. Но старшая девушка не ушла, так и осталась сидеть рядом с Рен. Ее тень черной тяжестью давила на одеяло. Надо же, какой преданный сторож! От меня не избавишься, но от нее-то сможешь? Она скользнула через подоконник, беззвучно, быстро. Как паук, арахнид из пустыни, она про них слышала: не заметишь, пока не будет поздно!.. Девчонка очнулась, начала оборачиваться, но не успела. Это как потушить пальцами свечку — главное быстро и не бояться. Ха!.. Рен хрипло кашлянула, завозилась под одеялом. Сгусток страшного зеркального света, и в этот раз ей придется увидеть свое отражение. Вот такое. Запрокинувшаяся разбитая голова ткнулась ей в грудь смешно до слез, игрушечно и доверчиво. Она придержала обмякшую девчонку, опустила ее на пол и выдернула пробку из светящейся склянки. Должно ведь хватить на двоих? — Давай, выпей… Потом она скользнула к Рен, коснулась ее так осторожно, как будто... О, ну шевелись ты уже, иначе на кой пришла! Пальцы крепче взялись за плечо девочки, и та открыла глаза, в них зажглись две розовые точки отражений. — Вайолет!.. "Паудер…" Зубы до крови вцепились в губу, но так и не загрызли улыбку. — Это лекарство! Выпей, давай! Рен послушно взяла склянку. Розовое свечение меркло, исчезало глоток за глотком. Она исчезла раньше. И сколько бы Майло ни издевался, оставила той девчонке конфету. …стреляли на Средней, лучше не суйтесь… …помогите, что ли? …можно попробовать в «Капле». …бездна их забери! …Видя, восхваляют, а после проклинают… Напевая вслед за уличными музыкантами и отражаясь в стеклах культиватора, она прогулялась среди зарослей, принесла Тимо воду в треснутой, но красивой фарфоровой чашечке. Осторожно тронула тонкий бледный стебель. Рен свое растение, наверное, переименует, но она звала его Тимо. Рен любит истории про Тимо. — Интересно, во что ты вырастешь? Ответа не было, но хотелось стоять тут всегда и смотреть, как росток живет, тянется из зернышка под самую крышу цветущими ветками… Шаги за стеклом. Она метнулась в заросли, дико, как раз вовремя, чтобы Экко ее не увидел. Он остановился у их недоделанной центрифуги, странно растерянный и медленный, как будто раненый. Она наблюдала за ним сквозь решетку ветвей, хищно и испуганно, жадно. А он не знал, куда смотреть, бестолково бродил от стекла к стеклу. Искал то, что в ее власти не дать. От восторга, от запаха этой крови кружилась голова. Но у него ведь есть то, что не дать может он. Конечно не даст, размечталась! Она яростно обернулась и хрустнула ветками, чуть не выдав себя. — Паудер? Экко повернулся, и красивый контур его лица захотелось погладить пальцами, как глупой девчонке перед плакатом со знаменитостью. «Не смей. Не прикасайся к мерцанию, никогда». Единственный запрет, он был поэтому ценный, ей не хотелось его нарушать. Но она и не прикасалась, оно само к ней прикасается, мечется под кожей тучами зубастой мошкары. И она знала, почему ей запретили, видела эти голодные глаза и руки, это нет-нет-нет, но да, надежду сквозь отчаяние, Дом надежды, ха-ха… Она ведь была мерцанием! И леденцами… И бабочками. Глаза яростно моргали, брызгали с ресниц бессмысленной водой. Пока Экко ее не видит, она может такой остаться. Ноги сами принесли ее в Дом надежды. Сработало, Доктор знал свое дело: Рен уже выросла из зернышка под одеялом, сидела на ступеньках возле двери, живая, поправилась, все будет хорошо. Пока она не узнает, кто убил ее папу. Она не узнает, если ей не сказать, но эта тайна колотится внутри, как голодная ворона об клетку. Странно, что другие не слышат. И сколько там этих ворон, сколько еще убитых? Столько, сколько было нужно. Экко знает и все равно ведь… Нет, замолчите, нужно подумать, нужно, ничего не нужно, не хочу, не хочу! Стены и крыши голосов вокруг качались, кружились. Парни Финна до сих пор рыпаются, не все ушли к Смичу, на крайней фабрике уцелели насосы, взрывом снесло только хозяйственный блок, эй, детка… Она смотрела во все эти встречные лица и искала Вай. А нашлась Кейтлин. С ней были еще люди, но взгляд на них не держался, следовал за Кейтлин, тащил следом все тело. Вперед. Или назад? Ведь снова мост, снова солдаты с оружием. Снова будет кровь. Но Вай здесь нет, в этот раз она своей подружке не поможет. В этот раз она будет Вай. "У тебя красивые волосы". У тебя ведь, не у Вай! Нога зацепилась за этот новый голос, как за растяжку, и худо-бедно сложившийся мир снова взорвался. Если она сделает что-то хорошее, может, Вай вернется. Увидит ее. Может, Экко не перестанет на нее так смотреть. И Рен тоже. Если она сделает что-то хорошее, то все изменится. Она кому-то поможет. Паудер! Я просто хотела помочь…