Червоточина

Треугольник с зарубками, разорванный ромб, двойная завитушка… Сухая ветка чертила по земле один символ за другим. Экко помнил их наизусть после стольких-то попыток в них разобраться и вряд ли до чего-нибудь додумался бы сейчас, но не сидеть же просто так. Джинкс спала там, в темноте за деревьями, а он разглядывал руны, рассеянно пытаясь понять их логику. Треугольник и две цифры по бокам — это единственное, что у них с профессором однажды с какой-то стати сработало. Но почему именно треугольник, почему эти цифры… — Без камня не выйдет. Экко дернулся, прошитый разрядом одновременного “беги” и “бей”. Джинкс стояла у него за спиной, подойдя неслышно, как призрак, и смотрела на его рисунки. — Нужен камешек верхних, — повторила она, обхватив себя за локти и вся как-то сжавшись, тонкая полоса бледной кожи в колючем сумраке густых зарослей. "Отсюда она стреляла", вспомнил Экко слова Кейтлин. "Она убила мою маму". Он по-детски помотал головой. Джинкс выстрелила ракетой с хекстеком. Она знает, как это работает. — И что нужно делать с камнем? — напряженно спросил он. Победоносный и притом робко обнадеженный взгляд — и Джинкс скользнула на землю и принялась чертить. Экко сел напротив, глядя, как она выцарапывает рядом с его рунами какие-то мудреные спирали. — Вот так, — бормотала она тихо, как будто сама себе. — Нужно, чтобы оно крутилось. Двигалось вокруг камня. Тогда открывается ход и получается магия. — Крутилось? Вроде как в центрифуге? Она кивнула, стремительно качнулась куда-то в сторону и выудила из зарослей несколько железных полосок и моток проволоки. Вспыхнули розовым обращенные к Экко глаза: — Достань вон там. Он посмотрел в ту сторону, на дерево у себя за спиной, и передал ей торчавший из трещины в сухом стволе гаечный ключ. И взял себе второй. — Лучше эту, в пять дюймов, — сказал он, когда Джинкс сцепила вместе две зубчатые шестеренки, — так легче будет крутиться. Они работали, изредка обмениваясь отрывочными и без ошибок понятными "Вот тут" и "Подай-ка", пока из обрезков цепей и проволоки, разномастных шестеренок и спаянных вместе жестянок складывалось то самое, что нужно. Это было немеркнуще приятно, как щелкать на места последние кусочки уже разгаданной головоломки. И пока они делали это, можно было не делать то, зачем он на самом деле пришел. «Она убила мою маму». «Если я ее увижу — убью». «Если Пилтовер получит Джинкс и договорится с химбаронами…» За чужими голосами Экко не слышал собственные мысли, трусливо и здорово, но это ведь он сидит сейчас здесь, он должен что-то сказать или сделать. Джинкс отрезала лишний кусок проволоки, с детским удовольствием крутанула пальцем зубчатое колесо. Он медленно поднял взгляд от угловатой руны ее локтей и коленей к лицу, и она вздрогнула, заметалась глазами по нему и вокруг и вдруг выпалила: — Все не так! Экко растерянно посмотрел на центрифугу. Все вроде бы было так. — Что… — начал он, но Джинкс не слушала. Ее взгляд задергался туда-сюда мимо него, пальцы стиснули гаечный ключ так, как будто она собиралась им драться. — Нет, нет… Нет! — Голос за секунду взлетел от шепота до крика, ключ с дребезгом врезался в стекло у Экко за спиной, а она рванулась бегом в другую сторону и сгинула в густой темноте за деревьями. Опешивший Экко отмотал время назад, замер, снова глядя, как Джинкс преспокойно возится с центрифугой, и все случилось точно так же: она вдруг увидела что-то у него за спиной, впала в панику или в ярость и сбежала. Он рассмотрел заросли и даже самого себя в отражении, но так и не понял, что на нее нашло и что такое она увидела то ли вместо него, то ли где-то еще в культиваторе. Его беспомощный взгляд упал на грядку, возле которой так и лежало черно-красное пальто, укрывая хилый одинокий росток. Он не навестил Рен, а ведь обещал. Но зато теперь для нее у него будет пусть маленькая, но хорошая новость. В Доме надежды Рои не оказалось — ушла помочь людям на соседней улице — и Экко почему-то обрадовался ее отсутствию. По привычке глянул, живая ли еще вентиляция, стукнулся кулаками с парой знакомых старших ребят, немного поболтал с ними. Как выяснилось, Рен заболела всерьез. Больше суток одна в Линиях, без еды, без маски и без прожитого здесь детства — в результате то ли пристала какая-то зараза, то ли она перепугалась до всамделишной лихорадки. Роя устроила ее в отгороженном уголке, чтобы другие дети не мешали или не заразились, и Рен сидела, замотавшись в одеяло так, что только челка и глаза наружу — полыхающий злостью и жаром рыжий уголек. Когда Экко подошел к ней, она не изволила даже глянуть на него и продолжила смотреть в стенку. — Прости, что раньше не пришел! — покаялся он и, когда девочка не сменила гнев на милость, выложил свой единственный козырь: — Кто-то из твоих персиков и цитрусов проклюнулся, знаешь? Она все-таки посмотрела на него, не способная спрятать радость, как яркий фонарь под одеялом. А потом вдруг вздохнула и как-то обмякла. — А она… за ними присмотрит? — спросила она грустно. — Да, — вырвалось у Экко немедленно и правдиво. Вот уж это Джинкс точно делала, пусть и странно. Рен крепче обхватила прижатые к груди колени, спросила тихо-тихо: — Она не придет? Экко нахмурился. Он не говорил Джинкс, где теперь Рен, но был уверен, что это и не надо, она узнает сама, проследит, явится сюда ночью через окно или еще как-нибудь. В конце концов, когда она кого-то о чем-то спрашивала, кто и когда мог за ней уследить? Но, похоже, проведать свою… воспитанницу ей попросту не захотелось. Рен смотрела на него с такой цепкой надеждой, как будто ждала, что он передаст ей записку или укажет на какой-нибудь незамеченный ей самой рисунок на стене, однозначно сообщавший: здесь была Джинкс. — Придет, — жестко ответил Экко. Он готов был рвануть прямиком назад, в культиватор, заставить Джинкс вспомнить о своей брошенной игрушке, но Рен его остановила. Растерянно теребя одну из своих коротких растрепавшихся косичек, она спросила: — Они у меня отрастут, как у нее? Экко не без труда отвлекся от своего упоительного праведного гнева. — Отрастут, конечно. — И я буду тоже красивая? «Тоже красивая». Экко представил, в какой ужас пришли бы ее родственники-пилтошки, обнаружив, кого Рен себе выбрала для подражания, и поневоле улыбнулся едва ли не с гордостью. После вылизанного дрессированного богатства наверху и всех этих важных шишек сплошь в гербах, как будто без того они собственное имя забудут — вот этот взрыв беспорядка и цвета… Рен смотрела на него, прячась за своими коленками, жадно-выжидающая, как маленький хищный зверек. — Будешь еще лучше, — сказал ей Экко, но Рен этим ответом не удовлетворилась, выжидающий взгляд не исчез. — Она красивая, да? На секунду ему даже почудилось, что они придумали это заранее, навроде всех этих «моему другу ты нравишься» и «сестра хотела узнать, что ты про нее думаешь». — Да. Красивая. Это вырвалось почти с облегчением, как смех после пережитого ужаса, нелепая и необходимая разрядка — оказалось приятно говорить с кем-то, кто не хочет ее убить, от кого не надо защищаться. Рен расслабилась, как будто он сказал верный пароль, и спросила: — Она на меня не сердится из-за… из-за папы? Экко не имел никакого понятия, что и почему делает Джинкс, но как объяснить это Рен? — Нет. Она просто… — но он сам не знал что. Не дождавшись продолжения, Рен уставилась в одеяло, закашлялась. Лицо у нее было болезненно румяное от жара. — Когда я была в приюте, в том, другом, они говорили, папа был предателем, — сипло сказала она. — Что его подкупили преступники и он им помогал. Экко не сильно разбирался в законах, но там, на мосту, он не успел сделать ничего, за что его полагалось бы пристрелить без разговоров, как это сделал шериф. А если судить по тому, как запросто миротворцы отказывались видеть то, что Силко воротил под самым их носом, похоже, весь Храм закона ходил у того на поводке. Но Рен-то он был папой. С геройской звездой на груди. Лучше бы валуны ворочать в Стоках вместо этого разговора… — Так бывает. Мы делаем и плохое, и хорошее, потому что так надо, чтобы… Чтобы выживать, или... Но тебя он любил. — Экко неоткуда было знать это, но вряд ли Рен рисовала бы те картинки, если бы продажный сука-шериф пылинки с нее не сдувал. — Это самое важное. И оно ни от чего не меняется, что бы еще он ни сделал. Рен выслушала молча, крепче обняла прижатые к груди колени под тонким одеялом, снова кашлянула. Хотелось что-то сделать или дать ей, как-то заполнить эту очевидную тихую пустоту, и Экко сказал: — Завтра она тебя навестит. Он старался никогда так не делать, не обещать ничего, в чем не уверен, но в этот раз “сейчас” было гораздо важнее возможного или невозможного будущего. По пути назад, в культиватор, Экко думал с роскошно недопустимой паникой: что, если Рен заболела всерьез? Что, если это не обычный внизу кашель? Почему Джинкс о девочке даже не спрашивала? Вместо этого обнимаясь с зеленью на грядке. Злость мчала его вперед повернее двигателей ховерборда. Где искать Джинкс, если сюда она не вернулась, он не представлял, но в этот раз ему повезло: среди зарослей горел бледный фонарь, и, едва поймав взглядом движение на краю этого пятнышка света, он выпалил: — Ты должна пойти к Рен. Джинкс попятилась от него, как от монстра из Зафабричья. Съежилась, глядя в землю: виноватый ребенок ждет наказания. А на земле перед ней, разрытой, как могила, среди рун и раскиданных вокруг одеял, лежал пистолет и скалились зубьями-капканами несколько бомб. Экко не знал, зрелище этого или ее самой его остановило, но сказал худо-бедно помягче: — Она болеет. И она хочет вернуться! К… к тебе. Он-то думал, это ее тронет, может, даже обрадует, но Джинкс еще больше сжалась. — Я убила ее отца. Она выдавила из себя этот жалкий возглас, как кровь из уже мертвой, остывшей раны. — Рен про это не знает. И не должна знать, кому от этого лучше станет? — Чем больше Экко говорил, тем яростнее она мотала головой, не остановилась, даже когда он замолчал, ее руки дернулись закрыть уши, но соскользнули, царапнув ногтями по щекам, и Экко поневоле оглянулся вслед за ее взглядом, дико и знакомо бегающим по стенам у него за спиной, а когда снова повернулся к ней, в руке у нее уже был пистолет. — Я не хочу!.. — выдохнула она, так и глядя куда-то на пустые ветки над ними. Это безумие было заразно, Экко почудилось, он и сам видит там черные пятна распахнутых птичьих крыльев. Хотелось встряхнуть ее за плечи, вырвать из этого непонятного приступа, но в отличие от других людей, вот так же кричавших и рвавшихся обратно в горящий дом или к трупам любимых под пули, она была сразу и бомба, и тоненькое стекло. Что-то, что трогать нельзя. — Поздно уже! — Он пытался как мог быть спокойным, но сам слышал, что не получается. — Ты забрала ее жить здесь, ты ее к себе привязала, ты не можешь теперь ее выбросить! — Я убила ее отца! — крикнула Джинкс и тут же тихо, жутко засмеялась. У Экко холодок побежал по спине. — Пусть и она теперь умирает? — воскликнул он. — У нее ведь никого больше нет!.. Джинкс вцепилась зубами в губу, кривившуюся так, что смотреть было больно. — Ты не убивал никого. Даже светлячков. — И она снова засмеялась, изнеможенно и сломано запрокинула голову, как будто устав держать себя прямо, единым целым человеком. Экко вдруг понял, что дышит так, как будто за ним гонятся. “У всех свои ошибки”, он это сказал бы любому, но ей не мог. Скар и Кейтлин выложили перед ним весь список ее “ошибок”, он не имел никаких прав прощать ее за такое, но и под дулом у виска не смог бы ответить, почему все равно смотрит на нее сейчас — со страхом, с яростью, даже с ненавистью — но не только. — Не важно, что было раньше, Рен ты нужна сейчас. Ты сейчас можешь помочь ей, позаботиться. Но Джинкс не слушала: — Она ведь узнает… — бормотала она, цепляясь дрожащими пальцами за пистолет и за воздух. — Когда-нибудь узнает?.. Может быть, и узнает. Когда-нибудь, как-нибудь, а у них здесь нет времени на это роскошное “может быть” и “нибудь”. — Не важно, что может быть, — сказал Экко. Джинкс моргнула, снова забегала взглядом по темным стеклам вокруг, подрагивая и будто всем телом прислушиваясь к каким-то нечеловеческим звукам и знакам, вися на тоненьком обнадеженном волоске, но волосок тут же оборвался. — Рен уйдет, когда узнает, — сказала она почти спокойно, нормально, и это было пострашнее любых ее вывертов. Такую перемену он видел у раненых, перестававших бороться, у больных, уставших хотеть жить. Забыв про осторожность, Экко шагнул к ней. — Может, уйдет, и будет за отца тебя ненавидеть, но ты сделала ей борд и защищала от кошмаров, и это не исчезнет! Она замерла, стискивая дрожащими пальцами пистолет, и вдруг зажмурилась, затараторила: — Нет, нет, нет, нет!.. Но Экко отчаянно говорил дальше, шагнул ближе, чувствуя, что за этим мучением будет лучше, как если вырвать больной зуб или вправить вывих: — Никогда все не бывает так просто, никто не сплошь злодей или герой, и что бы ты ни сделала, не все уходят, я ведь не ушел! Ее губы выгнуло мучительной дугой, а потом их закрыла вскинутая рука с пистолетом. Экко попятился к стеклу, но оно оказалось у него под ногами, оглушительно захрустели осколки. Джинкс уронила пистолет, ужас в ее взгляде жег, как будто между ребрами ему ткнуло раскаленным железом. Он посмотрел туда и увидел кровь. Жар внутри рос и рос, уже было слишком, и Экко по-глупому испугался, что столько не выдержит, закричит как слабак. И упал. Над головой оказались черные ветки, и все вдруг встало на места: Джинкс в него выстрелила. Как со стороны он увидел движение своей руки, скользкие красные пальцы пытались достать до Z-драйва сами собой, тело это выучило: если больно — надо туда. Рядом мелькнуло движение: Джинкс упала на колени, и на лице у нее было больше боли, чем сам он чувствовал. Сил вдруг перестало хватать, чтобы держать глаза открытыми, и когда все потемнело, Экко почувствовал на ладони что-то железное. Шум в ушах, внутри все так и горит, Жанна, пожалуйста, хватит! — а потом у него как будто вырвали что-то из груди, вздернули на ноги. Губы по инерции шевельнулись, договаривая начатое в прошлой жизни, но Экко не помнил, что собирался сказать, сам себя не слышал за бешеным гулом в ушах, и кожа новорожденно зудела от прикосновения воздуха, от каждого вдоха дико кружилась голова. Навстречу снова взлетело черное пятно пистолетного дула, и он бросился в сторону, пуля разнесла стекло у него за спиной, а он поймал Джинкс за руку, пытаясь вырвать оружие из ее яростно стиснутых пальцев. Она дернулась, бросилась на него всем весом, залитые багровым глаза полыхали прямо перед его лицом, вытаращенные, не мигая, как будто ее разрывала изнутри слишком дикая химическая мощь, но у него-то вся жизнь началась заново, у него сил было больше. Она вдруг сдалась, обмякла, как сломанное растение, и теперь он держал ее не чтобы обездвижить, а чтобы она устояла на ногах. — Зачем? — Экко казалось, он крикнул, но это был шепот. — Зачем ты стреляла? В него, в Совет, во всех, кого он знал и не знал. Джинкс еле заметно улыбнулась и пробормотала: — Потому что я проклятие. Секунду Экко так и смотрел на нее, ждал еще чего-то, а потом его собственный непонятный порыв точно так же осел со сломанным хребтом. Захотелось даже засмеяться, как она: зачем он спрашивал, это же глупо, как спрашивать о чем-нибудь ветер. Она убила его, убила, она этого хотела, и он сам не знал, как и когда спятил до того, что стоит здесь и спрашивает, но повторил: — Зачем? Он думал, она уже не ответит, когда услышал еле разборчивое: — Я не хотела… Тут Экко понял, что еле держится на ногах, сам хватается за нее, чтобы не упасть. Все его ярость, ужас и паника обессилили и отвалились, осталось только то, что он видел сейчас: ее взгляд и беззвучно приоткрытые губы, и он сам оказался второй половиной этой ошеломленной немоты, неспособный с ней драться, слишком к ней близко. Он качнулся вперед и поцеловал ее. Ее руки метнулись по его спине, прижались крепко и осторожно, как к ране, и губы у нее тряслись, Экко чувствовал. Почти испуганный, он оторвался от нее, приоткрыл глаза, готовый увидеть это эгоистичное кошачье “мне просто так захотелось, ни почему и ни для чего”, как в тот раз, но у нее был взгляд как у Рои. И может он правда спятил или что угодно еще, но во всем мире не было ничего красивее этого бледного лица в пятнах сажи и остатках ее девчоночьей раскраски, красивее ее дрожащей улыбки и этих распахнутых глаз, в них он влюбился, когда еще даже не дорос до того, чтобы смотреть на что пониже, и они видели его насквозь до сердца. Экко зажмурился, стиснув под веками эту картинку, ловя губами ее улыбку, цепенея и вздрагивая под ее руками, как заевший механизм. Она не отодвигалась и не уходила, и он тоже, и это было как… как будто неизбежно. Если не отодвинуть железку от магнита, они притянутся, а как еще. Одежда закрывает ведь от жизни, а снялась так быстро, и завитки голубых облаков можно обвести целиком, можно касаться всего этого бледно-веснушчатого, хрупкого, мягкого. Не то чтобы он был таким уж крутым, знал всякое из небогатого опыта и то, что хочешь не хочешь налипнет за жизнь, про звуки и «она была мокрая», и бездна, она была… Экко поднял голову, глазами к ее глазам, почти закрытым, мягко сияющим, и она чуточку улыбнулась и погладила его по щеке. И разряда такого восторга никто никогда не чувствовал. Он ткнулся лбом ей в плечо, задыхаясь потому, что она дышала громко и рвано, и потом обнимал ее, дрожа так, что стеклам рядом бы впору побиться, и сообразил, что так и шедший у него в голове отсчет был совсем для другой надобности. Назад уже не вернешься. Это действительно было. — Ты горячий, — сказала она еле слышно, и это был не комплимент, а физический показатель, но почему-то он все равно улыбался, глядя в стеклянную темноту над ними. Правда было жарко, слишком. В груди разгорался ядовитый пожар, как будто кто-то тушил об него бесконечно негаснущую сигарету, и острые иглы росли сквозь него, как трава. Этого ведь не должно быть, на самом деле не было того выстрела, но боль нарастала, катилась волной, глаза заливало белое зарево, кругом взрывы и душный фабричный дым, и в ужасе хотелось разодрать на себе кожу и прекратить это, вырваться. Лицо обожгло холодом, ледяным до крика, а потом чертову сигарету все-таки вытащили у него из груди. К горлу подкатила бесполезная пустая тошнота, в ушах шумело громче, чем волны в порту. — Экко? Холод снова обнял его голову, и сквозь свои бредовые сны он слышал то про Таргон, то про лилии. В следующий раз открыв глаза, Экко увидел из-под лежащей на лбу мокрой тряпки, что Джинкс... что она сидит рядом, наклоняется над ним так, что длинная прядь челки щекочет ему щеку. Взгляд у нее не бегал, но дыхание было загнанное, и казалось, она в любую секунду вскочит и кинется отсюда сломя голову. — Вокруг Таргона правда летает волшебный песок? — спросил он хрипло, как будто годами не открывал рта. Она нахмурилась, потом поняла, выпрямилась. — Я не знала, что делать! — выпалила она, зло оправдываясь перед ним, как перед каким-нибудь Майло. — Когда у Рен были кошмары, я ей рассказывала… — Спасибо! — Он развернулся к ней, поймал ее за руку раньше, чем она вскочила и отошла. Все-таки она посмотрела ему в лицо, и тогда он повторил со всеми невыразимыми никак по-другому чувствами: — Спасибо! Она осталась сидеть рядом. Нужно было что-то сказать, но это и раньше-то было трудно, а теперь?.. Экко хотел пошутить про тот летающий песок, про то, что таким можно было бы набить ховерборды вместо топлива, но вместо этого сказал то, что видел, самую простую правду: — У тебя волосы… красивые, очень. Она чуть улыбнулась, и он обнадежено и осторожно спросил: — Можно?.. Еле заметный робкий кивок. Экко взял одну ее косу, и она вздрогнула, как будто там тоже были нервы и чувства, как в коже. Стиснутые тяжелыми железками пряди расплетались медленно, и оба они почти не дышали, словно боясь что-то спугнуть. Последняя гайка соскользнула, и волосы пушисто рассыпались, окутали ее густой синевой от края до края его глаз, как будто она была — небо, настоящее, какое никто тут внизу и не видел. — Паудер, — выдохнул он раньше, чем успел хоть немного подумать, и она замерла — а потом прижалась губами к его губам, как к воде, глотая с его языка свое имя, неумело, слишком мокро, как же хорошо. Бледная кожа раскрашена румянцем и следами его голодных губ, брызги веснушек тут и там видны сквозь бесконечные спутавшиеся пряди — и больше не существовало ничего, даже времени. Как и когда они оба заснули, Экко не понял, а когда открыл глаза и приподнял голову, по мятому одеялу из-под его виска все еще змеился мягкий синий ручеек ее разметавшихся волос. Он улыбнулся, плывя взглядом дальше — и увидел, что лежит здесь один. Широкая прядь, придавленная его весом, была грубо отрезана, а Паудер ушла.